— (❦) ;; 日食 ;; (❦) — ♡︎
✯✯✯
Джексон неосознанно улыбается каждый раз, когда заставляет Марка злиться.
– Бесишь. Почему я должен это делать?
– Я потом отплачу. Please, ты же знаешь, я в долгу не останусь.
Марк раздражённо цокает и едва удерживается от того, чтобы просто взять и бросить трубку. Несколько минут назад Джексон позвонил ему, в панике сообщая о том, что у него появились на эту субботу срочные неотложные дела, а он уже купил два билета в кино: для себя и Ёнджэ. Умолял Марка сходить вместо него: Ёнджэ ведь один не захочет пойти, а отменять ничего нельзя – он и так постоянно сидит дома. Джексону едва удалось уговорить его. А теперь приходится уговаривать Марка.
Последний долго возражал, но ничего не мог поделать со своей врождённой добротой, которой у него хоть отбавляй. Даже назвал себя матерью Терезой – хотя Джексон искренне считает, что все его слова о так называемой «доброте» и, уж тем более, этой исторической личности – не более чем давление на жалость. Нет, серьёзно: вряд ли мать Тереза когда-либо обещала кому-нибудь перегрызть глотку за то, что её отвлекают от её законного отдыха на выходных. А Марк пообещал.
И вот теперь он сидит здесь, на скамейке перед входом в метро, ожидая
своей участи того самого Чхве Ёнджэ, которого один раз в жизни видел, а теперь обязан переться с ним в кино, потому что Джексон, видите ли, не может. Падла.
– Ну и где он? – нетерпеливо шипит Марк, сжимая телефон как можно крепче. – Ты сказал быть здесь в тридцать минут. Уже тридцать шесть, а твоего братика всё нет.
– Умоляю, не называй его «моим братиком», – отзывается Джексон по тот конец провода. – И вообще, он всегда опаздывает. Просто включи всё своё терпение, которое у тебя только есть, и жди, – и, спохватившись, спрашивает: – а что ты надел?
– Что?
– Ну, в чём ты?
– Тебе интересно? – Марк морщится, но всё-таки решает поделиться. – Серая толстовка, с капюшоном. Ну, ещё джинсы. Кеды, найк... А что?
– Довольно непримечательно, – деловито заключает младший. – Сними капюшон. У тебя же красные волосы – их Ёнджэ сразу увидит, издалека.
– Не хочу, – отрезает Марк.
– С если он уже пришёл, просто тебя не видит?
– Не хочу я, – упрямо и будто назло.
– Ну ты и еблан, – хмыкает Джексон. – Ну... В хорошем смысле, – добавляет, потому что не может не.
Джексон живой, искренний, открытый, а Марку таким быть сложно. И водиться с такими ему тоже – сложно; но он всё равно всегда слушает его (хотя и прогоняет), всегда помогает ему (конечно, ожидая что-то и взамен) и постоянно соглашается выполнить чужие просьбы (и сам не знает, почему). Наверное, стоит перестать это делать; ведь, если бы он не был таким, то сейчас бы не сидел здесь, на холодной скамейке, в окружении толпящихся и спешащих куда-то людей, выглядывая в их лицах этого Чхве Ёнджэ, при этом смутно помня почти всё его лицо – за исключением, пожалуй, ярко-синего цвета волос.
– И всё же: ты так и не ответил, почему я должен это делать, – чеканит Марк; когда очередной прохожий, пожилой мужчина, косится на него с осуждением, он опускает голову и прячет взгляд под капюшоном. – Что у тебя за супер-важные-неотложные дела? Дополнительные по танцам?
– Нет, с танцами у меня, как раз-таки, всё зашибенно, – Джексон тихо усмехается; удивительно, как ему только удаётся постоянно оставаться таким оптимистичным. – Дело в том, чувак, что со мной хотела поговорить Сохи. Это, поверь мне, надолго.
– А, эта девушка... – выдыхает тот; про Сохи он знает разве что то, что знают буквально все: староста второго курса, красавица, прилежная студентка и всё такое. – Неужели, она спалила, как ты за мной бегаешь?
– Ха-ха, очень смешно, – язвит младший, однако, сразу же переключаясь обратно в режим оптимиста. – В общем, пора мне. Ёнджэ скоро придёт, так что давай, бывай.
Даже не попрощавшись с ним, Марк отключается первым; прячет телефон в карман толстовки, мысленно одаривая Джексона всеми не очень хорошими эпитетами. Он забрал его долгожданный выходной; и вот теперь Марк, замкнутый интроверт, который на улицу выходит, за исключением пути на учёбу и обратно, раз в пару месяцев, и то по великой нужде – вынужден ждать чужого человека, которого едва знает, и идти с ним в кино. Заебись, ну просто заебись, ничего не скажешь.
Не успевает он в очередной раз взглянуть на наручные часы, чтобы посмотреть время, как вдруг где-то над ухом раздаётся:
– Марк Туан?
Он вздрагивает от неожиданности и тут же поднимает голову, мгновенно переставая жалеть о том, что согласился помочь Джексону. Перед ним стоит тот самый Чхве Ёнджэ; только сейчас, почему-то, он выглядит до нереального красивым, будто сошёл с обложки какого-нибудь модного журнала, и дело тут даже совсем не в одежде: обычная толстовка лимонно-жёлтого цвета с натянутым на голову капюшоном, наоборот, совсем не первой бросается в глаза. А бросаются – его глаза; они яркие-яркие, живые и безусловно чертовски красивые. Сам Ёнджэ в эту секунду напоминает солнце; милое, с небесными волосами и очаровательной, открытой улыбкой.
Марк сам не замечает, как засматривается на него настолько, что Ёнджэ даже становится неловко; он прочищает горло и вежливо спрашивает:
– Верно?
– Д-да, – опомнился старший и как-то чересчур резко поднимается со скамьи; но даже так он всё равно оказывается чуть ниже этого парня. – Привет?..
Не знает, почему, но взгляд хочется отвести, спрятать, снова прикрыть за слоем длинной чёлки и капюшона. Ёнджэ же, наоборот, смотрит открыто во всех смыслах, и стягивает с головы капюшон своей жёлтой толстовки, позволяя слабенькому ветру обхватить его растрепавшиеся волосы.
– Привет, – отзывается он без лишних раздумий. – Ам, в нашу прошлую встречу... – мнётся, пытаясь сформулировать. – Наверное, у тебя осталось не очень хорошее впечатление обо мне?..
Он всё ещё продолжает улыбаться, а Марк его взгляда не выдерживает и всё-таки скромно опускает голову, так ничего и не отвечая.
– В смысле, я не так много плачу, как Джексон сказал, – но Ёнджэ его ответ, похоже, и не нужен. – Я совсем не плакса... И не непослушный ребёнок. Хотя, я действительно непослушный... – он останавливается, когда понимает, что Марк всё ещё стесняется (?) поднять взгляд и что-либо сказать. – Ой, что-то я разболтался, да? Прости.
Он смущается так на самом деле мило, думая, что только что сказал ерунду; Марк замечает эту его улыбку и она, почему-то, приятный шлейфом отпечатывается в его памяти. От Ёнджэ исходят какие-то непривычные флюиды радости и уютности, которые чувствуются поверхностью кожи; и, даже если это только самовнушение, разгоняют застывшую в сосудах кровь.
– Ясно, – всё, что находит в себе силы выдавить Марк; мысленно он бьёт себя по лицу, но и не удивляется, ведь общаться у него всегда плохо получалось.
А Ёнджэ, на удивление, всё равно улыбается, не требуя чего-то большего; и, переминувшись с носков на пятки, бросает:
– Ну что, пойдём?
Субботняя улица полна людей, а ещё недолюдей и, пожалуй, автомобилей. Кинотеатр оказывается совсем недалеко, и Марк даже про себя удивляется, как он всё это время, проходя мимо, не догадался, для чего предназначено это квадратное здание с яркими огромными оконными рамами. К облегчению, говорить ему не приходится: всю дорогу болтает только Ёнджэ.
Он оказывается очень милым, на общение лёгким, дружелюбным – в его мелодичный голос только вслушиваться и вслушиваться. Он рассказывает о том, что Джексон купил эти билеты в кино спонтанно, даже его мнения не спрашивая; аргументируя тем, что Ёнджэ из дома не вылезает от слова совсем. Он даже не знает, что это за фильм, на который они идут, и о чём он, да и не особо интересно; гораздо больше его радует ситуация, что он, наконец-то, действительно вышел на улицу, на такой многолюдный тротуар, в общественное место, в, мать его, кинотеатр.
– А ты? – спрашивает неожиданно, скашивая взгляд на Марка.
– Что? – теряется тот; светофор загорается зелёным, и они перебегают дорогу.
– Часто ходишь в такие места?
– Нет, – коротко и обрывисто.
– Я знаю, – гордая улыбка.
– Откуда?
– Джексон-хён мне сказал.
– Джексон?
– Он мне всё про тебя сказал, – сообщает Ёнджэ, перекрикивая окружающий гул; наконец, белые полосы для пешеходов заканчиваются, и начинается мощёная кирпичом дорога. – Сказал, что ты, как и я, «любишь хикковать». А ещё, что ты очень хорош в спорте, особенно в баскетболе. И ещё, что ты очень молчаливый, – безобидно хихикает. – Хотя это я, наверное, и сам бы заметил.
– Это плохо? – спрашивает Марк, напрягаясь всем телом и душой, даже почти что пугаясь, но – не удивляясь; мимо мелькает витрина магазина одежды.
– Нет. С чего бы? – улыбается младший ещё ярче, чем прежде, а потом останавливается перед большой стеклянной дверью. – Вот мы и пришли.
В прихожей толпятся люди, выстраивая очереди перед кассой; громко разговаривают, пытаясь перекричать кого только можно, дабы кассир расслышал, какие именно места им нужны и на каком ряду. Ёнджэ и Марк смело шагают мимо, скользя кедами по грязному, не вымытому полу, и останавливаются на перепутье между гардеробом, где посетители могут оставить одежду и вещи, и столиками с кафе, что стоят здесь для наиболее интересного коротания времени. Лампы под потолком тускло отсвечивают синевой, водопадом спускаясь вдоль голубых стен к самому блестящему полу, выполненному в стиле шахматного поля.
Ёнджэ вынимает два билета из кармана толстовки, рассматривает их, вылавливая глазами точное время – «семнадцать десять» – и чуть ли не мнёт их, переводя взгляд на висящие на стене часы.
– У нас ещё есть где-то полчаса, – сообщает он с лёгкой задумчивостью. – Мы очень быстро пришли. Ты очень, очень, очень быстро ходишь, ты знал? – поворачивается к Марку. – Я чуть не выдохся.
– Прости, – проговаривает Марк, тем не менее, не чувствуя вины; его взгляд падает на свободный маленький круглый столик, к которому он тут же направляется. – Давай тут подождём начала сеанса?
Он садится на неудобно высокий стул, из-за которого ощущение некомфортности становится ещё более острым; но, почему-то, оно почти пропадает, стоит только Ёнджэ сесть ровно напротив него и с любопытством взглянуть в глаза.
– Как думаешь, они будут проверять мои карманы?
– Не знаю, – честно выдаёт Марк, отодвигая наконец чёлку, которая почти весь вид затмевает, с глаз. – А что?..
– Просто... У меня здесь... – младший странно хихикает, доставая из кармана какую-то, на первый взгляд тонкую, тетрадь: с твёрдой обложкой полностью чёрного цвета, на кольцах, без какой-либо подписи. – ...Вот это.
Хотя в душе Марк по-настоящему удивляется, снаружи он, тем не менее, даже бровью не ведёт, лишь сухо интересуясь:
– Как это поместилось у тебя в толстовке?
– Ты недооцениваешь глубину моих карманов, – улыбка Ёнджэ становится даже более загадочной, чем смысл этой фразы.
– ...А что это? – спрашивает Марк, наконец-то, хотя и слабенько, приподнимая бровь.
– Это мои стихи, – тут же отзывается тот. – Хочешь посмотреть?
Однако, даже не дожидаясь ответа, уже бесцеремонно протягивает эту чёрную тетрадь Марку, сопровождая это своей невинной, но всё ещё загадочной улыбкой. Старший берёт эту вещицу в руки с лёгкой неуверенностью, и рассматривает чёрную обложку со всех сторон ещё некоторое время, оттягивая тот момент, чтобы её открыть. Марк, конечно, не писатель и не художник какой-нибудь, но во всём этом разбирается поразительно прекрасно; что для обычного студента, что для настоящего «человека искусства».
Наконец, собравшись с мыслями и чувствуя на себе чужой выжидающий взгляд, он с аккуратностью открывает тетрадку. На первой же странице бросается в глаза крупная тарабарщина с правого края: какое-то слово, выведенное чёрной ручкой, и ею же тысячу раз перечёркнутое, зарисованное и изо всех сил спрятанное. А чуть ниже той же самой пастой написано стихотворение, не имеющее названия; Марк бегло читает его, улавливая основной мотив: нечто про искусство и смерть.
– Нравится? – слышится любопытный голос Ёнджэ. – Это мой первый стих. Я написал его лет пять назад, вдохновившись одной цитатой. С тех пор пишу его в каждой своей тетради.
Немного помявшись, Марк-таки спрашивает:
– Что за цитата?
– «Vita brevis, Ars longa», – с довольной улыбкой поясняет Ёнджэ, тут же спеша перевести: – «жизнь коротка, искусство вечно».
Марк ловит себя на мысли, что в эту секунду он походит на настоящего поэта, чьи стихи, мысли, настроение мир никогда не узнает. И ему, почему-то, очень даже такой концепт нравится: так он идёт этому Ёнджэ, идеально дополняя его и завершая его загадочный образ, ставя в заключение твёрдую точку. Марк поджимает губы и перелистывает страницу, а потом остановиться уже не может – листает и листает, страница за страницей, стихотворение за стихотворением. У некоторых из них есть названия, у каких-то только три звёздочки или вообще ничего; какие-то написаны аккуратно, чёрной шариковой ручкой, соблюдая дистанцию между строчками; иные же выведены в порыве, видимо, эмоций, карандашом и криво, мелко, без всяких правил. Мысли захватывают Марка одна за другой; в каждом из этих стихотворений он находит что-то знакомое себе, те темы, над которыми он и сам не раз задумывался. Одиночество, изоляция, страхи, боль; даже такие темы, как искусство, муза и призвание, смешиваются с такими, как смерть, безумие и отчаяние.
– Нравится? – спрашивает Ёнджэ, с любопытством склоняя голову набок и чуть подаваясь вперёд; Марку становится интересно, сколько времени он уже вот так листает чужую тетрадь.
– Да, – без лишних раздумий выдаёт он, и, на удивление, даже не обдумывает произнесённое вслух, как делает обычно, оценивая, как прозвучал его голос.
Выражение лица Ёнджэ как-то меняется: становится довольным, а ещё – каким-то спокойным, удовлетворённым. Он обожает поэзию, каждую частицу её; как буквы складываются в слоги, слоги в слова, слова в предложения, и всё это дополняется рифмой и ритмом, составляя единую, лаконичную и законченную мысль, которую хочется перечитывать снова и снова. Всё это так прекрасно.
– Я рад, что кому-то нравится, – произносит он, отводя меланхоличный взгляд куда-то в сторону. – Я всегда мечтал стать поэтом. Вот бы учиться в вашей академии...
Стоит только этим словам прозвучать, как Марк заставляет себя оторваться от прочтения аккуратно написанного стихотворения, которое его привлекло своим названием: «Никто не знает».
– Так почему бы нет? – спрашивает он; голос мягкий, по-настоящему заинтересованный, что ему совсем не свойственно.
– Родители, – отчеканивает Ёнджэ, возможно, с некоторым отвращением, если не ненавистью. – Они запретили мне там учиться, потому что хотят передать мне свой бизнес. А бизнес этот, все эти фирмы, операции, успешная карьера, одержимость заработком – это всё не для меня... Но, увы, они собираются передать мне своё дело уже в скором времени, и я с этим поделать ничего не могу.
За соседний столик садится какая-то семейная пара с двумя детьми; шуршат коробки из-под попкорна, бультыхатется кола в бутылках, скрипят ножки стульев. Ёнджэ скашивает печальный, но одновременно с тем воодушевлённый взгляд на Марка, заставляя того смутиться от столь резкого зрительного контакта.
– Из-за этого я очень много ссорился с ними... – и отводит обратно. – ...Какое-то время. А потом, – усмешка, – они сказали, что теперь с нами будет жить студент из Гонконга. Первое время я очень завидовал Джексону.
– Почему? – интересуется Марк; тихо и не очень уверенно, но, тем не менее, искренне.
И когда в последний раз я чувствовал такой интерес к собеседнику?
– Ну, по многим причинам, – младший ведёт плечом; улыбка – грустная, печальная, но всё ещё
улыбка. – К нему мои родители не были так строги, как ко мне. Даже наоборот: он мог вести себя как угодно. Делать, что угодно. У меня такой свободы нет... Тем более, – короткий вздох, – он учится в Академии искусств. Одной этой причины для меня уже достаточно.
Марк не знает, что ему сказать, правда не знает; а потому – так и продолжает молча наблюдать за парнем, внимательно всматриваясь в каждую его деталь, в телодвижения, вслушиваясь в приятный, музыкальный и звонкий голос.
– Я стал ссориться с родителями ещё чаще, а ещё плакал, – продолжает Ёнджэ; на последних словах он усмехается над самим собой. – Ко мне как будто вернулся пубертат. Но, в конце концов, мы с Джексоном смогли найти общий язык. Нас объединило одно дело. Уверен, когда мы осуществим нашу задумку, все будут в шоке!
У него даже в голосе что-то меняется – он словно становится более приподнятым, увлечённым; и Марк просто не может не спросить:
– Что за дело?
– Да так... Потом узнаешь, – отзывается младший, невинно улыбаясь. – Точнее, вы все узнаете. Скажи мне, Марк-хён... Я ведь могу называть тебя «хён»? – он неожиданно подаётся вперёд, пристально заглядывая в глаза и не оставляя Марку выбора: тот только как-то рефлекторно кивает. – Так вот, скажи, Марк-хён... Легенда вашей академии про «Затмение» – это правда?
Ребёнок за соседним столом роняет попкорн, и тот рассыпается по полу.
– Эм... Я... – Марк опускает взгляд, раздумывая, что ответить, и сдвигает брови; непонятно, к чему вообще задан этот вопрос, и почему именно
об этом. – Я не знаю. Я не верю в это. И вообще, я этим не интересуюсь, это не моё дело. Члены Совета в этом деле эксперты, так что можешь спросить, напримеp, у Джексона, а... – вопросительно щурится. – А откуда ты вообще это знаешь?
Ёнджэ улыбается загадочно и пальцами по столу слегка постукивает. Потом перестаёт и смотрит на Марка пристально, словно ожидая чего-то.
Но так и не отвечает.
Между ними двумя наступает молчание. Люди вокруг шумят, суетятся, мельтешат где-то на обрезках зрения, шаркают подошвами по шахматному полу, бесконечно о чём-то говорят-говорят-говорят. Кафе стремительно заполняется ароматом попкорна и сладкой колы, откуда-то несёт даже шоколадом. Ёнджэ, кажется, уже забывает, о чём они говорили, и принимается просто рассматривать окружающую обстановку, думая о чём-то своём. Тогда Марк, выдохнув не то с облегчением, не то наоборот – с замешательством, опускает взгляд вниз, пряча его в чёрной тетрадке со стихами.
Вообще-то, Марк всегда ощущал себя некомфортно в людных местах. Но чтобы не быть совсем уж отшельником, что довольно не выгодно, нужно убедить себя хотя бы в симпатии к людям. Но Марк их не любил; скорее, они всегда, даже до сих пор, вызывают у него отвращение. Только почему-то сейчас, когда глаза бегут вдоль чужого стихотворения, он не чувствует какой-либо неприязни к человеку напротив.
‹‹ Hukто не знает ››
‘ ...ведь все вы одинаковые.
я поступаю именно так, как захотите вы,
делаю всё именно так, делаю всё,
всё, что хотите вы... ’
Марк чувствует, как у него в груди что-то стучит. Сердце? Конечно, что ещё там может стучать. Но... Почему так быстро?
Он поднимает взгляд, потому что очень хочет взглянуть на Ёнджэ – будто его неожиданно посещает страх, что он вот-вот чужое лицо забудет – и они пересекается глазами, потому что Ёнджэ тоже захотелось на него посмотреть. В ту же самую секунду, в этот самый момент, совершенно, блин, не вовремя. И, решив, что пауза между ними затянулась, Марк решает нарушить эту тишину чем-то совершенно нелепым, что первым приходит в голову:
– Ну, а... И много ли Джексон тебе про меня рассказывал?
И пытается улыбнуться, дабы не выглядеть слишком уж глупо. Но выходит прямо противоположное: теперь он точно выглядит глупо, странно и максимально не уверенно.
– О, очень! – но Ёнджэ, кажется, ничего не смущает; он глаза распахивает – в них отражается синий отблеск ламп – и широко улыбается. – Ты даже не представляешь, как. Он ведь тебя любит. И это странно, – с детективным прищуром косится куда-то в сторону. – Он очень мало чего любит в этой жизни. Всего лишь искусство, всякую мистику, загадки и тайны, танцы, и... И тебя.
– «Любит»?
Марк переспрашивает это с некоторым сарказмом, недоверием, после чего ловит на себе вопросительный взгляд Ёнджэ.
– Нет, этот ненормальный меня не любит, – поясняет он; с нескрываемой язвительностью и откровенностью. – Он одержим мной. И я просто не могу любить его в ответ. Он охотится за мной. Он неуязвим.
Ёнджэ смотрит на него ещё некоторое время (семь секунд, если быть точным; Марк считает), а потом – что-то загорается в его глазах маленькой искоркой вдохновения. Он не сдерживается от того, чтобы чересчур громко произнести:
– Да ты гений, Марк-хён!
Некоторые люди оборачиваются на них, и Марк слегка смущается.
– В смысле?..
– У меня появилась идея для стиха! – тараторит Чхве; кажется, будто его язык работает быстрее мыслей. – Давай тетрадь, я прямо сейчас его напишу!
– А... Держи, – спохватывается Марк, тут же передавая ему тетрадку.
Ёнджэ жадно выхватывает её, открывает чистую страницу, вынимает из кармана припрятанный там карандаш, и – принимается лихорадочно что-то писать. Синий свет ламп полосами падает на его лицо, на голубые стены позади; синий ему очень идёт, думает Марк. И жёлтый; это как яркое жгучее солнце на фоне нежно-голубого неба и сгущающихся туч на горизонте. Переменчивые небеса – они так же чисты и так же захватывают дух, не позволяя отвести глаз, как и сам Ёнджэ. Или, может, так работает только с Марком?
Когда он глядит на небо, на его далёкие, обширные просторы, что заволокли белые ватные облака – ему хочется взлететь. Подняться в воздух, воспарить и улететь куда-то далеко, к самым высоким далям, где свобода ощущается острее всего остального. Когда он смотрит на солнце, ему хочется подставить своё лицо его тёплым лучикам, позволить обнять себя, чего он не позволяет никому больше в этом мире, и дать отогреть – от всего того, что успело заморозить его сердце. А когда он смотрит на Ёнджэ...
...он ощущает нечто схожее.
Или даже больше.
Как так получилось? Ёнджэ сам подошёл к нему, бесцеремонно попав в его поле зрения, словно лимонная бабочка, летящая к яркому пламени – обжигающему и уничтожающему. Но сама она – красивая, ослепляющая безумно ярко-блестящей теплотой, которую хочется если на всегда держать рядом, при себе, то хотя бы надолго запомнить, запечатлеть в своей памяти.
Ёнджэ яркий, тёплый, уютный, как солнце; улыбается, в окна глядит со звёздочками маленькими в синих глазах, носит с собой блокноты со стихами и задумками, шаркает своими кедами на шнуровке, какие уже никто не носит, разбирается в поэзии и литературе (Марк готов поспорить, что у него дома целый склад книг), и пахнет каким-то весенним вечерним полем, полным одуванчиков или колосьев пшеницы.
И Марк – совсем другой, слишком блеклый и мрачный на его фоне. Он в телефоне постоянно торчит вместо того, чтобы куда-то по сторонам смотреть, носит пластыри на пальцах из-за мозолей, которые от частой игры с мячом образуются, вместо книг читает тонны манги, питается исключительно дешёвыми рамёнами, изредка покупая лапшу японского производства, и прячет дикую неуверенность в себе за маской агрессии и отчуждённости.
– Что-то сумятица какая-то получилась... – хмыкает Ёнджэ, с критичностью перечитывая только что выведенные строчки. – Надо будет потом переписать. А! Вот тут, – обводит что-то карандашом, – добавить, а тут, – тыкает куда-то уже в другой угол, – полностью исправить.
– Дашь... Почитать? – спрашивает Марк, опасливо глядя на него исподлобья; всё-таки, он вдохновитель, а значит, имеет право. К тому же, ему (неужели?) интересно.
– Ммм... Когда будет готово, – улыбается младший так мило-мило. – А тебе что, правда понравились мои стихи?
– Да, – всё ещё тихо, но зато честно отзывается тот. – Они очень... Классные.
Ёнджэ хмыкает задумчиво себе под нос; люди вокруг потихоньку начинают собираться в кинозал.
– Обычно, когда я показываю людям свои стихи, они говорят: «Почему ты пишешь об одних страданиях? Пиши о чём-нибудь хорошем!», – рассказывает он. – Но знаешь, что я думаю? Я думаю, что об этом
надо писать. Да и чем страдание отличается от, например, удовольствия?
Не обращая ни малейшего внимания на суету вокруг, Марк внимательно слушает его, вслушиваясь в каждое слово, в переливы мелодичного голоса, в каждый малейший звук.
– Страдание и удовольствие идут рука об руку, – продолжает Ёнджэ; он говорит так, будто рассказывает о чём-то совершенно простом и обыденном. – Например, когда ты замёрз на холоде и ложишься в горячую ванну, ты испытываешь удовольствие. Но ведь вскоре тебе становится жарко, и тогда приходится перелечь в холодную ванну, и от этого ты снова испытываешь удовольствие – от смены обстановки. Конечно, до тех пор, пока тебе не станет холодно, и не придётся снова ложиться в горячую ванну, – улыбка – искренняя, отчасти грустная, но по-настоящему светлая – трогает его губы. – Пик удовольствия приходится именно на момент смены этих состояний.
От его слов – и от их смысла, значения, и от интонации, с которой они были произнесены – у Марка в груди что-то дрогает. Разбивается и распадается, а потом заново собирается и склеивается. И он даже не может ничего сказать; сколько бы мыслей не крутилось в голове – ни одной из них не хватает сил сорваться с языка, потому что Марк даже сам не понимает, что с ним происходит.
Не понимает, но – на Ёнджэ смотрит, и в груди у него тепло разливается, разрастается и заполняет тело до краёв; а у младшего в голове мысли и идеи в строки сами собой собираются, в предложения складываются и выводятся аккуратным грифелем карандаша.
✯✯✯
– Ну и что ты так отчаянно хотел мне показать?
– Вот! Смотри!
Югём усаживается на подоконник и быстро-быстро печатает что-то в телефоне, после чего тычет экраном прямо Бэмбэму в лицо.
– Охуеть! – саркастично выдаёт тот. – И что я должен здесь увидеть?
– Ты не понял? – возмущается Югём. – Внимательно смотри!
Бэмбэм усаживается на подоконник рядом с ним, хотя ему и не кажется, что это хорошая идея: мало ли ещё провалится. Понедельник душит и впивается в сознание новым потоком скучных пар, долгожданных перемен и сменяющих друг друга преподов; из окна светит солнце, от которого, каждому уже надоевшего, хочется куда-то спрятаться или, в крайней случае, провести шаманский ритуал по призыву дождя. Коридор пустеет; изредка только слышатся где-то шаги и тихие переговоры уходящих домой студентов. Югём настойчиво суёт экран своего телефона Бэму в лицо, отчего последнему от безумной яркости сщуриться приходится и отодвинуться подальше, пока затылок не касается стекла.
Какой-то канал на Ютубе; красивое оформление в виде книг, тетрадей, ручек и прочих стереотипных принадлежностей для учёбы тут же привлекает и отталкивает одновременно. Название канала –
«JYP Best Students» – не говорит ну совершенно ни о чём. Наверное.
– Ну и?.. – нетерпеливо и даже с ноткой лёгкого разочарования протягивает Бэм. – Типа, это и есть канал Совета?.. Я ожидал чего-то большего.
– Да? – в какой-то детской манере произносит Югём. – А как тебе такое?
Лёгким движением пальца он листает вниз, и теперь Бэму в глаза бросаются многочисленные видео: почти все они длительностью ни много ни мало – тридцать минут, а названия кричащие напоминают больше афиши кинотеатров. «Кошмар на улице Искусств», «Загадочное исчезновение Хираи Момо», «Изгоняющие дьявола», «Ночь живых операторов»...
Что. За. Хуйня?
– Они чё, типа фильмы снимают? – кривится Бэмбэм, демонстрируя презрение. – Пародии на ужастики?
– Типа того, – Югём пожимает плечами, в душе, однако, радуясь, что ему удалось удивить друга. Хотя, наверное, на его месте любой бы удивился. – Считают себя настоящими режиссёрами. Только вот актёров у них не так много. Большинство – это случайные люди, которые не знали, что их снимают. Примерно так могло произойти и с тобой, – игриво пихает его в бок.
– Серьёзно? – поражается Бэмбэм, переводя на него удивлённые глаза, которые не хотят в это верить.
– Естественно, – тот простодушно кивает. – Ты бы уже был звездой нового фильма. И я, наверное, тоже. Но мы им всё поломали, – злобно хихикает. – Теперь это не мы их звёзды, а они – наши!
В чём-то он прав: ведь на его канале аудитория не сказать, что маленькая. По крайней мере то видео, выложенное им той же самой ночью, когда всё и произошло, посмотрело уже больше семи тысяч человек – через неделю-другую наберётся гораздо больше. Бэмбэм читал комментарии, и просто не могла его не взять гордость за самого себя: очень многие мало того, что довольны розыгрышем над Сохи, так ещё и требуют больше экранного времени для Бэма. Его любят – и это просто не может не радовать.
– Пиздец, – возмущается, тем не менее, он. – И как часто у них такие «фильмы» выходят?
– Ну... – Югём задумчиво проводит глазами по потолку. – Где-то раз в месяц. Каждый раз новый сюжет. Интересно, они решили попробовать себя в
нормальных хоррорах? Ночь, крыша, розыгрыш... Что-то новенькое. Что ж, – самодовольно ухмыляется, – я оказался круче их. Кто бы сомневался.
Улыбка у него на губах – гордая, искренняя и, возможно, в чём-то зловещая; но разве он сделал что-то плохое? Конечно, нет. Он всего лишь отплатил этому Совету той же монетой. В любом случае, даже если бы это и было плохо – Бэмбэм уверен – Югём бы это легко признал. «Да, я поступил плохо», – сказал бы он. «Я довёл девушку до слёз. Я настоящее зло!». Он бы улыбался, когда говорил это. Югём не из тех, кого волнуют вопросы морали, добра и зла, нравственности и всего такого прочего.
Наверное, слава для него куда важнее. Слава, внимание, восхищение, какое-то зрелище,
развлечения.
Но как далеко он готов зайти ради всего этого?
– А тот парень... – спрашивает Бэмбэм, пропоминая всех героев того действа. – Кажется, Ёнджэ... Он ведь не наш ученик?
– Он брат Джексона, – отзывается Югём, словно в такт музыке перекачиваясь сбоку на бок. – Не настоящий. Просто сын семейной пары, которая его приютила. Наверное, через Джексона он и познакомился с Сохи. Только не понимаю: как с ней вообще можно встречаться? – он демонстративно морщится. – Бе! А учится Ёнджэ, кстати, в каком-то там очень крутом универе. Ну, богатенькие родители устроили.
– Вот как... – кивает Бэм, осмысливая полученную информацию. – Но... Джексон рассказал мне, что раньше вы дружили... Это правда?
– Не знаю, – ведёт плечом тот. – Кажется, он был другом Джебома, Джинёна и Марка. А потом он изменился. После вступления в Совет. Я подробностей не знаю, но мне кажется, что Джексон-хён очень подозрительный...
– Да, я заметил, – соглашается Бэмбэм. – Но неужели Джебому норм? И Джинёну? Это ведь не дружба, это какая-то х-
Он не успевает даже закончить предложение, как вдруг откуда-то со стороны двери слышится приглушённый смех. Очень знакомый, на самом деле; как-то отдалённо напоминающий чей-то голос, который, возможно, и Югём, и Бэмбэм уже однажды слышали. А может, и не однажды. В частности, напоминает голос Пак Джинёна; вот только в аудитории, в той, откуда он донёсся, никого быть не должно. Там должно быть пусто...
Югём и Бэмбэм синхронно поворачиваются друг на друга, глядя в глаза и, кажется, читая чужие мысли.
«Ты тоже это слышал?», – Бэмбэм напряжённо брови сводит к переносице.
«Да. Это было из пустой аудитории», – Югём едва заметно кивает.
«Ты думаешь о том же, о чём и я?»
«Я думаю о том же, о чём и ты!»
И они одновременно соскакивают с подоконника на пол, тут же поднимаясь на носочки; и в таком виде – на цыпочках – крадутся к этой загадочной двери. Благо, она слегка приоткрыта, так что всего лишь заглянув в щель всё можно прекрасно разглядеть. Первым заглядывает Бэмбэм; Югём, привстав ещё чуть выше, тоже высовывает голову.
Они видят там возле окна именно того, кого ожидали – Джинёна. Однако, не только его: рядом стоит Джебом. Они друг на друга смотрят, улыбаются, и о чём-то тихо-тихо разговаривают – расслышать невозможно. В какой-то момент Югём зачем-то решает наклониться ещё сильнее и тем самым совершает ошибку – нога скользит назад, громко шаркая.
Джинён и Джебом оба поворачиваются в сторону двери; Бэмбэм успевает спрятаться в самую последнюю секунду, мысленно матерясь. А Югём спрятаться не успевает. Более того: решив, что, раз уж спалился, терять уже больше нечего, он вдруг как громко и радостно закричит:
– Джинён-хён вернулся!
И тут же, как бешеный, бесцеремонно забегает в аудиторию, сходу бросается прямо на Джинёна, чуть ли не снося его, и заключает в объятия. Бэмбэм, тяжело вздохнув, молча и обречённо следует за ним. И, пока шагает вдоль этой пустующей аудитории к окну, ощущает на себе пристальный взгляд Джебома; какое-то сосредоточенный и собранный, но ни в коем случае не строгий и не суровый.
– Вы меня напугали! – возмущается тем временем Джинён и, не особо рассчитывая силу, отталкивает от себя Югёма.
– Прости... – чуть не падая, отшатываясь назад, лживо извиняется тот и хихикает.
Кроме них четверых тут больше совсем никого нет; на доске до сих пор виднеются не стёртые записи мелом, стол препода завален каким-то бумагами, парты сдвинуты, видимо, в порыве эмоций студентов, когда они все торопились в столовую после звонка. Из открытого настежь окна дует прохладный ветер – совсем не апрельский, сильный и даже обжигающий кожу холодом. Шторы вздымаются вверх, прямо над Джинёном возвышаясь, и это отчего-то выглядит так красиво; и сам он красивый, в джинсовой мягкой кофте, напоминающей подростковую, и с взъерошенными волосами, которые от ветра ещё больше путаются.
И Джебом, стоящий рядом с ним – весь в чёрном, с пирсингом под глазом – так идеально контрастирует, как будто это какой-то градиент от светлого к тёмному, начинающийся с Джинёна и заканчивающийся на нём. И Югём, пожалуй, находится где-то между ними: яркий и непонятный, вобравший в сентябре все остальные цвета. А себе места в эту палитре Бэмбэм, даже немного подумав, подобрать не может; наверное, он бесцветный. Просто пустой и прозрачный.
– А что вы здесь делали? – нахально интересуется Югём, с хитрым прищуром заглядывая в глаза старшим.
– А вы? – отзеркаливает Джебом; он выглядит очень серьёзным и собранным, и не понятно: был он таким ещё до прихода младших, или собрался только теперь. – Подслушивали нас? Как некультурно. Хотя, от тебя я другого и не ожидал, Ким Югём.
– Спасибо за комплимент! – лыбится тот, как идиот (который знает, что он идиот).
Джебом неожиданно переводит взгляд на Бэмбэма; от резкого, ощутимого холода, исходящего от старшего, тот даже вздрагивает.
– Как дела?
Бэм оглядывается по сторонам, будучи не уверенным, что прозвучавший вопрос задан именно ему; однако, тут больше никого нет. Так что он, прочистив горло, всё-таки выдавливает;
– Эм... Нормально.
– А у меня ты не спрашиваешь! – возмущается Югём, как какой-нибудь обиженный ребёнок.
– Зачем спрашивать? У ебанутых всегда всё хорошо, – равнодушно проговаривает Джебом, даже не глядя на него. – Не знаешь, что ли?
– О, нет, – стонет Югём, – только не начинай...
– «Будь дураки способны понять, какие страдания мы из-за них претерпеваем», – выдаёт тот отточенной скороговоркой, – «даже они прониклись бы к нам жалостью».
– Ну бля...
– Антуан Де Ривароль, – невозмутимо продолжает. – Французский писатель.
Пока Югём закатывает глаза, Бэмбэм по-настоящему восхищается:
– Вау!
– Джебом всегда такой, – цедит сквозь зубы Ким, пихая его в плечо.
– Какой?
– Умный дохуя.
– Начитанный, – деловито поправляет Джебом; не хватает только очков, которые бы он наверняка поправил средним пальцем.
– Идеальный, – решает лаконично вставить свои мысли и Джинён; они с Джебом пересекаются глазами, и у первого на губах рисуется милая-милая улыбка.
Джинён – он для Джебома как невинный ангел. Он смотрит светло-кофейными глазами и улыбается, ярко-ярко всё вокруг озаряя. Его светлые каштановые волосы слегка взъерошить хочется и сразу после – пригладить, поражаясь их мягкости, которая напоминает какие-нибудь облака. Джинён настолько мягкий, что в его глазах потеряться охота и прижать к себе, как какую-нибудь подушку с забавным рисунком по центру.
Джебом – он для Джинёна как демон-искуситель. Он улыбается ядовито и смотрит нахально чёрными глазами, взглядом душу пожирая. В него вцепиться хочется, запустив руку в волосы, и держать рядом с собой, чтобы дьявол этот никуда в ад не делся и ничего не натворил, пока ты на него не смотришь.
– Ну, поцелуйтесь ещё тут, – шипит Югём, глядя на них и улавливая этот чужой напряжённый зрительный контакт.
Его слова словно призыв к действиям работают, и в следующую же секунду Джебом действительно хватает Джинёна за воротник и притягивает к себе с твёрдым намерением поцеловать. Но Джинён, однако, теряется и даже немного, может, пугается; а потому друга резко отталкивает, громко сообщая:
– Я не люблю, когда на нас смотрят!
Но Джебом, будто его слова ничему его не учат, снова хватает его за воротник, чуть ближе наклоняя лицо.
– А я люблю.
– Та-а-ак, мы уходим, – раздражённо протягивает Югём, демонстративно разворачиваясь к выходу. – Идём, Бэмбэм, тут больше не на что смотреть.
Бэмбэм не знает, что делать в такой ситуации, и потому лучшим выходом находит последовать за Югёмом; вот только голос Джебома почти сразу останавливает их:
– Постойте.
Младшие синхронно оборачиваются; Югём – с обидой, Бэмбэм – с замешательством.
– С вами ничего не случилось после той ночи?
– Ты имеешь в виду, после полнолуния? – уточняет Югём, вздёргивая бровь. – Да нет. А что с нами могло случиться?
Джебом лишь переводит свой взгляд сухой, но насквозь пронизывающий, на Бэма:
– Бэмбэм?
– Нет, – тут же отзывается тот, даже не думая. – А что? Что-то должно было?
– Я просто думаю... – хмыкает старший, задумчиво почёсывая подбородок, как их препод по культуре. – Сохи до ужаса боится кошек. Это её самый большой страх. А вы взяли и напугали её прямо этим... Кошачьи макетом. Зная её, мне казалось, что она отомстит вам.
– Откуда ты знаешь про то, что мы её напугали? – удивляется Югём.
– Ты же видео выложил, – посмеивается Джинён; чёрт, его смех звучит так мило, хотя и хихикает он явно злобно. – Забыл?
– Это Югём, – сообщает ему Джебом так, словно констатирует какой-то факт из эницклопедии. Энциклопедии странных людей. – Ничего удивительного.
– Вы хотите сказать, – уточняет Бэмбэм, даже в эти их слова не вслушиваясь, – что эта милая и умная девушка способна на месть?
Все трое – Джебом, Джинён и Югём – несколько секунд молчат, а потом одновременно взрываются громким и оглушительным смехом. И, что самое странное – так искренне; даже тот же Джебом, что только что выглядел серьёзней всех людей на свете, и то смеётся.
– Что смешного? – закономерно злится Бэмбэм.
Не мог же он сказать какую-то глупость?
– Прости, – первым приходит в себя Джебом, тут же переставая хохотать, но не переставая, однако, улыбаться. – Я совсем забыл, что ты у нас недавно. Сохи совсем не такая милая, какой кажется.
– Она вообще садистка, – подмечает и Джинён, тоже переставая смеяться; вот только улыбка широкая и насмешливая режет прямо по сердцу, даже если и выглядит очень милой. – Это она организатор травли Марка. Да и не только Марка...
– А ещё это она все фильмы придумывает, – замечает и Югём сквозь смех; единственный, кто смеяться не перестаёт. – На самом деле, у них такой богатый опыт... Ну, у неё, у Джексона там, и их друзей. Если их какая-нибудь киностудия заметит, то они, считай, знаменитости.
– Да ну... – хмыкает Бэмбэм в какой-то равнодушной и чуть надменной манере. – И что в них такого особенного?
– Все их фильмы жестоки, – сообщает Джебом; и вот он уже не улыбается. Так быстро меняются его выражения лица, что Бэмбэм даже уследить не успевает. – Они постоянно над кем-то издеваются, унижают, показывают своё превосходство. Хотелось бы мне когда-нибудь показать им, что значит
настоящий фильм.
О, нет. Зря он это сказал. Судя по всем симптомам – загоревшиеся глаза, распахнутые ресницы, широкая улыбка, оголяющая ряд зубов – у Югёма возникает, чёрт возьми, какая-то гениальная идея.
– Так почему бы нет?! – выпаливает он, как бешеный.
– Что? – не понимает Джебом. (Точнее, делает вид, что не понимает).
– Почему бы нам не снять свой фильм?
– Хмм... А что, звучит хайпово, – на удивление и вопреки всем ожиданиям, Джинёну эта идея, кажется, приходится по нраву. – Мы бы тоже могли снять фильм. Правда, хён?
Он выжидающе глядит на Джебома, и у того возникает только один-единственный и вполне закономерный вопрос:
– Кто ты такой и что ты сделал с Джинёном?
– Ура, ты перешёл на сторону зла! – восклицает Югём, снова на Джинёна бесцеремонно набрасываясь и заключая в убийственные объятия. – Это авария на тебя так повлияла? Ха, уже двое против одного! Что ты на это скажешь, Джебом-хён?
Джебом сохраняет хладнокровие и невозмутимость; наверное, единственное средство против Югёма и его выходок.
– Давайте послушаем ещё одну сторону, – твёрдо произносит он и поворачивается – неожиданно – к Бэмбэму. – Что думаешь
ты, Бэмбэм?
У него по-настоящему уникальный взгляд, думает Бэм. Пронизывающий, проходящий насковозь и заглядывающий в самую глубину души. Вспарывающий её, наружу все мысли и секреты потрошащий – и при этом всё ещё обособленный, всё ещё глубокий и никому до конца не понятный. Таких Бэмбэм ещё никогда не встречал за все свои немногочисленные годы жизни.
– Ну, я... – сначала он мнётся, но потом всё-таки собирается с мыслями. – Я думаю, что это неплохая идея. Мы ведь учимся на факультете кинофотоискусства, верно? Я думаю, съёмки фильмы были бы для нас очень хорошим опытом.
– Да, Бэми! – радуется Югём, вздымая сжатую в кулак ладонь в воздух. – Я знал, что ты будешь на моей стороне!
– Можешь, ты уже отцепишься от меня? – вежливо просит его Джинён; тот, как ни странно, послушно отстраняется.
Тем временем Джебом выдерживает с Бэмбэмом зрительный контакт в течение нескольких секунд. Чёрные, холодные глаза, словно две застывшие льдины; Бэм оказывается бессилен против них.
– Вау, – ровно произносит Джебом, не отводя глаз. – А ты и правда умнее, чем кажешься. Я приятно удивлён.
Всё это он говорит с такой хладнокровной интонацией, что сразу и не скажешь, что он действительно удивлён. И Бэмбэм с облегчением выдыхает, когда наконец чужой взгляд отрывается от него, перестаёт мучить и лезть куда-то в дебри души.
– Что ж, возможно, вы и правы, – в конце концов, заключает старший на выдохе. – Пожалуй, мы могли бы снять фильм. Да, почему бы и нет. Но по мотивам чего? Ваши предложения.
Джинён скашивает задумчивый взгляд в пол; в глазах его больно отражаются тяжёлые мыслительные процессы.
– Хмм... Как насчёт взять за основу «Затмение»? – в конце концов, вот так просто и легко предлагает он.
У Джебома меняется что-то в лице; правда, похоже, почти никто этого не замечает. Кроме, наверное, Джинёна, смотрящего ему в глаза.
– Что? Джинён, нет.
– Почему нет? – настаивает тот. – Все знают эту легенду, нам даже не придётся искать оригинал книги. Мы-
– Джинён, – резко обрывает Джебом; и почему он вдруг стал так серьёзен? Даже больше, чем до этого. – Ты уверен, что это хорошая идея?
Он явно говорит что-то, что понимает только Джинён. Что понимают только они двое.
– Хён, не беспокойся, – успокаивает Пак; улыбается так тепло, что от его улыбки действительно хочется успокоиться, даже если ты и не волновался. – Я не вижу ничего страшного в этой идее. Всё нормально.
Югём с подозрением косится сначала на одного, потом на другого, и с таким же подозрением интересуется:
– Есть что-то, чего мы не знаем?..
Будто и не слыша его вопроса, Джебом продолжает молча и твёрдо глядеть на Джинёна, который, в свою очередь, как-то неуверенно опускает взгляд.
– Ну... Просто... – начинает он, слегка усмехаясь над самим собой. – В общем, мне приснился странный сон. В ту ночь, когда было полнолуние. Я тогда лежал в больнице...
– Что за сон? – спрашивает Бэмбэм, делая шаг ближе к нему.
Джинён кратко вздыхает прежде, чем начать.
– Это было очень странно. В этом сне... Я был кем-то другим. И Джебом-хён был в этом сне, и ещё я помню там Джексона и Марка, и даже Югём там был. Но нас звали по-другому. В этом сне... Мы снимали фильм по мотивам «Затмения». Я и Джебом были главными героями. Всё прямо как в той легенде. Но всё ощущалось настолько реальным, что я даже не думал, что это сон. Я будто правда был там, в роли Джуниора...
Он замолкает так, будто ему ещё есть, что сказать, но по какой-то причине приходится оборвать себя на этом. И молчит – выжидающе, отстранённо, глаз так и не поднимая, вынося свою речь на всеобщую критику. Первым решает высказаться Бэмбэм:
– Ну, это был всего лишь сон, – хмыкает он, должно быть, чтобы его утешить. – Может, как раз под влиянием легенды приснилось...
– Я читал, что сны – это комбинация пережитых событий, в процессе которой психика человека посредством сознания и мышления переводит внешние воздействия от наших органов чувств в образные зрительно-предметные формы, – деловито замечает Джебом как бы между делом.
– Ууу, как заумно, – бурчит Югём, после чего тут же лыбится. – А вообще, прикольный сон! Может, он вещий? Знак того, что мы должны снять фильм именно про это?
– Предлагаю отложить обсуждение этой идеи на неопределённый срок, – чеканит Джебом; его слова как приказ действуют, словно он среди них негласный лидер, и вряд ли кто-то скажет ему «нет». – Джинёну ещё нужно как следует придти в себя после аварии. А тебе, Бэмбэм, – он взгляд переводит на беловолосого слишком резко и внезапно (как, впрочем, и всегда), – сосредоточиться на учёбе. Пока Югём ещё не утащил тебя в свой безумный мир.
– Я тоже тебя люблю, Джебом-хён, – с наигранно-милой улыбкой цедит сквозь зубы Югём, а потом без всякого предупреждения хватает Бэма за руку. – Идём, бро, оставим им наедине. А то Джебом сейчас от злости взорвётся.
Старший хладнокровно оставляет его слова без комментариев. А Бэмбэм, прежде, чем пойти за Югёмом, решает всё-таки оставить последнее слово, которое, как ему кажется, очень необходимо в данный момент Джинёну.
– Как я и сказал, это был всего лишь сон, – бросает он, стараясь звучать как можно убедительнее. – Ты ведь не воспринимаешь его слишком серьёзно?
– Кто? Я? – то ли в шутку, то ли всерьёз удивляется Джинён, когда понимает, что младший обратился именно к нему. – Нет, конечно. Я просто-
– Ты выглядишь очень обеспокоенным, – обрывает Бэм; он сам не знает, откуда в нём сейчас взялось столько уверенности и упёртости. – Я вижу это по твоим глазам.
– Бэмбэм! – раздражённо шипит Югём, резко потягивая его руку. – Нашёлся тут читатель по глазам. Пошли уже!
– Вау, – по-прежнему без особых эмоций замечает Джебом, наблюдающий за всем этим. – А Бэм и вправду довольно умный. Значит, слухи не врут.
Джинён только отсмеивается, как-то растерянно глазами бегая; а потом, как ни в чём не бывало, выдаёт:
– Я всё понял, Бэмбэм. Не надо за меня так волноваться. Давайте, идите уже! Увидимся завтра.
Бэмбэм ничего не отвечает – только отворачивается, когда Югём с очередным бормотанием ещё сильнее тянет его за руку. И они уходят, а Джебом принимается что-то говорить, только вот Джинён его совсем не слушает.
Он только смотрит им вслед, смотрит на Бэмбэма, который слишком догадливым и проницательным оказался, что, возможно, в любой другой ситуации было бы хорошо, но только не сейчас. Потому что Джинёну впервые хочется что-то тщательно скрыть, упрятать так, чтобы никто до правды не добрался; потому что Джинён знает, что.
Это точно был не сон.
Но он им об этом не скажет.
‹‹ несмотря на то, что я делал всё правильно, я всё равно чувствовал себя как-то не так. если бы не ты, я бы, может, так никогда и не появился в их жизни, не стал бы последним кусочком, последней деталькой в этой запутанной истории, которая началась именно с того дня. ››
– ღღღ –
