you be good

Не надо мне напоминать Кто хотел себя убить Лучше ты ложись в кровать Я хочу тебя любить Свидание — «Любовь»

Он покинул кафе только ближе к двум. Почему-то ему стало намного легче, хотя с Дазаем они и не поговорили толком. Это было странное одностороннее молчание со скупыми диалогами и каприсами Паганини на фоне. Но даже от этого чувствовалось смутное удовлетворение. Проснулся на следующее утро он от звонка Рюноске, тот, походу, потерял его: — Где ты? — голос Акутагавы оставлял желать лучшего, а на фоне кто-то щебетал на высоких тональностях без перерыва. — Я тебе вчера смс-ку отправил, не пришла что ли? — Чуя услышал, как Рюноске выкашлял куда-то мимо трубки недовольное «блять-может-ты-заткнешься-наконец» и понуро просипел уже Накахаре: — Да, я забыл. Ты попрешься на скетчинг? Он в пять вроде. — Хрен знает, — Накахара рухнул спиной на кровать и уставился на настенные часы. «15:48». Его жизнь в последнее время крутилась только вокруг универа, «Фукузавы» и собственной квартиры. Скучная взрослая рутина. — Нет, наверное, к черту. — Вот и круто, до послезавтра тогда. Чуя сбросил и уткнулся в подушку. Он уже хотел погрузиться в дрему, но ему тут же позвонили с незнакомого номера. Накахара со стоном сбросил, но следом набрали еще два раза. На четвертый Чуя хмуро поднял трубку и недовольно прохрипел: — Алло, да? — Доброе утро. — радостный голос Дазая удивлял и раздражал одновременно, — Как спалось? — Чуя запоздало фыркнул, он не помнил, чтобы давал ему номер: — Ужасно. Так, по какому поводу? — Я тебя звал на концерт вчера, помнишь? Он сегодня в семь, я зайду к тебе в шесть. — Скинь просто адрес, я и сам добраться в состоянии. И ты все равно не знаешь, где я живу. — Ну, — Дазай, судя по свистящему вдоху, затянулся, — Во-первых, ты сто пудово не доберешься сам. Во-вторых, я имел возможность тебя провожать и помню адрес. — Ахуенно, — Чуя перевернулся на спину и закатил глаза, — Ладно, в шесть так в шесть. Опоздаешь — прибью нахер. Чао. Он зарылся носом в подушку и наконец вырубил телефон. Дазай определенно его смущал. Осаму приперся в 18:04. Накахара недовольно дымил, не отходя от дома, как рядом с ним с визгом притормозил самый настоящий черный ямаха. С байка параллельно снимая шлем бодро вскочил Осаму: Чуя посмотрел на него очень скептически. — Ты опоздал на четыре минуты. — Расстреляешь на месте? — Скорее перееду тебя на твоем же мотоцикле. — О, это не мой, Куникиды, — Накахара сделал выражение лица еще более скептическим, — Не смотри так, он почти не гоняет на нем. Лучше лови. Чуе кинули черный шлем: он выкинул окурок и недоверчиво повертел в руках. Ему это нравилось все меньше и меньше. — Ты же говорил, это совсем близко, захрена на байке? — Ну, — Осаму почесал затылок и безоружно улыбнулся, — Бар находится в Синдзюку. И это правда относительно недалеко. «Вор, псих, еще и лжец» — Ты издеваешься?! Почему сразу не сказал? — Накахара запустил в него свой шлем, который, к его сожалению, Осаму ловко поймал. — Ты бы вряд ли согласился. Да ладно, я привезу тебя завтра к первой паре свежего и благоухающего. — Хер тебе! Никуда я не поеду! Чуя уже развернулся, как до его ушей долетело елейно-ехидное: — Да ну? — он мог представить как Дазай за его спиной растягивает губы и щурит глаза, — Боишься опоздать на пару с утра? Или то, что препод разозлится? Понимаю, понимаю. Осаму медленно уселся на байк, затянулся последний раз и отправил бычок в лужу. Чуя не помнил, когда он последний раз так откровенно вскипал из-за какой-нибудь глупости. — Да ни черта! — Накахара чувствовал, как Дазай играючи выбешивает его, будто бы нарочно доводя до белого каления. Он в два шага преодолел расстояние, отнял черный шлем и по-хозяйски уселся сзади. — И чтобы в 9:30 завтрашнего утра я был в универе. — Клянусь ямахой Куникиды. Держись крепче. Когда он встречался с Дайске, тот ни разу не катал его. Он не предлагал даже подбросить до дома, а Чуе было стыдно попрошайничать: будто он дите малое. Хотя каждый раз он жадно смотрел, как исчезает за поворотом широкая спина, и глотал пыль. Дазай просто сказал: «держись крепче». Осаму в своей черной кожанке и массивных перчатках выглядел неуязвимым. Будто совсем другим. Ему хотелось доверять, несмотря на то дикое бешенство, которое он вызывал своим самодовольным видом. Накахара чертыхаясь положил ладони ему на живот, прижимаясь к теплой спине, и рефлекторно зажмурился, когда зарокотал мотор. И Дазай не скупился на скорость. Чуя открыл глаза, только когда выехали на дорогу. Несмотря на шлем и перчатки, холодный ветер почти больно бил в шею и немного по рукам. Но Накахара был в ревущем восторге. Он не мог дождаться, когда они выедут на большую трассу; покрепче прижался к чужой спине, ногами — к бедрам и сцепил пальцы — запах Дазая окутывал его со всех сторон. Они проносились мимо жилых панелек и больших зданий, маленьких лапшичных и скверов, людей и собак. Город менялся, прогибаясь под их взглядами и, казалось, под них тоже, а в груди поднималось необъяснимо тёплое, будоражащее, на грани с адреналином и счастьем. Безумно хорошее, мешающее ровно дышать. Чуя чувствовал себя как никогда живым впервые за долгое время. Осаму не пользовался ничем: ни картами, ни навигатором, периодически сверяясь с указателями на трассах, а когда они въехали в Токио, сам сориентировался в какой стороне Синдзюку. Позже Накахара оглядываясь по сторонам, понимая, что на улице каждое второе помещение — небольшой бар, вспомнил, что первый раз видит такой квартал. По сравнению с Кабуки-те район был почти камерный, но не менее оживленный. Дазай заметив, как Чуя вертит головой из стороны в сторону прокричал так, чтобы его было слышно даже через рев мотора и шум машин: — Не был здесь? Это Голден Гай. Накахара угукнул куда-то между лопаток и прижался крепче на следующем повороте. Они сбавили скорость напротив дворика, где, казалось бы, не было ничего, но, когда проехали дальше, показалась неоновая вывеска. Пошлая, ярко-малиновая, с неработающим вторым по счету иероглифом, совершенно безвкусная и дурацкая по типографике. Чуя смущенно убрал руки от Дазая, и они вместе пристроили байк у стены, с которой осыпалась штукатурка, было прекрасно видно рыжую кирпичную кладку, кажется, прошлого века. Место было тягучее, уличное, под ногами в унисон с хриплым джазом из древних колонок скрипели половицы, блестела не к месту оказавшаяся на стене керамическая кладка из кривых и побитых разных плиток. Была металлическая винтовая лестница, маленькое подобие сцены, какие-то нелепые постеры, что-то забывший здесь старый магнитофон и окончательно добивал раритетный старенький макинтош, гордо стоящий на барной стойке. Несмотря на весомые причины назвать место колоритным язык у Чуи не поворачивался. Осаму рухнул за стойку и жестом привлек внимание бармена. — Как тебя пригласили сюда? — Знакомый, с которым вместе учился, все время говорил, что откроет свой клуб в Кабуки-те. Прошли годы, и он все еще довольствуется баром в Голден Гай. Но, кажется, он и так рад. Когда узнал, что я выбрался из Киото в Йокогаму написал мне, пригласил на вокальный вечер. Заплатит по-божески и угостит. — у Чуи многозначно заурчал живот, он вспыхнул, а Дазай только ухмыльнулся. Накахара нелепо оправдываясь пробурчал: — Я сегодня не успел поесть. — Тебе повезло, здесь волшебные карааге. На этот раз Осаму не соврал: карааге были правда волшебные. Такие как надо, ни больше, ни меньше. Чуя уплетал за обе щеки курицу и рис, стуча палочками по керамической посуде, а Дазай, кажется, ничего не съел, лениво поковырялся в лапше и осушил стакан виски, как на него налетел кто-то со спины. Накахара со странностью для себя заметил, что Осаму едва поморщился. — Дазай! Сколько лет, сколько зим! — Осаму похлопал его по спине и натянуто улыбнулся. Парень выглядел старше, лет за тридцать, с короткой бородкой и высветленными волосами. На виске висела набитая и уже успевшая выцвести безвкусная красная змейка, которая хвостом цепляла край глаза. Кажется, это и был тот самый «знакомый». Чуя отвлекся от тату, только когда Дазай внезапно притянул его к себе за талию, и чуть не подавился. — Риота, это Чуя, Чуя, это Риота. — Приятно, — его оценивающе осмотрели и протянули руку, которую Накахара уверенно пожал и одновременно со всей энергичностью отдавил ботинки Дазаю, — А тебе советую поторопиться, выходишь через пару минут. — Уже готов. Ода сегодня приедет? — Ммм, — Риота в задумчивости почесал подбородок и нахмурившись машинально посмотрел на входную дверь. — Сказал, что приедет, но не говорил к скольки. Он тебе опять нужен? — Не особо. По большей части просто хочу с ним увидеться. — Ясно. Чуя не особо понимал, о чем краткий диалог, но Дазай резко вскочил, потрепал его по волосам и улетел куда-то в подсобку. Накахара покосился на его тарелку: тот съел, наверное, от силы ложки полторы. Накахара и не заметил, как приходил народ; для такого маленького бара людей было много. В этот раз Дазай исполнял какую-то лирику: что-то на родном, что-то зарубежное, Чуя особо не вникал. Он просто внимательно слушал, ловил его под стать месту долгие терпкие взгляды, потягивая непонятное среднего качества вино. Ему, Осаму, изредка подпевали из немногочисленной толпы, подвывали на совсем грустных припевах, тянули руки и хлипко, но искренне аплодировали. Накахара смотрел на людей и сначала не совсем понимал, чего ради Дазай сорвался в камерный Голден Гай, Синдзюку, потому что все, что он видел вокруг — грустные уставшие лица, старые стены безвкусного бара, стаканы почти с пойлом; все, что он слышал вокруг — кроме горько-сладкого вокала Осаму, жидкие хлопки, голоса невпопад и звук ужасных колонок. В остром запахе сакэ здесь смешались шмаль и табак. Во взглядах Дазая — надрыв и красивая тихая боль. — She looks like the real thing She tastes like the real thing My fake plastic love But I can't help the feeling I could blow through the ceiling If I just turn and run… И вмиг Чуя понял, что прекрасно может представить человека, подобного Никколо Паганини. То, что Дазай устал, Накахара понял по мутному взгляду, взмокшему лбу и вялым движениям. В общей сложности он выступал около двух часов, сделав один двадцатиминутный перерыв, уже под конец голос немного осип — наверное, это заметил только Чуя. Он взял его за руку и потянул на свежий воздух, как только тот рассчитался с Риотой. Накахара чувствовал себя немного не в своей тарелке — он посреди ночного Токио и не знает, где собирается ночевать. Правда, как только Дазай покурил, они снова сели на байк. Ночной рейд сквозь Синдзюку вызвал еще больше восторга, чем прежде: подсветка города сжирала ночь без остатка. Накахара не успевал смотреть и запоминать. И он без удовольствия заметил, что прижиматься телом к крепкой теплой спине Осаму — безумно приятно. Они остановились напротив какого-то на самом деле жуткого мотеля, на ресепшене Накахара уже не стесняясь зевал, пока Дазай снимал комнату. Сотрудница за стойкой с причмокиванием жевала резинку и делала все максимально медленно, за что Чуя готов был прибить ее и все сделать сам. Он настойчиво пихал под руку Осаму наличку, но как-то безуспешно и когда им наконец выдали ключ, Накахара первым поднялся на этаж, ввалился в номер, кое-как разулся. Он бегло осмотрелся: противные выцветшие обои, хлипкие тумбочки и лампа, которая, кажется, вот-вот должна перегореть. В ванную заглянуть он так и не рискнул, констатировав факт, что спать здесь вполне можно, и хотел было уже рухнуть куда-нибудь. Но всю единственную двуспальную кровать занимала тушка Дазая. Судя по всему, он готов был уснуть прямо так: в одежде и обуви, как его настойчиво дернул за шкирку Накахара. Он вяло отмахнулся, но его дернули еще раз. — Кровать вообще-то одна, поэтому двинься. Я не хотел бы сегодня спать в ванной. Дазай, вконец оборзев, сонно парировал: — А почему бы и нет? — Там наверняка тараканы? — А здесь наверняка клопы? — Что ж, очень резонно, но я не согласен. — Тебе — тараканы, мне — клопы. Уверен, мы все подружимся. — Ну Дазай! — у Накахары не было сил уже спорить, поэтому он сорвался почти на скулеж. Осаму перевернулся на спину, и Чуя вздрогнул: опять этот пробирающий темный взгляд. Сумасшедший взгляд на самом деле. Он рефлекторно облизнул пересохшие губы, когда Дазай совершенно серьезно и невозмутимо сказал: — Тогда плати натурой. Накахара не успел удивиться, разозлиться и возмутиться, как его схватили за ладонь и потянули на себя: он нелепо больно стукнулся о чужое плечо лбом, следом послышалось тихое шипение, и он уткнулся носом в ключицы. — Я пошутил если что, поэтому не бей меня, я и так сейчас скончаюсь походу. — Ну наконец-то. Потому что шутки у тебя ужасные. Чуя недовольно пробурчал еще что-то непонятное, потирая ушибленный лоб, через минуту чувствуя, как его собственнически обнимают руками. Дазай уткнулся горячими губами в висок, когда Накахара уверенно сжал его горячие пальцы на своем животе. И, наплевав на все, вдобавок закинул ногу на бедро. Ему было так плевать на все границы и рамки, но он не находил в себе смелости днем в своем родном городе. В ночном Синдзюку это будто бы был и не он, а его некая копия с такими же волосами, глазами, характером и чувствами, и у этой копии не было тормозов. Он заснул, слушая чужое сопение над ухом и глухое сердцебиение, чувствуя себя в полной мере свободным. Чуя проснулся от тихого голоса и мерных шагов по комнате. Он лежал, укрытый по шею одеялом, пахло немного кофе и много — сигаретами. Глаза не резало, в комнате, судя по ощущениям, царил полумрак. Накахара немного приоткрыл глаза, стараясь особо не двигаться. На тумбочке напротив него стояло почти наполовину полная пепельница, в другом конце комнаты мелькал силуэт Дазая, тот вышагивал мерно по периметру угла и говорил с кем-то по телефону очень тихо, но до Чуи все равно долетали обрывки мутных фраз. Осаму водил рукой по безвкусным бежевым обоям, рисуя непонятные зигзаги, изредка кидая взгляд в окно. Даже не стоя близко, Накахара мог увидеть дурацкое пасмурное небо. —...да, я думал об этом. Если бы ты был вчера, обсудили. Что? Нет, я все контролирую, рецидива можно не опасаться, просто хотел обговорить это все на всякий случай. Да, набери, если будешь в Йокогаме, я теперь там. Точно тебе говорю, я в норме. Ага. Давай. Осаму сбросил вызов, и Чуя поспешил закрыть глаза и притвориться спящим. Не хотелось быть пойманным даже за невольное подслушивание. Накахара услышал приближающиеся шаги и как Дазай сел на край кровати — та жалобно скрипнула и немного прогнулась. Почувствовал теплое дыхание на щеке, в нос ударил ядреный табачный запах, сердце бешено забилось и, кажется, его раскусили. Возможно, еще тогда, когда Чуя до нелепого резко прикрыл веки. — Подслушивать нехорошо. — Я и не подслушивал. — Не оправдывайтесь, молодой человек. Накахара перевернулся и встретился лицом к лицу с Осаму. В нос ударил запах сигарет. Во взгляде плескалось что-то угрожающе-вкрадчивое и в то же время почти игривое, но Чуя чувствовал себя как никогда спокойно. — Я правда не подслушивал, господин судья. — У вас есть право хранить молчание и нет права на адвоката. Штраф в размере одного поцелуя. Вам повезло, я сегодня ахерительно добрый. От Дазая пахло так, будто он уже успел скурить полпачки одним махом: горько и терпко. Он коснулся кончиком носа виска и медленно провел вдоль скулы, остановился у уголка губ. Чуя чуть воздухом не поперхнулся от такого интимного жеста: — Господин судья, мне к первой паре. — Сейчас еще даже восьми нет. — Я есть хочу. — Великодушный господин судья покормит тебя. — Еще я зубы не чистил. А от вас сигаретами воняет. — Хм, а это — серьезное заявление. Осаму не растерялся, лизнул его в уголок губ, коротко поцеловал в ухо: Чуя мигом вспыхнул. — Отвалите, иначе тресну и предъявлю за сексуальное домогательство. — И что же мне будет? — Еще не придумал. Осаму с секунду смотрел на него предельно серьезно, а потом безоружно улыбнулся, как умел, наверное, только он. — Ладно, вставай, недотрога, поищем тебе завтрак. На первом этаже они нашли какую-то забегаловку, работающую, видимо, при мотеле. Немытый кафель, столы в разводах, мигающие лампочки и какая-то американская попса из древнего радио — и Чуя был готов поставить вчерашнему бару оценку десять из десяти. Кроме них Накахара заметил за дальним столиком какую-то парочку, но в целом они были одни. Чуя морщился от прилипающей к ладоням рассыпанной по столу соли, от ломаного голоса певицы из явно доисторических динамиков и ужасного капучино. Только булка с ветчиной и сыром была более-менее сносной, Чуя старался ее толком не прожевывать, страшась почувствовать вдруг на языке заплесневелый кусочек; Дазай молча цедил свой американо, периодически что-то записывая на листах. Наконец кто-то переключил радио, американку сменил Рой Орбисон и Билл Дис. Чуя любил их «pretty woman», но напевать с полным ртом было сложновато. Поэтому он молча наслаждался, мельком поглядывая на Осаму. У него было столько вопросов к нему, казалось, они множились с каждым прожитым днем, но задавать их ему было почему-то неловко. У них разница — четыре года, но Чуе казалось, что все десять или двадцать. Будто Дазай знает намного больше, а он своими глупыми вопросами будет его смешить. Это были такие странные, но тем не менее догадки. С хрустом свернув в комочек обертку, Накахара присмотрелся к листам Осаму, узнавая в них нотные, Дазай вписывал эти самые ноты и еще какие-то малопонятные Чуе знаки между частых строк. — Что это? — Ко мне прилипла мелодия с утра. Пробую записать. Может, дошлифую, и что-нибудь выйдет. — Вау. — Ага. А еще у тебя крошки. Дазай протянул руку и слегка потер уголок губ, Чуя смущённо рявкнул «я-сам» и принялся с остервенением вытирать рот рукавом. Осаму посмеялся над ним, и Накахара в очередной раз подумал, что он чертовски красив. Когда смеется, так особенно. Несмотря на самый поганый за последний год завтрак с самым поганым в мире капучино, он чувствовал себя как никогда довольным жизнью. Осаму подбросил его прямо до университета, остановился напротив главного входа и Накахара с неудовольствием заметил, как на Дазая посмотрели студентки. С интересом и легкомысленными улыбками. Ему, кажется, названивал Акутагава, но Чуя пропустил все вызовы. До пары было еще десять минут, и Накахара мог себе позволить выкурить сижку. Он неловко смотрел то в сторону дороги, то на институт, то на Дазая. Тот выглядел совершенно невозмутимым, и Чуя решил по крайней мере попытаться. — Ты не планируешь съезжать из кафе? — Пока денег недостаточно, чтобы снимать одному, да и дешевых предложений не так много. Есть, конечно, одна халупа, но, знаешь, по сравнению с ней наш мотель достоин пяти звезд. И это чисто объективная оценка. — Ну а, — Накахара замялся, посмотрел вниз, замечая, насколько интересная плитка под его ногами, — Если, например ты, ну, ко мне? Переедешь в смысле. Естественно, не бесплатно, будешь платить половину. На первое время хотя бы. И второй кровати у меня нет, но вроде лишний футон завалялся, правда я… — Накахара поднял полный смущения взгляд и не думал, что увидит нахмуренное лицо Дазая. Он не представлял, что Осаму кинется на него с воплями благодарности, но и не ожидал прочитать на его лице задумчивость и какое-то непонятное беспокойство. Будто предложение съехаться его пугало и настораживало. — Ты хорошо об этом подумал? — Честно, думал с тех пор, как ты мне сказал, что ночуешь в кафе. И я не бросаю слов на ветер и не говорю от балды или что ты там успел себе додумать. — Я не об этом и не думаю, что получится. Я в последнее время жил один. — Почему? — на этом вопросе Дазай затянулся. — Плохо уживаюсь с людьми. — Ясно. Чуя почему-то испытал что-то сродни разочарованию. В груди неприятно тянуло, а еще хотелось лопнуть от стыда. Отчего-то он думал, что Осаму согласится. Скорее, даже надеялся, что Осаму согласится. И сейчас испытывал злость напополам с тупой грустью. — Не грузись, просто я правда плохо уживаюсь. Считай, ты избежал кармического наказания. Дазай улыбнулся ему как-то по-особенному тепло и потрепал по голове, а потом — наклонился. Чуя подумал, что Осаму делает это с ним слишком часто, и когда-нибудь у него уже выработается рефлекс на эти выпады. Он поцеловал его в верхнюю губу, потом в нижнюю, прошелся горячим языком между, и Накахара, поддавшись вперед, приоткрыл рот. Он целовал его недолго, но тягуче, и от губ по телу медленно разливалось долгожданное тепло. Чуя неуверенно положил руку ему на скулу и притянул еще ближе, встав почти на носочки: целоваться спустя столько времени было до звездочек в глазах упоительно, желанно, несмотря на горечь курева и терпкий вкус ужасного американо из дерьмовой токийской забегаловки. В конце Накахара укусил Дазая за нижнюю губу, и тот сдавленно ойкнул. — Мы напротив моего института, придурок. — Да, я в курсе. Пока-пока, Чуя. Наблюдая за удаляющейся спиной в кожаной куртке, Накахара резко осознал, что не хотел бы, чтобы Дазай оставлял его. Даже ненадолго. На лекциях он откровенно зевал, за что Рюноске неустанно пихал его локтем в бок, но Чуя ничего не мог с собой поделать. На философии ему снилось как обнимает Дазая за спину, сидя сзади на байке. Прямо красивая картина без всяких там проблем и неловких ситуаций. И так он сладко проспал все две лекции. Рюноске же выглядел слегка потрепанным, будто не вылезал из комнаты весь вчерашний день. И судя по свежим засосам так оно и было. Гин на него многозначительно смотрела в столовке, пока они с Чуей тщательно пережевывая пробовали какой-то новый вишневый пирожок, но Акутагаве в общем то было все равно на эти взгляды. А пирожок им понравился, Рюноске вовсе был в восторге. В какой-то момент Накахара понял, что вот так незаметно подкрался ноябрь. Одним утром в нос ударил ядреный холодный воздух. Острый, насыщенный северным ветром и льдом. Такой воздух обычно в самом начале зимы, когда выходишь из дома и тебе кажется, что вот-вот пойдёт снег. Потом Чуя посмотрел на улицу: почти все листья опали в немногочисленные лужи, деревья — черные, голые, сухие и белесое мутное небо. Будто даже без цвета, отчаянное, совсем никакое. В такую погоду то хотелось выкурить сразу побольше, то курить не хотелось совсем, не особенно хотелось есть, но сладкое и горячий чай были желанны каждый день каждый час. Еще ноябрь был предвестником второй промежуточной аттестации, к которой ожидаемо надо было быть подготовленным. Накахара, вспоминая об этом, хмурился, ныло в висках и грудной клетке, потому что у него не было ни черта. И это была просто задница. Мори отвергал любые его эскизы по проекту, что было так некстати. Чуя чувствовал, как у него кончаются идеи, силы и даже желание. Иногда отчаяние доходило до критической отметки. Чуя называл ее «остопиздело». Хотелось просто послать все к черту и взять академ или вовсе забрать документы. Но каждый раз в мыслях он заходил немного дальше событий и видел себя без диплома и йены в кармане. Он устал от этой статики в жизни, исчерпывающего силы института и от вещей, которые ему то вроде как да, то совсем не нравятся, но, с другой стороны, у него был шанс на будущее с этим грузом. Когда он в один день вывалил это все на Дазая, который присел к нему за столик в перерыве, тот с секунду смотрел на него непонимающе, а потом рассмеялся так, что из дальнего кабинета высунулась удивленная морда Куникиды. Чуя очень разозлился: он не понимал, что смешного в его депрессивном месиве слов. Когда Осаму успокоился и вместо сумасшедшего смеха просто оскалился, то сказал очень непонятную фразу. Накахара до сих пор не понимал. — Свобода в тебе самом. * — Что это значит? — Вырастешь — поймешь. Он понимал слова. Но при чем здесь проблемы с творческим выгоранием и институтом? У них в целом были странные взаимоотношения. Дазай был теплым и стал обжигающим, но все еще оставался очень далеким. Чуя понимал, что не знал его совсем. Он и не понимал, что у него на уме, чем он жил и живет. К нему тянуло, но в то же время он чувствовал между ними пропасть. Почти бездну. И чем дольше Накахара смотрел в нее, тем больше понимал, что, если он вовремя не отвернется, эта бездна сожрет его без остатка. Чуя уже полчаса пялился в экран ноутбука: настроение было пройтись до Акутагавы и предложить пропустить с ним по бутылочке вина, но тот ответил ему одним емким «проект», на что Накахара обиженно отправил «задрот ебаный», и на этом их дружеское общение в общем-то прервалось. Чуя лениво двигал композицию скорее от нехер делать нежели потому, что это было действительно нужно, пока его не отвлек оживший вдруг телефон. «что делаешь?» Это был Дазай. Он писал ему второй раз за все время их общения; первый был, когда Накахара забыл свои перчатки в кафе. Чуя хмыкнул и разблокировал экран. «ничего особенного» «работаю над эскизами» «а что» «ты на каком этаже живешь?» «?» «ну на втором, зачем тебе?» «выйди» «зачем?» «просто выйди» «?» «я у твоей двери» Накахара едва получив последнее сообщение кое-как натянул кеды, пересек расстояние до входной двери, чуть не навернувшись на повороте, и высунулся на лестничную клетку. До смешного взлохмаченный, удивленный и совсем немного недовольный. Дазай правда сидел почти под дверью, прислонившись спиной к зеленой стене и, как всегда, курил. Рядом с ним лежала объемная сумка, старый потрепанный рюкзак и гитара в черном чехле, на который были прицеплены какие-то пивные крышки и пара почти сошедших наклеек. Чуя воззрился на все добро, включая Осаму, как на восьмое чудо света. Тот ободряюще улыбнулся и привстал, отряхнувшись от пепла. — Если твое предложение по квартире еще в силе, я готов его принять прямо сейчас. Чуя, никак не комментируя, пропустил его внутрь, помог с сумками, замешкавшись поставил чай, неловко пытался найти тот самый лишний футон в завалах всякой херни в шкафу, критикуя каждый вздох Осаму. Тот грелся с чашкой чая в руках, был похож на бедную псину с улицы, и Чуя впервые в жизни испытал отвратительную щемящую жалость и был сам себе противен из-за этого кислого чувства. Осаму гипнотизировал движения Накахары, уверяя, что ему нужно перекантоваться только ближайшие несколько дней. Куникида просто разозлился из-за царапины на байке, только и всего, он же быстро отойдет, забудет, простит и пустит обратно. Но Дазай не съехал ни через неделю, ни через две.