eclipse.

— потерять всё, чего ты когда-либо так долго добивался? да легко. — даже если это что-то – твоя душа, твоё настоящее я, которые ты едва смог найти? да, проще простого. — тогда зачем нужно было всё это самокопание, все эти поиски самого себя и открытие того, что так усердно прятал от других? чтобы разрушить самого себя, конечно же. чтобы разрушать долго и болезненно.

✯✯✯

      – Югём, позволь спросить, что ты делаешь?       Бэмбэм уже даже не удивляется, когда видит Югёма, пытающегося изо всех сил воткнуть зубочистку в замок двери.       – А что я, по-твоему, могу делать? Проникаю в кабинет администрации!       – Да, но... – Бэмбэм растерянно чешет затылок. – Даже не знаю, как сказать. Ты пробовал, ну, там, например, просто открыть дверь?       Коридор пустует, так как студенты уже успели в большинстве своём разойтись по домам. Одни только Югём с Бэмбэмом маются фигнёй до последнего, что, впрочем, не удивительно. Пытаются проникнуть в кабинет администрации, пока там из, непосредственно, администрации никого нет.       – Ну, типа... – Бэмбэм пробегает озадаченными глазами по потолку. – Знаешь, так надавить на ручку и открыть...       – Извини меня, я не идиот, Бэмбэм, – тут же возмущается Югём, деловито ставя руки на талию. – Я знаю, как это делать. Нет ничего сложного в том, чтобы просто открыть дверь! Тц. Пф. Кхм. Пфе.       Однако его уверенный взгляд быстро превращается в неловкий и сопровождается нервной улыбкой, когда мысли в голове наконец полноценно оформляются.       – ...Просто не было повода открывать дверь так...       – Ой, просто дай мне её открыть, – вздыхает старший и бесцеремонно хватается за ручку двери, как вдруг – Югём его останавливает.       – Постой! А вдруг там кто-то остался?       – Хм... – Бэмбэм с задумчивостью наклоняет голову. – Ну, тогда можно ворваться с каким-нибудь возгласом.       – Возгласом?       – Ну, да, типа... – голос его неожиданно приобретает театральную интонацию. – «Сатана, сука, привет от детей божьих!»       – О, я знаю этот мем! – Югём тут же взрывается характерным смехом. – А как насчёт: «Андрюха, у нас труп, возможно криминал, по коням»?       На это Бэмбэм вскидывает брови с безобидной насмешкой.       – Югём, ты долбаёб?       – Да, – тот легко и простодушно пожимает плечами. – Но раз ты водишься со мной, то ты тоже.       Он улыбается – от его улыбки хочется зацвести или что-то вроде. В конце концов они распахивают дверь и врываются в кабинет – как и положено – эпично, круто эффектно. Вот только кабинет этот оказывается пуст; лишь ветерок, дующий из приоткрытой форточки, слегка колышет листы бумаги на столе.       – Отлично! Никого нет, – Югём бодро хлопает в ладоши. – Значит, всё идёт по плану. Заснимем, как мы пугаем этого наглого завуча!       Он вынимает видеокамеру из кармана – никогда с ней не расстаётся. Обходится с ней особенно заболтиво и бережно, как с каким-нибудь сокровищем. Бэмбэм думает только о том, как бы всё это не провалилось и завуч за то, что они собираются притаиться в его кабинете и напугать, не наказал их, к примеру, ну, исключением из академии. Хотя – разве это их когда-либо останавливало? Страх?       Бэмбэму кажется, что он стал таким безбашеным именно с тех пор, как повстречал Югёма.       У младшего есть видеокамера, огромный запас энергии и безграничная вера в собственную исключительность. Он прячется за столом – у того, к счастью, доски упираются прямо в пол – и его становится совсем-совсем не видно со стороны входа. Зажимает камеру в руках и выглядит особенно довольным и воодушевлённым в эту секунду; определённо, снимать такие отбитые видео – его призвание. Он и сам это знает, поэтому с лёгкостью на стену этого стола спиной откидывается, самодовольно заключая:       – Да, я охуенный.       Прошло уже несколько дней с тех пор, как они все поругались с Сохи – несколько безумных и сумасшедших дней. С тех пор Сохи ни разу не появлялась в академии, и это не может не напрягать. Странно. Очень странно. Она заболела? Пытается придти в себя? Может, вообще ушла начала из этой академии? Но, впрочем, Бэмбэм усердно гонит от себя все эти мысли: нет ему дела до этой психички. Нет.       Круговорот из насыщенных событий повторяется изо дня в день.       Изо дня в день Югём сияет, светится и мечтает-мечтает-мечтает. Он такой безумный, что Бэмбэм, глядя на него, сам немножко заражается этим безумием. Смотрит на чужую совершенно сумасшедшую улыбку, болезненно сияющий взгляд и насквозь видит этот неразберимый, но такой красивый хаос в голове. Такой ненормальный, беспрерывный и бесконечно огромный. Югём такой яркий, что Бэмбэм чувствует себя тенью, следующей за ним повсюду. У Югёма, на самом деле, ничего нет, и он самый свободный на свете. Он тот самый человек, который, если разделить человечество на девяносто пять процентов серой массы и пять процентов выдающихся личностей – относится к последним.       Югём придумывает то, до чего бы Бэмбэм не додумался, даже если бы был пьяным или под чем-то. От простых заданий, вроде разговора с деревом, пинания прохожих, похода на заброшку, до чего-то сложного: побега от копов на охраняемом объекте, воровства мобильника у толпы и других опасных пранков, разыгрывания драки прямо перед поездом... У Югёма много странных и даже опасных для жизни идей; главное – заснять всё на камеру. Каждый момент должен попасть в видео. Да от одного только взгляда Югёма, когда он делится очередной идеей, сам Дьявол в аду перевернётся на сковородке. Он добавляет красок в эти серые будни, и Бэмбэм уверен, что без него бы потерялся в этой серости.

раньше я

      Они снимают «Вызов принят», где Югём принимается только за наиболее странные и дикие идеи. Он напрочь отказывается выполнять что-то простое, что «мог бы кто угодно другой». Среди комментариев отыскивает самые странные и тупые: задать провокационные вопросы прохожим, от которых легко нарваться на драку, смешать что-то заведомо несовместимое и съесть, ни разу не издав ни одного звука, в конце концов, напугать завуча в кабинете администрации...

никогда никого

      Они проводят трансляции, на которых множество их... Фанатов? Наверное, так уже можно сказать. Множество их фанатов задают им сумасбродные вопросы. Бэмбэм часто улавливает среди них что-то вроде: «и в каких вы отношениях друг с другом?»; и ужасно ему хочется услышать, как Югём на это ответит. Но Югём вылавливает лишь: «Сколько зефирок поместится у тебя во рту?» и «В какой церкви посоветуешь закуривать?».

не любил.

      Они проводят вместе дни напролёт. Бэмбэм всерьёз задумывается, что бы было, если бы в тот день он не согласился принять участие в поединке с Югёмом. Были бы его дни такими же интересными и полными событий? Вряд ли. Только благодаря Югёму в его жизни что-то изменилось. Только благодаря ему сердце день ото дня бьётся всё быстрее и быстрее.

как понять,

      Югём бросает вызов всему этому миру, бросает вызов всем живущим и жившим когда-либо людям. У него свой собственный мир, в котором он живёт – и этот мир ни с каким другим не сравним; уникален и неповторим, как один четверолистный клевер на миллионы других, трёхлистных.

что ты в кого-то

      Бэмбэм наслаждается жизнью, каждым её моментов, каждым новым вдохом. Проникается чужим безумием, постепенно становясь, кажется, точно таким же; а может, и не становясь. Может, лишь открывая в себе то же самое.

влюблён?

      Бэмбэм путается в своих собственных мыслях и чувствах.       Когда Югём смотрит на него, легче отвести взгляд, чем попытаться справиться с этим. Югём улыбается, а внутри что-то разбивается от этой улыбки, и на трещинах прорастают цветы. Югём кричит: «мечтай со мной», и сердце вновь заходится с диком танце – наверное, оно танцует брейкданс. Югём берёт его за руку, и по венам разливается не кровь, а что-то другое; что-то тёплое и светлое, близкое по ощущениям, наверное, к любви.       Когда апрельский воздух теплеет, когда солнце опускается на землю и окунает в него всех находящихся здесь, внизу, людей, Югём говорит:       – Помнишь, ты спросил, что особенного в тебе?       Он швыряет рюкзак на скамейку, что во дворе академии стоит, и сам садится рядом. Бэмбэм немного думает прежде, чем сесть тоже; деревянные доски нагреты солнцем и обдают теплом.       – Помню, – задумчиво кивает он. – И что?       На губах Югёма рисуется улыбка; она такая тёплая и умиротворённая, что Бэмбэм инстинктивно улыбается и сам.       – На самом деле ты такой же, как я.       Чужой голос режет по сердцу острым лезвием, оставляя там болезненный, но красивый-красивый порез. Порез на сердце в виде сердца.       – Это как?       – Мы учимся в Академии Искусств, – начинает Югём, устремляя взгляд куда-то вдаль, где высокие деревья упираются в небосвод и отражаются в его чёрных-чёрных зрачках. – Но ты когда-нибудь задумывался о том, что есть искусство? Искусство – это нечто прекрасное. Вот только у каждого человека своё понимание прекрасного.       Его слова, на самом деле, имеют смысл, и Бэмбэм даже про себя удивляется; и понимает, что совершенно не готов к такой глубокой беседе. (Или, может, не готов к тому, к чему Югём ведёт?).       – Наши видения прекрасного, – улыюбается младший, скашивая на него взгляд, – совпадают.       – Совпадают?       – Да. Для меня настоящим искусством являются эмоции людей, – в глазах Югёма блестит солнце. – Это ведь так здорово – копаться в их головах, видеть страх и удивление на лице. Когда они пытаются отрицать что-то очевидное, когда пытаются спастись, когда не могут поверить своим глазам... Зависть. Я обожаю зависть в их глазах. Восхищение на их лицах. Я хочу видеть, как мной восхищаются, как я заставляю других удивляться и впадать в ступор. Или смеяться!       С каждым словом он звучит всё более воодушевлённо, и даже, кажется, пальцы его инстинктивно сжимают ткань на джинсах. Бэмбэм слушает его внимательно, в каждое слово вдумываясь – сам не знает, почему. Почему?       – Я обожаю влезать другим в голову и выуживать оттуда нечто странное, ненормальное, – продолжает Югём. – Что зачастую для них самих является сюрпризом. И я уверен, что ты такой же.       – Я... – старший щурится, глядя на него. – ...«Такой же»?       Югём внезапно поворачивается и наклоняется к нему, без всякого предупреждения заглядывая прямо в глаза. В его собственных взрывается целая вселенная.       – Именно поэтому я счастлив, что ты стал моим соведущим! – сообщает он чуть приободрённо. – Я наконец-то встретил человека, который может меня понять. Человека, который видит этот «мир» так же, как я. Вместе мы покажем этому миру, что такое настоящее искусство.       В любой другой ситуации Бэмбэм бы посмеялся, или назвал его дураком, или просто сделал вид, что ничего не понимает. Но сейчас у него не особо получается раздумывать над своими действиями – он просто смотрит в чужие глаза, в которые его затягивает, как в Чёрную дыру. Безвозвратно и отчаянно; но он и не против.       – Искусство – это бросать вызов системе. Искусство – это не норма. Это отклонение от нормы! Всё, что странно – прекрасно.       – Югём?..       – Я так рад, что мы встретились, – он улыбается ненормально-широко и, на самом деле, походит на какого-то психа. – Я сразу увидел в твоих глазах блеск... Знаешь, который я вижу, когда гляжу на собственное отражение. Ты, как и я, многое пережил в этой жизни, и мы оба решили похоронить прошлое. Знаешь? Всё великое построено на печали. Только тот, кто познал отчаяние, может творить что-то поистине прекрасное.       Бэмбэм не знает, что и сказать; только знает, что при виде такого Югёма, говорящего о каких-то столь сложных вещах, сердце у него заходится снова в бешеном ритме. Диком танце, в котором все движения спонтанны и свободны; их невозможно повторить и невозможно остановить.       – Мои видео – особенные. Нет ни одного блогера, который бы мог сравниться со мной. Нет никого, кто мог бы понять меня, кроме тебя, – говорит Югём; голос – сладкой карамелью втекает в уши. – Поэтому ты, Бэмбэм, уникален. Мы – единственные, кто может снимать по-настоящему захватывающие видео. Вот в чём твоя особенность... Как и моя.       – Я очень... – он слегка отодвигается, но, скорее, чтобы почувствовать, что всё ещё может двигаться. – Рад? – короткая, безобидная усмешка. – Но меня немного напрягает, что ты... Говоришь, как сумасшедший.       – Я и есть сумасшедший! – тут же восклицает Югём, широко распахивая глаза. – И я не хочу, чтобы этот мир запомнил меня, как обычную, серую массу. Как бедного человека из неблагополучной семьи, который всю жизнь только и делал, что боролся и выживал. Который достоин жалости и сочувствия, но не более. Нет! Я хочу, чтобы этот мир запомнил меня, как сумасшедшего! Как тот самый сломанный элемент системы, который уничтожит скорее её, нежели себя. Пусть этот мир запомнит меня именно так. Как Безумного Ким Югёма.       Дрожит. Сердце дрожит; лёгкие на кусочки делит, выпадает в осадок и умирает. Внутри – пустота, которую Бэмбэм отчаянно хочет заполнить. Заполнить чем-то хорошим, тёплым и ярким, чем-то, чего нет ни у кого другого, а есть только у него. Чем-то вроде Ким Югёма.       – Спасибо тебе, Бэмбэм, – неожиданно произносит он. – Правда, спасибо, – и от сердца Бэмбэма уже точно не остаётся ничего. – Мы не остановимся, когда накопим на море. Мы продолжим снимать видео. Мы начнём копить на поездку к океану! В горы! В Антарктиду! Да столько есть мест, которые стоит повидать! Мы... Мы будем вместе...             ...Вечно.       Югём удивительный. На его канале уже почти полтора миллиона подписчиков, и это только за один год. С каждым новым видео их число увеличивается в два раза больше, чем пришлось на предыдущее количество. Бэмбэм уверен, что когда-нибудь настанет тот день, когда Югём будет держать в руках бриллиантовую кнопку Ютуба. А пока над головами апрельское небо, тёплые солнечные лучи, согревающие по вечерам, и миллионы креативных идей и мыслей в голове, с которыми надо как-то разобраться.

если бы я сказал тебе, что влюбился в тебя,

      Мыслей – вот их особенно много. Особенно у Бэмбэма. Кажется, они возмещают чувство страха, которое уже успело пропасть. Кажется, они собой всё заполняют, ничему больше места не оставляя. Совсем-совсем ничему.

то каков бы был твой ответ?

      Весна накладывает какой-то свой, особый отпечаток на дни. Теплота, близкая к духоте, и с каждым днём – всё сильнее и сильнее, больше и больше. Бэмбэм глядит в окно, из которого вид открывается на цветущую вишню; розовые лепестки опадают на траву, пролетая прямо перед его глазами. «Весна» означает «перерождение».       – Хэй, Бэмбэм, – рядом слышится голос Югёма; на удивление, довольно собранный и в какой-то степени даже озадаченный. – Надо поговорить.       Он запрыгивает на подоконник и выглядит всерьёз каким-то задумчивым. И, всё же, «Югём» означает «безумие».       – О чём? – интересуется Бэмбэм и кладёт голову на сложенные руки. «Бэмбэм» означает...             ...а что это означает?       – Ты не замечал, что Джинён-хён ведёт себя странно? – спрашивает Югём, уставляя серьёзный взгляд в пол. – После того случая.       – После какого именно? – уточняет старший, хотя подсознательно всё понял.       – Ну этого, с Сохи, – тот болтает ногами в воздухе, хотя они почти что касаются пола. – Мы тогда шли по домам, а он упал в обморок. Помнишь?       – Да, помню, – кивает Бэмбэм и тут же жмурится от выглянувшего солнца. – Он потерял сознание на несколько минут, а потом, когда пришёл в себя, выглядел так, будто не понимает, что происходит.       – Скорее, будто не верит в происходящее, – замечает Югём. – Будто бы мы были всего лишь его иллюзией.       – Хочешь сказать, мы все – иллюзия Джинёна?       – Нет, конечно же, – тот даже усмехается такому варианту. – Я к тому, что он словно изменился с того дня. Раньше он был таким спокойным, уверенным, будто бы всегда-всегда знал, что делать, в отличие от всех нас. – Он наклоняет голову, пока она не соприкасается со стеной. – А теперь... Он выглядит так, будто вообще ни в чём не уверен.       – Ну, да, есть такое, – Бэмбэм поджимает губы и припоминает все эпизоды своей жизни, в которых так или иначе мелькал Джинён. – Я думал, что он просто устал или что-то в этом роде...       – Не похоже на усталость, – деловито заключает младший на выдохе. – Я вот что думаю: после той аварии у нашего Джинёна появилась суперспособность.       Услышав это, Бэмбэм не может удержать себя от смеха. Он даже рот не прикрывает и не пытается перестать смеяться, когда младший поворачивается на него с недовольным видом.       – Суперспособность... Ты серьёзно?       Видимо, воспринимая этот смех, как оскорбление, Югём обиженно фыркает.       – Ну да, то, что мы «иллюзия Джинёна» – куда правдоподобней! – саркастично произносит он.       Они смеются. Моменты, когда они смеются вместе – для Бэмбэма самые драгоценные; даже не важно, о чём идёт разговор, и не важно, что в итоге ни к какому выводу они не приходят. Солнце слепит глаза и заставляет щуриться.              Мяч ударяется о стену и отпрыгивает, попадая прямо в руки, после чего снова направляется к стене. Марк в спортзале один, совершенно один; опять. Отрабатывает удары для игры в баскетбол, в который его, наверное, никогда не возьмут – опять. Приглушённый свет очень даже гармонично вписывается в окружающую тихую атмосферу.       Марк замирает, когда слышит, как кто-то останавливается в нескольких метрах позади. И он совершенно точно знает, кто это; потому что кроме него он больше никому не нужен.       – Ты что-то хотел, Джексон? – роняет просто и непринуждённо, но всё же отстранённо и холодно; продолжает бросать мяч в стену.       Джексон делает несколько шагов и сокращает расстояние между ними.       – Вау, ты меня даже уже не прогоняешь, – произносит он. – Прогресс.       – Могу мячом тебе в голову зарядить, – как бы назло замечает Марк.       – Не можешь, – однако, возражает тот. – И хватит уже меня избегать. Слышишь, Марк?       Поймав мяч, Марк оборачивается; в его взгляде скользит лёгкая, едва уловимая усталость.       – Кто кого избегает?       – Ты меня, – не думая даже, отвечает Джексон. – Мне не по себе, знаешь. Лучше бы ты и дальше меня оскорблял и прогонял, чем вот так просто избегал.       – Я не избегаю, – пытается возразить Марк, вот только тот уже, кажется, его не слушает; проходит куда-то вдоль зала медленным, не спешащим шагом.       Тени ложатся на стены мягкой, тягучей мглой. Джексон останавливается возле сетки, разделяющей поле на две части.       – Время всё ставит на свои места, знаешь.       Марк вдыхает холодный воздух: он леденит в носу, замораживает лёгкие. Почему-то чувствует, будто мяч в его руках резко тяжелеет; словно это и не мяч никакой, а гиря, намеревающаяся тянуть его руки вниз.       – В тот день, когда Сохи позвонила тебе... – Джексон протяжно вздыхает. – Ты так волновался обо мне, и это было совсем на тебя не похоже. И с тех пор ты избегаешь мен-       – С какой целью ты это говоришь? – требовательно перебивает его Марк, всё-таки удерживая мяч в руках. – И с какой целью пришёл сюда?       Джексон оборачивается с такими совершенно простыми, невинными глазами.       – Нет никакой цели.       Марк недоверчиво пфыкает.       – Нет цели – есть повод, – чеканит он. – Нет повода – есть причина. Нет причины – есть желание. Нет желания – есть осознание. Нет осознания – есть действие, бессмысленно повторяющееся по кругу. А это – признак аутизма, – он пронзает младшего строгим взглядом. – Так какая цель?       Выглядит он чересчур собранным и сосредоточенным, будто держаться на такой дистанции требует усилий для него. Джексон же расслаблен полностью, и, возможно, даже безразличен – в наилучшем смысле этого слова. Он только слабо улыбается и выдаёт, отводя взгляд:       – Просто тебя хотел увидеть.       Совсем не то, что Марк ожидал услышать. (Но то, что он хотел услы-       Нет.       Нет, нет, нет, нет, нет.)       – ...Ясно.       Он опускает голову, разглядывая баскетбольный мяч в собственных руках. Такой большой, тяжёлый, массивный – но даже с ним Марк смог справиться. Что, не сможет справиться с какими-то дурацкими чувствами?..       (˙ɯǝн)       – Ну, как дела? – спрашивает Джексон, снова прогулочно шагая, только теперь вдоль сетки. – Тебя больше не трогают, как я смотрю. Это после того случая?       – Уже спрашиваешь, как мои дела? – Марк вскидывает брови. – Да, после того случая много изменилось. Раньше у тебя было минус десять баллов, а теперь у тебя единичка. Единичка из ста.       Джексон глядит на него с улыбкой, которую половинет тусклый свет лампы.       – Странно, что не ноль.       Марк хочет что-то ответить – слова застревают комом в горле. Нагрубить, съязвить, послать, обозвать, нахамить он этому человеку не может – не знает, почему, но не может.       Кто-то когда-то сказал, что любовь и ненависть – это одно и то же.       Джексон тихо усмехается себе под нос; безобидно и печально.       – Я тебе совсем не интересен, – произносит он. – Моя жизнь, мои чувства, мои проблемы, мои радости тебя совершенно не волнуют. Я для тебя такой же второплановый человек, как прохожий, который пролил на тебя кофе сегодня утром.       – Откуда ты-       – Я просто никто для тебя, – продолжает тот, все ещё улыбаясь пронзительно грустно. – Да я и сам не могу сказать, что нашёл в тебе. И не помню, когда это началось. Просто ты мне понравился – и я это признал. Никогда не понимал людей, которые не могут признать свои чувства.       Марк лишь молча фыркает; правда это или нет, но ему кажется, что в последнем предложении речь идёт о нём.       – Да что в тебе такого? – фыркает Джексон. – Ты же ничем не выделяешься. Такой же, как и все, да ещё и забитый и депрессивный, как хикка. Неприступный, дохуя загадочный, скромный, интроверт. Не, не мой типаж.       Тень захватывает его в свои объятия.       – ...Так я говорил себе. Но самовнушение – обманчивая штука, мне не помогло.       Что-то подкрадывается Марку к самому горлу; если он вспомнит все спорные моменты, когда думал о Джексоне – то, наверное, получится грустный диафильм с плохим концом.       – Прости.       Стены зала проглатывают его слова. Джексон думает, что ему послышалось.       – Что?       – Прости, – тут же повторяет Марк. – Я никогда не хотел быть человеком, который кого-то ранит.       – Эм... – Джексон несколько раз моргает, пытаясь придти в себя. – Ты извиняешься? За что?       Марк поднимает на него отстранённый взгляд.       – Не хочу причинять тебе боль.       – Мне? – тот растерянно бегает глазами, натягивая нервную улыбку. – Причинять боль? Что с тобой? Ты точно Марк?       Он думает, что сейчас Марк точно ответит что-то такое пронзительное, что заставит любой ценой оставить его в покое. Но.       – Если с тобой что-то случится, я не знаю, как это переживу.       И Джексон разбивается вдребезги.       – Я не ослышался?       – Я влюбился в Ёнджэ, – резко обрывает тот, снова опуская взгляд. В окружающем свете его волосы кажутся тёмно-бордовыми. – Но он сказал, что у него есть девушка. Хан Сохи.       – Да, но... – Джексон поджимает губы. – Они встречались не по-настоящему... Ёнджэ просто притворялся, чтобы втереться в доверие.       – Я знаю.       – У него не было другого доступа к Совету, ведь он не учится в Академии. Я предложил ему начать встречаться с Сохи, он согласился. Так мы могли вести наше «расследование» вместе. Он просто хороший актёр, вот и всё.       – Я знаю.       – А раз это была всего лишь актёрская игра, то ты мог бы...       – Нет.       Вопрос застревает у Джексона на языке. Резко становится в разы холоднее.       – Я не собираюсь признаваться ему, – но Марк читает его мысли. – Да, он понравился мне, но я понял, что это не та любовь, которую я хотел бы. Она поверхностна, не глубока. Ёнджэ не обязательно знать о моих мимолётных чувствах.       – Оу, – Джексон понимающе (и всё ещё радостно-печально) кивает. – Вот как.       – Но... Когда он сказал это, – продолжает Марк; голос надламывается. – Я чувствовал себя так, будто мне разбили сердце... Эта боль, кажется, ни с чем не сравнится.       Он поднимает взгляд и обжигает им Джексона.       – Я наконец понял, что чувствовал ты.       Обжигает и жжёт, жжёт, жжёт беспощадно; до пепла.       – Прости за то, что ты влюбился в такого эмоционально неустойчивого и депрессивного парня, как я, – продолжает он. – В такого эгоиста, который ничего, кроме самого себя, не замечает. В такого слабака.       – Марк... – Джексон по-настоящему впадает в ступор. – Что это значит?..       И Марк улыбается. Так простодушно и так болезненно, что от этой улыбки тянет зарыдать.       – Это значит, что в нашем мире полно конченых мудаков, – бросает с лёгким презрением, – а я их король.       Его глаза отражают этот «их мир». Он холодный, жестокий и бессмысленно злой; Джексону кажется, что этот мир не для Марка. Совсем не для него.       – Ещё это значит, – продолжает он, – что мне очень жаль. И я никак не могу разобраться в своих чувствах.       И этот мир не для Джексона. Совсем не для него.       – Я заблудился в этом лабиринте жизни. Потерялся. Я самого себя потерял. И не могу найти, – Марк едва заметно вздыхает. – Мне так одиноко...       Зато, если бы Марк был целым миром – то этот мир бы точно был для Джексона. Ах, да. Марк и так – целый мир.       – Меня никогда никто не учил разбираться в своих чувствах. Никто не говорил мне о них рассказывать. Я не знаю, что испытываю, когда смотрю на те... На кого-то, – он берёт одну свою руку в другую. – Не могу дать названия чувствам. Мне трудно говорить о себе. Мне трудно впускать кого-то в свою душу. Я не могу открыться, не могу впустить кого-то в свой мир. Это сложно. Всё в этом мире слишком сложно для меня.       Его голос такой мягкий, такой терпкий и красивый; Джексон бы слушал его вечно, если бы только слова, в которые он складывается, не были бы такими печальными.       – Мне так тяжело...       – Марк.       – Возможно, я просто слишком слабый, как все и говорят, – Марк слабо ведёт плечом. – А может, просто не могу сконцентрироваться. Собраться. Мне надо просто сесть где-нибудь, где я буду один, и остаться наедине со своими мыслями.       Джексон ловит нечто тёплое в его взгляде; нечто столь беззащитное и открытое, как если бы человек перед ним открыл бы ему свой страх. Ведь никто никогда не говорит про свои истинные страхи; для этого нужно так обнажить душу и буквально подставить её под нож, что на такое способны, разве что, самоубийцы, безнадёжно влюблённые, несчастные или просто-напросто те, кому уже совершенно нечего терять.       – Мне надо подумать, – бросает Марк. – Просто подумать. Как следует подумать. И разобраться во всём.       Джексон подходит к нему, и тот даже не шарахается. Он будто бы сам зазывает к себе, и с этим ничего нельзя поделать.       – Хорошо, – произносит он без капли давления. – Я понимаю. Я не буду мешать.       – Просто... – через силу выдавливает Марк. – Просто дай мне немного времени.       Хотя он и не смотрит, разглядывая лишь пол под ногами, Джексон улыбается. Ему хочется, чтобы его улыбка была такой тёплой, что могла бы согреть Марка. Возможно ли это?..       – Конечно, – говорит он. –             Я буду ждать.              – В тот раз, когда нас сфотографировали, это была моя ошибка, – говорит Джебом, крепко держа Джинёна за руку и ведя его за собой. – Но я больше так не оплошаю. Я подобрал более укромное место.       – Ты уверен?.. – сомневается Джинён; но на его месте, на самом деле, вполне разумно сомневаться. – Нельзя просто подождать до конца пар, пока мы не придём домой?       Джебом оборачивается, сверкая своими чёрными глазами.       – НЕЛЬЗЯ.       И, слегка ускоряя шаг, когда они уже подходят к отдельному корпусу, упрямо добавляет:       – Я сейчас хочу.       Джинён протяжно вздыхает, но не пытается возражать. Просто потому, что возражать бесполезно: они уже минуют актовый зал, уже открывают дверь в ту самую библиотеку – и Джебома уже не остановить. Никаким образом.       Как и всегда, тут холодно; окна узенькие, под потолком расположенные, пропускают ветер свежий прямиком с улицы. Библиотека хороша тем, что здесь никогда никого не бывает; лишь те, кто сюда приходят, обладают волшебной привелегией властвовать над этим вечно сонным и тихим царством.       Джинён окончательно приходит в себя, когда Джебом прижимает его к одному из книжных стеллажей. Тот слегка пошатывается, но в целом работает, как стена. Ладони старшего ложатся Джинёну на плечи; но они не согревают, потому что, кажется, ничто в этом холодном месте не способно согреть. Или, всё-таки...?       Джинён не заходил в эту библиотеку с того самого дня, поэтому теперь, оказавшись в ней, неприятные воспоминания ударяют по голове. Взгляд падает на тот самый пол, где в прошлый раз он видел труп кошки, и всё вертится-крутится: Сохи, убийства, секта, Югём... Когда приходишь в одно из мест, которое связано с плохими воспоминаниями – эти воспоминания начинают возвращаться, как бы ты ни пытался их забыть.       – Что такое? – тихо спрашивает Джебом, совсем слегка приподнимая брови; от этого его узкие, чёрные глаза становятся чуть-чуть больше. – Тебе некомфортно? Если хочешь, можем уйти.       Джинён легонько мотает головой.       – Нет, всё нормально.       И, дабы убедить в этом не только самого себя, но и Джебома, впивается рукой ему в волосы и притягивает к себе. Одно мгновение – старший сам тянется к чужим губам, целует жадно, кусая губы, впиваясь в предмет своего обожания. Джинён обвивает руками его плечи и прикрывает глаза; здесь так спокойно и тихо, лишь только шёпот, горячий и едва разборчивый, тает в воздухе, отражается от стен. Счёт времени исчезает, поэтому ни один, ни другой точно не знаю, сколько секунд или, быть может, минут проходит; но в какой-то момент –             падает книга.       Они оба на секунду замирают. Джебом оборачивается, внимательно оглядывая библиотеку: здесь никого нет. Совершенно точно никого нет. Они здесь одни. Сто процентов одни.       – ...Странно, – напряжённо заключает он.       – Ветер, может быть? – предполагает Джинён; взгляд его падает на ту самую книгу, что теперь лежит на полу. – Я подниму.       На них смотрит каменная статуя Джейби – пожалуй, единственное, что здесь есть помимо них и сотен разнообразных книг. Джебом стискивает зубы и достаёт телефон, дабы глянуть, сколько им ещё осталось до конца обеденного перерыва; какое-то уведомление вдруг высвечивается в углу и так и просит нажать на себя.       На обложке книги изображён лес, вроде бы, ничем и не примечательный; совершенно обычный лес с отблесками солнца. Джинён хватает её, поднимает – она такая потрёпанная, такая старая и пыльная. Платон. «Федр». Впервые видит что-то такое. Из любопытства он открывает книгу на первой попавшейся странице – где-то в середине.       “...мы же коснемся причины утраты крыльев, почему они отпадают у души. причина здесь, видимо, такая: крылу от природы свойственна способность подымать тяжёлое в высоту, туда, где обитает род богов. а изо всего, что связано с телом, душа больше всего приобщилась к божественному — божественное же прекрасно, мудро, доблестно и так далее; этим вскармливаются и взращиваются крылья души, а от всего противоположного – от безобразного, дурного – она чахнет и гибнет...”       Пыль оседает на пальцах, попадает даже, вроде бы, в нос; Джинён захлопывает книгу, запоминая разве что одно странное словосочетание – «крылья у души» – и кладёт её обратно на полку. Она идеально вмещается между двумя другими книжками жёлтого и белого цветов. А потом он оборачивается, и оказывается совершенно не готов к этому ошарашенному выражению лица, которое видит у Джебома. Яркий свет от экрана телефона отражается в чужих глазах.       – Хён? – напряжённо зовёт он, подходя ближе. – Что-то случилось?       Джебом с трудом отрывает взгляд от новостного заголовка, виднеющегося в телефоне, и переводит на парня.       – Сохи... – одними губами произносит он, – ...совершила самоубийство.

✯✯✯

      – «Я приношу свои искренние извинения Вам, уважаемый Пак Джинён-ним. Мне очень жаль, что так вышло, но, похоже, у меня не было выбора. Вам было интересно, почему я так долго “болею” и не прихожу в Академию. Что ж, я поясню. Но, надеюсь, больше Вы к этому возвращаться не будете. Всё началось с этих семерых. Полагаю, вы знаете, о ком я. Им Джебом. Пак Джинён – поверить не могу, что он Ваш тёзка! Марк Туан. Джексон Ван. Чхве Ёнджэ. Ким Югём. А также наш новенький, Канпимук Бхувакуль. Прошу винить этих семерых в моей смерти. Сначала я думала, что они затеяли грандиозную игру со мной. Но потом оказалось, что всё куда серьёзней: эти люди вмешались в мои личные дела, в дела Совета, раскрыли мой секрет, унизили меня. У меня появились мысли о собственной ничтожности, они как безмолвный ужас давили на меня. Я совершала ужасные вещи, я убивала животных и издевалась над людьми, а всё потому, что я хотела быть идеальной. Доктор сказал, что у меня синдром отличницы и я должна с этим бороться, но у меня не было времени на это. Страх постепенно сводил меня с ума. В конце концов я потерпела крах. Я разрушила свою жизнь и никогда не восстану вновь. Недавние события заставили меня пересмотреть полностью всю мою жизнь. Я поняла, какие ужасные ошибки совершала, но уже ничего не возможно исправить. Я не должна была так себя вести, я не должна была связываться с сектой. Мой мир развалился на кусочки. Я пришла к выводу, что наилучшим выходом для всех нас будет моя смерть».       Директор отрывается от экрана компьютера и переводит взгляд на этих самых шестерых (Ёнджэ благополучно не вызвали в кабинет директора, поскольку он здесь даже не учится) героев письма; взгляд холодный, презрительный, и вместе с тем требовательный. У него за спиной огромное окно, в котором виднеется бледное-бледное, будто предсмертное, небо.       – Это письмо Хан Сохи отправила мне в пять минут четвёртого утра, – произносит он; голос низкий, твёрдый, но мелодичный – ему бы певцом быть. – А в четыре часа, как заключили медики, наступила смерть. Она выстрелила себе в голову.       На подставке, стоящей на его столе, красуется надпись: «Пак Джинён». Джинён, который младший, старается лишний раз туда не смотреть. А вот Бэмбэм смотрит только на эту подставку – безотрывно, не моргая. Он всё ещё не может поверить в происходящее: их вызвали в директору, зачитали предсмертную записку Сохи, и, судя по интонации, ни к чему хорошему эта беседа не ведёт. Совершенно ни к чему хорошему.       – Вы понимаете, что это значит? – спрашивает директор, оглядывая их всех и останавливая взгляд, почему-то, именно на Марке. – Марк Туан. Объясни мне, что это значит.       Марк мнётся и, в конце концов, не решается ему ответить. Поэтому за него предполагает Джексон:       – Вы подадите на нас в суд?       – Нет, – кажется, едва сохраняя спокойствие, отвечает директор. – Но ни мне, ни вам проблемы не нужны, надеюсь. А их не избежать, если полиция найдёт это письмо. Понимаете?       Он скользит взглядом дальше, в этот раз задерживая взор на Джебоме; тот, прежде смотревший на директора пристально-пристально, теперь с неловкостью опускает голову.       – Доведение до самоубийства, – сухо констатирует директор. – Они не будут разбираться, кто, что, зачем и почему; факт есть факт. Хан Сохи обвинила вас. Вам это надо? Поэтому, мелочь, слушайте меня.       Он поднимается со стула так, что тот даже скрипит: и теперь смотрит на Бэмбэма. Хотя тот и не поднимает глаз, но он очень остро ощущает на себе чужой пристальный взгляд. Такой пронизывающий, будто издевающийся. Мурашки пробегают по его спине.       – С моей стороны – я не покажу им это письмо, оставлю его при себе и никто никогда о нём не узнает, – отчеканивает директор. – С вашей стороны – вы без всяких конфликтов и разборок будете исключены из академии.       ...Что?       – Что? – удивляется вслух Джебом. – Вы хотите нас исключить?       – Вы не можете! – возникает Джинён, чувствуя, что у него отказать появляется смелость; однако пропадает она просто сразу же. – Это не веская причина!       Директор переводит взгляд с одного на другого несколько раз, а потом устало вздыхает.       – Я вам только что по полочкам всё разложил. Проблемы будут и у меня, и у вас. Исключение – лучшее, что я могу предложить.       Он замечает растерянный взгляд Джексона, бегающий по полу, и просто не может не обратить на это внимание.       – Мне жаль, что ученик по обмену вынужден покинуть нас, – замечает онс фальшивым сожалением. – Ну, ничего, найдёшь другое место для учёбы. Не создавайте шума вокруг этой ситуации и всё будет хорошо.       Что-то острое пронзает Бэмбэма с пяток до головы – руки дрожат. Ему кажется, что прямо сейчас всё рушится, всё ломается и горит. Весь этот мир горит, кроме него. А может быть он – единственный в этом мире, кто горит.       – Но так нельзя!       Голос Югёма – громкий, твёрдый и возмущённый. Он единственный, кто прямо и смело смотрит директору в глаза; его взгляд – непоколебимый и бесконечно самоуверенный. Нечто. Просто нечто.       – Мы не причастны к самоубийству Хан Сохи! – настаивает он. – Да она могла кого угодно обвинить. Мало ли что она там в своём письме написала. Мы-то тут при чём?       – Ким Югём, – произносит директор; он пробует это имя на вкус – отдаёт чем-то кислым и взрывным. – Знаю я про тебя. Бунтарский дух, эх, молодёжь!.. – кратко усмехается, а потом       что-то резко меняется в его взгляде. Он кладёт руку на стол и опирается на неё, пронзая Югёма – внезапно – до ужаса ледяным и суровым взглядом; окатывает холодной водой.       – Слушай сюда. Так дела не делаются. Я не могу держать таких, как вы, в своей академии. Мне это не выгодно.       Но Югём всё равно остаётся невозмутим и бесстрашен.       – И как вы тогда собираетесь объяснить исключение сразу шестерых студентов? – с вызовом интересуется он. – Думаете, у людей не возникнет вопросов?       – Вопросы возникнут, но, – тот дёргает бровью, – это уже ваши проблемы. Если кто-то спросит меня, я скажу лишь, что это было ваше решение.       Югём хмурится – дальнейшее высказывание аргументов явно невозможно. Более того, аргументы теперь не более, чем пустой звук.       – Слушай, парень, – добавляет директор, видимо, дня большей эффектности. – Желающих меня укусить много. Способных – ни одного.       И против этого не попрёшь. Отчаяние и чувство безысходности, которое прямо сейчас переживает Бэмбэм в душе, наблюдая за эту сценой, он уверен – разделяют и все остальные.       – Но это не справедливо!       И кто Югёма за язык тянет?.. Директор скашивает на него вопросительный, но вместе с тем презрительный взгляд.       – Прости?       – Не исключайте хотя бы Бэмбэма! – настаивает Югём, требовательно повышая голос. – Он только недавно пришёл, ещё даже месяца не прошло. Вы не можете так поступить с ним! Пусть останется хотя бы он.       От его слов у Бэмбэма волшебным образом перестают дрожать руки. Он поднимает взгляд и видит, как играют солнечные зайчики в волосах Югёма. Так красиво и снова – так не к месту он это замечает.       – Югём... – проговаривает одними губами.       – Парень, – вот только директор раздражённо, но всё ещё стараясь держать себя в руках ударяет ладонью по столу, после чего поднимается, становясь почти что одного роста с Югёмом. – Всё уже решено. Разбирайтесь сами со своими проблемами. Никто не просил вас лезть в дела Совета. А за всё в жизни приходится платить. Вот она, – хмыкает с отвращением, – ваша плата за любопытство.       Югём всё ещё глядит прямо и смело. Их разделяет только стол. Один лишь стол – и две разрушающие силы по обе его стороны. Но Югём, какой бы величественной силой он ни был, – бессилен против директора во всех смыслах.       Первым, кто понимает, что дальнейшая дискуссия не возможна, оказывается Марк. Посреди всей этой тишины он громко, демонстративно и презрительно пфыкает; так ядовито и даже обиженно, будто говорит: «ну и пожалуйста, сдалась нам ваша гнилая академия». А потом – просто открывает дверь и молча удаляется отсюда, даже не прощаясь с директором, которого видит, наверное, последний раз.       Джексон уходит вслед за ним; также раздражённо и также расстроенно, но не демонстрируя гордости. Джинён бросает короткий, последний взгляд на директора, после чего отворачивается с безразличным лицом. Джебом тоже погружается в эту отстранённость; словно мир пошатнулся, и значение справедливости миновало их, сдвинулось куда-то в сторону.       А Бэмбэм всё ещё не может придти в себя.       Югём закатывает глаза, бросая что-то вроде: «ну и ладно» напоследок, и отворачивается к двери. Знает, что уходить надо красиво. Заметив, однако, что Бэмбэм стоит, кажется, даже не намереваясь сдвинуться с места, он зовёт его:       – Идём, Бэмбэм.       Делает шаг – но Бэмбэм всё ещё стоит, будто кто-то привязал его ноги к полу. Тогда Югём просто-напросто хватает его за руку и молча тащит за собой.       Картинка перед глазами проносится водоворотом, и Бэмбэм сам не понимает, как они уже оказываются на улице. Только когда ветер закрадывается в волосы и обволакивает кожу, он приходит в себя, обнаруживая себя стоящим в пустующем дворе академии.       – Что за дичь?.. – между тем, спрашивает Джексон, кажется, самого себя, и сгибает шею. – Этот наглый мужик реально нас выгнал?       – Поверить не могу, – шипит Марк, садясь на поребрик, что отделяет газон, и прикрывает лицо ладонями. – Нам оставалось два года.       – Давайте всё же не будем винить директора, – произносит Джебом, оглядывая каждого; как и всегда, он собран и спокоен, хотя сейчас, возможно, уже на грани. – У него не было выбора. Если б-       – Не было выбора? Чувак, серьёзно? – Джексон усмехается из последних оставшихся у него сил. – Он мог просто удалить это тупое письмо нахрен. Не было выбора? Да он ломает нам будущее!       – Исключение – это не конец света!       Югём разворачивает Джексона за плечо к себе.       – Уверен, мы придумаем, что делать! – убеждает он. – И не вините себя.       Джебом вздыхает и устало ставит руки на талию. Марк же, сидящий на поребреке, как-то панически хватается руками за голову, вцепляясь пальцами в волосы.       – Кажется, этот мир не хочет, чтобы я в нём жил...       – Эй, Марк, – Джексон тут же садится рядом с ним и кладёт ему руку на плечо. – Югём прав. Что это я... Да сдалась нам эта академия!       – Тут одни ебанутые, – заключает Джебом на выдохе, намекая, похоже, на сектантов.       Бэмбэм их всех, однако, даже не слушает; более того – не слышит. Он опускает голову; мысли в ней путаются и разрывают изнутри, терзают и царапают, как изголодавшиеся негативные эмоции, и подталкивают к одному только единственно верному заключению:       – Мы сами в этом виноваты...       – Что? – Югём моментально оборачивается к нему.       – Это всё наша вина, – повторяет Бэмбэм, как робот, даже не поднимая глаз. – Из-за нас Сохи умерла.       Порыв свежего ветра путается в его волосах. Югём стискивает челюсть.       – Она умерла не из-за нас.       – Из-за нас! – старший неожиданно поднимает голос. – Мы убили человека! Это всё наша вина, Югём!       Они сталкиваются глазами. Югём с трудом выдерживает зрительный контакт эти несколько секунд, которые растягиваются, кажется, в вечность. Он подходит к Бэмбэму близко-близко; так близко, что между ними остаётся лишь несколько сантиметров.       – Ты не виноват, – чётко произносит он. – Это не твоя вина, хён. Если кто-то и виноват, то только я. Я один. Не вы. – Он оборачивается к остальным. – Слышите? Это я виноват. Я признаю! Это всё моя вина, из-за меня Сохи совершила самоубийство. Я беру полнейшую ответственность за произошедшее на себя. А вы не виноваты. Не вините себя. Хорошо?       Джебом, кажется, и рад бы возразить; но, с другой стороны, если он хоть слово скажет – то этот диалог с Югёмом может не закончиться никогда. Поэтому он тактично молчит, когда Югём смотрит на него. Затем младший переводит взгляд на Джексона.       – Хорошо, Джексон-хён? – спрашивает он. – Марк-хён?       Их молчание он воспринимает как согласие. А затем его взгляд падает на Джинёна.       – Я. Я виноват, – произносит. – Ладно? Джинён-хён?       Джинён – единственный, кто пока не сказал ни слова; он глядит куда-то вдаль, в одну точку, и выглядит так, будто он уже давно не здесь, а где-то вне. Быть может, где-то в своих мыслях, а, возможно, и где-то ещё.       – Джинён-хён?       – Будучи ребенком, я находился во власти своих мимолётных порывов, – чеканит вдруг Джинён; в его голосе буквы словно тяжелеют. – Теперь я раб своих эмоций, как и любой другой смертный в этом мире. Много лет мы подчиняемся нашим чувствам, и прежние наши действия уже предначертали нам несчастливое будущее. Нашими действиями руководят демоны: обстоятельва, привычки, склонности, глупость, страх, отчаяние, печаль, гнев.       Югём только недоумённо сводит брови к переносице.       – ...Чего?       – Джинён-а, ты опять за своё? – напрягается, в свою очередь, Джебом. Джексон поднимает на него вопросительный взгляд.       – Что это с ним?       – Человек, который говорит, что он ужасен, действительно становится ужасным, – не меняя тона, продолжает Джинён; кажется, он даже не моргает и совсем-совсем не двигается. – Человек, который считает себя свободным, действительно становится таковым, в то время как раб ощущает себя скованным цепями, а значит, таковым и является. Каждый из нас может вырастить крылья, но большая часть незаурядного человечества предпочитает коротать свой мимолётный век на ногах.       Марк поднимает на Джебома усталый взгляд.       – Он ебанулся?       – Он ебанулся, – подтверждает Джебом.       – О, кто это тут у нас?       Уже знакомый, хрипловатый голос. Неожиданно перед ними вырисовывается парень в чёрной кожанке и с модным начёсом на голове; Бэмбэм сразу узнаёт его. Это тот самый тип, что избивал Марка, и прямо сейчас позади него стоит вся его шайка: ещё пятеро парней, не менее дерзких на вид. Сейчас все их насмешливые взгляды устремлены на Джексона, мирно сидящего на поребреке.       – Это же Джексон Ван, – проговаривает парень, как-то надменно выделяя чужое имя. – Ты теперь снова тусуешься с лошками, раз уж из Совета ушёл?       Джексон не реагирует на них, даже головы не поднимает. За него ответить решается Югём:       – Уж лучше ему тусоваться с «лошками», чем с отбросами общества, – и презрительно глядит тому парню прямо в глаза.       – Кто это тут ещё отбросы общества? – пропевает тот, чужой взгляд отзеркаливая. – Кто нам это говорит? Ким Югём? Блогер?       На последнем слове усмехается – смеются и остальные, точно это цепная реакция. Но Югём остаётся совершенно непоколебим.       – Ты завидуешь моему успеху? – спрашивает он с вызовом, запрокидывая голову.       – Ха! Чего? – один из парней, с грязно-сиреневыми волосами, выходит вперёд. – Ты считаешь себя крутым или что-то вроде того? Да ты посмотри на себя! Ты неудачник, вы вообще все неудачники, – он переводит взгляд на Джексона. – Джексон, ну как тебя угораздило?       Джексон всё ещё не реагирует, а в душе – как бы иррационально это ни было – и вовсе радуется, когда Марк чуть наклоняется к нему и шепчет:       – Не слушай их.       Бэмбэм старается не смотреть на этих пришедших, потому что чувствует страх. Он не может этого не признать: он боится. Наконец-то боится, спустя столько времени, спустя столько событий и дней. Ощущает это сковывающее изнутри чувство. Но...       – Ты был нормальным, Джексон, – с наигранным сожалением добавляет один из парней и смеётся.       ...но он уже через столько прошёл. Что, испугается кучки каких-то самоуверенных идиотов?       – Что значит «нормальным»? – интересуется Югём; то ли из чистого любопытства, то ли с провокацией.       – Нормальным – это значит нормальным, – отвечает тот, что в кожанке, надменно выговаривая каждую букву. – А не таким, как Джинён и Джебом.       Джебом устремляет на него свой твёрдый взгляд; несмотря на всё его самообладание и самоконтроль, липкая тревога, тем не менее, скользит в выражении его лица. Однако, он ничего не говорит – не успевает просто. Джинён проходит мимо него, останавливаясь в нескольких шагах от пришедшей компашки; он выглядит на удивление собранным и спокойным, лицо его не выражает никаких эмоций – словно это и не он вовсе, а просто какая-то кукла, манекен.       – Общество склонно разделять вещи на «нормальные» и «ненормальные», – ровным-ровным тоном произносит он. – Но за единицу измерения оно всегда принимает умы не выдающиеся, среднее значение из девяносто пяти процентов идиотов. Великие же люди никогда не вписываются в рамки нормы.       Все ощутимо напрягаются. Парень в кожанке вздёргивает бровь, с ноткой издёвки переспрашивая:       – Чё за бред ты несёшь, долбоёб?       – Джинён, – Джебом позади напряжённо выдыхает. – Не провоцируй их.       Но Джинён, однако, его совсем не слушает. Его будто подменили.       – До тех пор, пока на этом свете есть люди, – говорит он, – считающие себя достойными унижать других – этот мир обречён.       – Может, хватит уже мораль втирать? Или ты псих больной? – усмехается оппонент. – Не понимаешь? Хотя, вообще-то ты реально псих больной.       – Вот именно, – смеётся его сиреневоволосый друг, хлопая его по спине. – Может, это потому, что он из этих?       Джинён переводит свой холодный взгляд на этого парня. Пока ещё не поздно, Джебом хватает его за плечо.       – Джинён, перестань, – тихо просит он, пытаясь оттащить его назад; вот только Джинён с нескрываемой резкостью и даже грубостью сбрасывает чужую руку. Он никогда так не делал раньше.       – Слабые и подверженные чужому влиянию люди не видят, что все мы безнадёжно равны перед смертью, красотой и любовью, – произносит он; ни капли страха или даже злости не читается в его твёрдом взгляде. – И только похоть заставляет мужчину гоняться именно за женщиной, а женщину за мужчиной.       Парень в кожанке по-настоящему злится –       – Ну всё, достал меня!       – и ударяет Джинёна прямо по лицу.       Кажется, именно в эту секунду Джинён возвращает себя в здесь и сейчас; только уже слишком поздно. Часть лица, на которую пришёлся удар, горит; рядом стоит Джебом, и Джинён готов поклясться, что слышит его сбитое дыхание и громкое, бешеное сердцебиение.       – Вы ваще охуели, что ли? – хриплый и полный злости голос режет слух. – Забыли, кто вы и кто мы?       Джинён смотрит на Джебома в некоторой степени удивлённо; вот только последний на него не смотрит. Страх превращается в раздражение, раздражение в злость, злость в гнев, а гнев в ярость – ярость, которая переполняет тело и грозится вот-вот выплеснуться наружу.       – Вам показать, где ваше место? Показать, где? В могиле! В могиле ваше место! Вы заслуживаете смерти!       Рука сама по себе превращается в кулак, холодное лезвие гнева разрезает внутренности – внутри всё истекает кровью – и Джебом мысленно клянётся себе: ещё хоть одно слово, и он позволит себе потерять контроль. Позволит эмоциям и чувствам управлять его телом. Он зажмуривается и набирает в грудь побольше воздуха.       – Таких, как вы, не должна носить земля!       Открывает глаза – но не успевает и с места сдвинуться.       Вместо него на этого парня уже нападает Бэмбэм. Он ударяет его по лицу, но не ладонью, а кулаком; сильно-сильно, так, что тот чуть ли не падает. Остальные расступаются в стороны, начинают что-то кричать, а кто-то закатывает рукава. Но Бэмбэм глядит именно на этого парня, ему одному в глаза; пристально, прожигающе, с нескрываемой и всепоглощающей ненавистью.       – Закрой свой рот! – орёт он, чувствуя, как в горле пересыхает.       – Пиздец! – кричит Югём одновременно и перепуганно, и радостно. – Это пиздец, ты ему врезал! Бежим нахуй!       И тянет за собой, тут же стартуя с места. Потом соображают и остальные: они вшестером убегают оттуда прочь, даже толком не разбирая, куда именно бегут. К счастью, те парни догонять их, кажется, не собираются.       Ветер дует прямо в лицо; вместе с ним на землю опадают розовые лепестки вишни. Ноги несут их сами, а адреналин захватывает с головой. Бэмбэм не знает, куда они бегут; он просто бежит вслед за Югёмом. Впрочем, наверное, и не важно, куда бежать. Гораздо важнее то, что воздух заполняет лёгкие так, что хочется просто выдохнуть всё разом или, в крайнем случае, рассмеяться, хотя на это и нет никаких веских причин.       В какой-то момент он действительно начинает это делать. Смеяться. Этот смех развевается по ветру, путается в прохладном весеннем воздухе. Отражается от стен кирпичных домов, от высоких стволов деревьев, он стеклянного неба.       – Чё ты ржёшь? – спрашивает Югём, хотя сам всё это время улыбался. А потом, когда они поворачивают на безлюдную узенькую улицу, он и вовсе смеётся сам, постепенно останавливаясь.       С обеих сторон их окружают дома, вплотную прижатые друг к другу. Здесь, в тени, довольно прохладно; почему-то все мысли моментально унимаются, словно их и не было вовсе. Бэмбэм останавливается рядом с Югёмом и тут же сгибается, упираясь руками в колени. Дыхание безнадёжно сбито, поэтому он принимается громко и глубоко вдыхать и выдыхать, всё ещё смеясь.       – Вы какие-то психи, – замечает Марк, облокачиваясь к каменной стене дома и скашивая взгляд на смеющихся Югёма с Бэмбэмом. – Что смешного-то?..       Джексон, кажется, совсем не выдохся; он тормозит идеально ровно и тут же оглядывается по сторонам, убеждаясь, что здесь никого больше нет. Джинён оглядывается тоже, тут же озвучивая общую мысль:       – Всё, мы в безопасности.       Он сталкивается взглядом с Джебомом; как вдруг последний резко хватает его за воротник и притягивает к себе.       – Нахера ты это сделал?! – кричит прямо в лицо. – Он сильно тебя ударил? Или не сильно? Тебе больно? НАХУЯ ТЫ ЕГО ПРОВОЦИРОВАЛ?!       Джинён набирается терпения и, спокойно взяв его за руки, отодвигает их от себя подальше.       – Успокойся, хён, всё нормально, – терпеливо сообщает он. – Мне вообще не больно. Надеюсь, я не сказал там ничего лишнего?       Пока Джебом думает, что ответить, Марк глядит на него с некоторым сомнением.       – Кстати, об этом...       – Ты всякую хуйню наплёл, – опережает Джексон; довольно прямолинейно. – На тебя не похоже. Типа, ты чё, реально такой философ, чувак?       Услышав эти слова, Джинён, кажется, сам себе удивляется; но вслух решает ничего не говорить. Более того, от развития этой темы их отвлекает громкий и бодрый возглас Югёма:       – У-ху! Мы крутые! Yeees!       Он вздымает вверх ладонь, с улыбкой глядя на Бэмбэма, и тот, читая всё по глазам, тут же с яркой улыбкой даёт ему пять.       – Да!       – А как ты ему врезал! – Югём воодушевлённо усмехается. – Прям кулаком по роже проехался!       – Сам в шоке! – смеётся Бэм. – Это, так сказать, наш последний подарочек академии!       Они вновь оба смеются, пока остальные смотрят на них, как на двух подростков-хулиганов или, быть может, пациентов, сбежавших из психушки. Тем не менее, повод для радости всё равно находится – находится в голове у Джексона. Как лампочка загорается в его глазах идея, которую он тут же спешит озвучить:       – А знаете что? Я знаю, куда мы можем поступить.       – Что? – Марк с недоверием косится на него. – Ты ещё хочешь куда-то поступать?..       – Ну, да, почему бы нет? – тот простодушно ведёт плечом. – Мы все вместе могли бы поступить в институт, в котором учится Ёнджэ.       – Твой брат? – уточняет Джебом.       – А где он учится? – спрашивает Джинён, как-то неосознанно мило распахивая глаза.       – В университете, на факультете бизнеса и права – отзывается Джексон с ноткой гордости. – Но там есть факультет искусств. А главное – там добрейший директор, и Ёнджэ его любимчик. Короче, он с ним парой слов перекинется – и мы, считайте, снова студенты.       – Хммм, – Джебом отводит задумчивый взгляд в сторону. – Звучит неплохо...       – Я даже не знаю... – с ноткой сомнения произносит Марк. – Если всё так, как ты и говоришь, то...       – Даю слово пацана, – тут же сообщает Джексон; улыбка его – уверенная, светлая, внушающая доверие.       – Реально?! – слышится голос Югёма. Он смотрит на Джексона каким-то воодушевлённым взглядом; точно только звёздочек на дне зрачков не хватает. – То есть, реально? Прям реально-реально?!       Бэмбэм глядит на Югёма с точно таким же, как у него, лицом.       – Ты понимаешь, что это значит? – начинает он.       Глаза Югёма становятся ещё больше и ещё ярче.       – Ещё больше новых видео!!! – кричат они в унисон; ну всё, точно два психа с последней клеткой мозга.       – О, нет, – Джинён устало вздыхает и прикладывает ладонь ко лбу.       – Быть катастрофе, – выносит вердикт Джебом.       – Ха, а по-моему, – замечает Джексон, – так даже веселее. Оптимизм заразен.       – Что это с вами двумя? – вздыхает Марк. – Вы так рады, будто у вас один мозг на двоих.       Югём приобнимает Бэмбэма за плечо и притягивает к себе.       – Просто мы с Бэмбэмом, – гордо заявляет он, – были созданы друг для друга!       И Бэмбэм готов поклясться, что ничего лучше в своей жизни не слышал.

‹‹ я чувствовал... отчаяние? наверное. что-то вроде того. но, знаешь... самое лучшее в отчаянии – это момент, когда появляется кто-то, кто дарит тебе надежду. обычная надежда, сама по себе... это скучно. надежда приобретает настоящую ценность именно после того, как ты побывал в глубочайшем отчаянии. ››

– ღღღ –