you be good

I haven't stopped thinking of what you said You don't know how much I want to be with you again But I think it would destroy you Destroy you I'm so scared I'll destroy you Flatsound – «Destroy you»

— В рот я это все ебал, ребят. Накахара добил остатки вина в стакане, Рю скромно сделал глоток из бутылки пива. Гин же опрокинулась шестым шотом водки. И Чуя бы в жизни не подумал, что Гин будет пить водку. Просто, потому что она носит милые белые платья и босоножки на тонком каблуке, маленькие серьги из серебра и обожает свой нежно-розовый тренч. Любит цветы, чизкейки, мороженное и, как и Рюноске, сладкую клубнику. Но вот этот милый зверь уже прикончил полбутылки сорокаградусного алкоголя, и Чуя просто решил тактично ничего не говорить. Ну водка так водка. Хорошо, ладно. Двадцать пятое декабря, Рождество, пару дней назад они сдали последние предметы и сейчас грелись в скромной квартире Акутагавы. Сначала Накахара бесился: его почти числанули из-за дурацкой живописи, а по проекту Мори как-то с долей презрения сообщил, что натянул ему на пять с минусом, хотя ею там и не пахло. Чуя не отрицал, его это задело, но после нескольких стаканов вина стало как-то все равно. По телеку крутили «Унесенных призраками», Рю, привстав, потянулся за мандаринами, начал задумчиво сколупывать рыжую кожуру. Потом глупо полупьяно хмыкнул и протянул кусочек Чуе: — Прям как твои волосы. — А вы, — Накахара задумчиво долил себе еще красного сухого и украл дольку мандаринки у Рюноске, — На Новый Год к родителям, да? — Как и всегда, — Гин тоже утянула пару долек, на что Акутагава обиженно засопел. Почти очаровательно, — Кстати, чего Дазай не захотел к нам? Накахара нахмурился и пожал плечами. Дазай в последнее время не хотел ничего. Чуе это его апатичное состояние напоминало тот период, когда они только познакомились. Когда нормально поцеловались в первый раз, и у Накахары начинало что-то вскипать. Он прекрасно помнил то апатичное лицо, натянутые ухмылки, круги под глазами, а потом кофе и каприсы Паганини поздно вечером. Возможно, не знай он его так хорошо, и не заметил бы или заметил бы позже, но Чуя цеплялся за мелочи, и все было до нелепого очевидно. Когда Накахара проигрывал очередное сольфеджио, Осаму просто смотрел на чужие пальцы, перескакивающие с одной октавы на другую, но был где-то не с ним, у себя в мыслях. Чуя задавал вопрос, Дазай моргал, смотрел на него будто спросонья и устало хватался за переносицу. Еще он так не спросил его про антидепрессанты, а когда пытался, в голове образовывалась удивительная пустота, и он отмахивался. Ему казалось, он лезет туда, куда его не приглашали. В какой-то степени он имел право знать. В какой-то степени, наверное, все-таки нет. Черт знает. С Дазаем все вопросы будто в разы усложнялись, особенно когда он второй раз при нем, Чуе, впадал в это идиотское состояние. Конечно, на вопрос Гин кстати-чего-Дазай-не-захотел-к-нам все это вываливать было если не глупо, то не к месту. Накахара представил, как Гин депрессивно закинется еще одним шотом водки, а Рюноске отложит очередную мандаринку подальше и нахмурится так, как только он умеет, спрятав пол-лица в ладони. Чуе от этой картинки сразу поплохело. — Отсыпается. Вроде как он не спал уже третьи сутки. И сейчас вряд ли спит. — Бедный. Чуя только спрятал лицо в стакане вина и угукнул. Его разморило. * Общим решением было оставить синтезатор в комнате Дазая, потому что у Чуи было мало где развернуться из-за постоянно лежащих на полу вещей и немногочисленной мебели. Она, эта самая мебель, много места не занимала, но у Осаму все равно, казалось, места немного больше, и Чуя не особенно возражал. Ему было в принципе без разницы. И в итоге последние несколько вечеров он засыпал под неизвестные ему мелодии фортепьяно. Иногда настораживало, что, когда Накахара просыпался утром, из-за стенки все еще звучали тягучие этюды. Будто Дазай совсем не ложился спать. И, судя по растущим кругам под его глазами, вероятно так оно и было. Осаму, заваривая очередную кружку кофе, выбросил в мусорку что-то пластиково-шуршащее и после скрылся в коридоре. Накахара нелепо долго пялился на вход, а потом, не веря самому себе, открыл дверцу шкафчика и смотрел на разнообразный мусор. Пустой белый блистер из-под таблеток поблескивал в свете ламп, и Чуя в последний момент зло хлопнул дверцей. «Надо будет, сам расскажет» Еще близился ненавистный Новый Год. Накахара и так зиму на дух не переносил, а Новый Год тем более. Такой бесполезный праздник. В качестве маскотов — летающие олени и старый дед с улыбкой педофила. Кто это вообще придумал? Звучит, как бэдтрип тяжелого наркомана на галлюциногенах. В каникулы Накахара обычно просто спал, переписывался с Акутагавой и от нечего делать, если были деньги, пил. С Дазаем список его занятий вырос на целых два пункта, которые включали уроки фортепьяно и совместное трепло на какие-то дурацкие темы на кухне в два часа ночи. Осаму будто иногда выпадал из своей апатии и что-то рассказывал: про созвездие Кассиопеи, про то, почему у Чуи никак не получалось запомнить дорожку нот в партитурах, про музыку и многое другое. Накахара просто слушал, частично потому, что на самом деле боялся, что сейчас Осаму замолкнет и уйдет к себе, и опять будет натягивать свои фальшивые ухмылки каждый раз, когда они столкнутся в коридоре или на кухне. Поэтому он позволял ему болтать всякую чепуху, заплетать мудреные короткие рыжие косички и взлохмачивать свою и без того непослушную челку. Просто, потому что он хотел, чтобы такие короткие живые часы длились подольше. Еще, потому что в кои-то веки он в каникулы не завидовал Рюноске и Гин, которые каждый раз в это время года гостили у своих родителей где-то на заснеженном Хоккайдо в тепле и любви. Когда Дазай смотрел ему в глаза, уверенно и вкрадчиво, Чуя забывал про эту дружескую зависть и голод по человеческой ласке. Про все забывал. * Утро тридцать первого декабря было самым обычным зимним утром. Банальнее некуда. Дазай отпахивал последнюю в этом году смену в «Фукузаве», а Чуя валялся в кровати и не мог заставить себя встать и хотя бы пойти умыться. Потом он все-таки лениво выглянул в окно: там семьи, студенты, школьники, и все они гуляли, чертовски довольные. Накахара только сморщился и упал обратно на кровать. Будет, как всегда. В десять вечера примерно он получит смс от родителей с коротким «С Новым Годом», отправит не менее лаконичный ответ, сварит себе химозного рамена быстрого приготовления, потому что готовить овощное рагу за плиту он Осаму не пустит, только не сегодня, пожалуйста, и ляжет спать с надеждой, что хоть сегодня Дазай поспит тоже и ему не придется засыпать под Шостаковича или кого-там он играл последние несколько ночей. Вечером он все-таки поплелся в соседнюю комнату. Там не было как такого бардака, но некоторые вещи валялись в беспорядке: книги и свитера, сваленные в одну кучу, несколько пустых и не очень нотных листов, раскиданных по полу, пачки честера, пустая бутылка какого-то недорогого виски, зажигалка и пара кружек с кофейной гущей на дне. Но, пожалуй, да. Это был бардак. Накахара присел на корточки, беря в руки одну из вручную написанных корявых партитур, и это была почти картина. Сложный почерк, где-то линии были жирнее, где-то слабее, какие-то ноты и знаки были вовсе перечеркнуты, и Чуе стало любопытно. Он никогда не пробовал играть что-то помимо классических коротких произведений и легких упражнений, хотя безумно хотелось начать уже что-то более осмысленное и сложное. Накахара подумал, садясь с листками бумаги за синтезатор, что экспромт Дазая для этого пробного раза вполне себе подойдет. В уголке каждого нотного листа было краткое и размашистое «y.b.g.», и Чуя произнес вслух, посмаковав странную непонятную аббревиатуру на губах. Накахара не заметил, когда пришел Дазай, а когда услышал скрип комнатной двери, почти испуганно оторвал руки от клавиш, натянутой струной замерев на табурете, уставившись на вошедшего. Осаму смотрел на него сосредоточенно, правой рукой взлохмачивая отросшую темную челку, и Чуя сглотнул. Почему-то такие бытовые жесты у Дазая получались красивыми. — Честно, очень удивлен, что ты смог расшифровать. — Честно, здесь черт ногу сломит. Дазай только улыбнулся с долей снисходительности и подошел, встав за плечом, откидывая на Чую слабую тень, и ткнул худым пальцем куда-то между строк: — Только здесь ритм немного другой. Ты играешь так, — Осаму поставил кисть рядом с чужой, касаясь совсем немного, и извлек звуки, над которыми Накахара корпел последние полчаса, — А надо так, — Чуя вслушался в другое звучание и кивнул. — Я понял. — Неа, — Накахара обернулся, увидел, как Дазай пододвинул стул и сел совсем рядом, — Ты все время говоришь, что понял, а потом играешь так, как не надо. — Потому что педагог из тебя, как из меня блондинка. — А что? Вполне себе. — Ты чего, мне же не пойдет. — Попробуй заново. Накахара почти впился взглядом в строки и рукописные ноты и действительно начал заново. Это была странная незаконченная мелодия. Она не была веселой или грустной. Она была сложной, по крайней мере для него, Чуи, и похожа на ощущения и чувства. Самые разные. Она походила на волны Токийского залива, на палящее солнце в середине июля, на бездомных котов, тяжелые сигареты поздно вечером. На набережную в четыре утра, пустые мощеные улицы, холодный дешевый виски, приглушенный смех, бессонные ночи и какую-то тупую человеческую тоску. И на Дазая. Мелодия была похожа на Осаму Дазая. Накахара не сразу услышал адресованный ему вопрос. — Что? — Обычно все уезжают к семьям на праздники. А ты? — А что? — Накахара ухмыльнулся, — Хотел, пока я буду у родителей, выселить меня из моей же квартиры? — Кажется, ты меня раскусил, — Дазай театрально закатил глаза и вдруг зевнул, прямо как кот, — Только, к сожалению, я плохо подделываю документы. — Как же много я о тебе не знаю, — Чуя вдруг нахмурился, перестав играть, замерев над поверхностью клавиатуры, — Если серьезно. У меня натянутые отношения с семьей. Когда восемнадцать стукнуло, дал деру, и с тех пор только один раз попросил деньги, и то, потому что совсем прижимало, жить было не на что. А им ничего не стоило отсыпать мне такую смешную для них сумму, хотя тогда я просто наступил на горло своим принципам. В жизни больше ни о чем их просить не буду. В общем. Не знаю. Родителей я сообщением поздравляю, и они меня тоже. У нас нет такого… Чуя вдруг почувствовал, как устало ему ткнулись в плечо теплым лбом, и он беспомощно опустил пальцы на самый край синтезатора, так и замер. Он щекой чувствовал щекотную кудрявую челку, около кадыка тонкая кожа покрывалась мурашками от чужого дыхания, в голове вдруг стало неожиданно пусто, и он уже забыл, о чем говорил и хотел сказать. Ощущение было сравнимое с тем, будто на него лег нелюдимый дикий зверь, и было так страшно спугнуть его дрему. Чуя, осмелев, повернул голову, ткнувшись носом в чужой лоб и хрипло сказал. — Думаю, тебе стоит поспать немного. — Возможно. Если захочу. С Наступающим тебя. Еще до того, как Чуя успел обмозговать расплывчатый ответ, Дазай губами мазнул по его виску, заправив рыжую челку за ухо, и тяжело поднялся со стула. Накахара отвис, только когда услышал, как в паре метров от него почти упали на матрас. Дазай устало прикрыл глаза руками, и, кажется, почти мгновенно засопел. Накахара неловко поднялся следом, подобрал с пола скомканный плед и укрыл им Дазая, сидя на корточках и прислушиваясь к тихому ровному дыханию. Потом беззвучно встал, уставился на партитуры и черно-белые клавиши, хмуро насупился. «Возможно?» «Если захочет?» «Какого хрена?» Правда сквозь легкую дрему ближе к часу ночи помимо новогодних редких салютов Чуя услышал звуки синтезатора за стенкой. Такие же, как и вчера, и позавчера, и пару дней назад. Он слушал порядка сорока минут этюды в исполнении Дазая, почти представляя, как Осаму сидит за синтезатором, как длинными худыми пальцами быстро проносится над клавишами, как напрягаются мышцы его рук, верхней части спины, плеч и шеи. Но Чуя, смущенный ярким воображением, сморгнул картинку и привычно уставился на покоцанный бок прикроватной тумбы. Накахара ворчливо мысленно подытожил. «Значит, спать просто не захотел» Он проглотил желание подойти к Дазаю и сквозь липкую тревожность провалился в неспокойный сон. «И тебя с Новым Годом, Осаму» * В комнате резко дернули за шторы, стало светло, и этот свет неприятно резанул по закрытым глазам. Накахара вымученно простонал в подушку и накрылся одеялом. Послышался голос Дазая, слишком требовательный для сонного сознания Чуи: — Вставай. Я сделал кофе. — Как мило с твоей стороны. Но нет. Потом с него сдернули одеяло, и Накахара щурясь все-таки открыл глаза. — Дазай, вот скажи, какого черта? Чуя облизнул сухие губы: Осаму наклонился к нему, и представлялась прекрасная возможность заехать ему по морде прямо в чертовски идеальный нос. Можно даже пяткой, если сильно захотеть и извернуться. Но Накахара только нахмурился и спросил, почти смирившись: — Ладно, сколько сейчас? — Почти половина шестого. — Надеюсь, вечера? — Утра. — Издеваешься? — Чуя от удивления подскочил, и, если бы Осаму вовремя не уклонился, они бы стукнулись лбами, как бараны, потом шипя и ругаясь друг на друга из-за шишек и синяков, — Какого хера в такую рань? Дазай потрепал его по рыжей лохматой голове, улыбнулся и ответил, как нечто само собой разумеющееся. —Хацумодэ*. Накахара, несмотря на свою принадлежность к японской нации, не был в синтоистских или буддийских храмах. Разве что только на детских экскурсиях в младшей-средней школе. Поэтому, когда они, тепло одевшись, вышагивали по заснеженным пешим дорогам Йокогамы, Осаму смотрел на него почти удивленно. — Моя мама не японка и воспитывала меня в католических традициях. Папа ничего не говорил. Я не возражал, мне все равно было, какому богу или богам мне нужно поклоняться. Поэтому, — Чуя задумчиво выдохнул сигаретный дым в зимний острый воздух, — Как-то так и получилось. А ты каждый год ходишь? — Чаще. Если в Японии. — Дазай вдруг стряхнул с чужих плеч редкий снег, — Это помогает мне чувствовать себя… нормально. Накахара отдаленно догадывался, что Дазай имеет ввиду под расплывчатым «нормально», но в ответ ничего не сказал. Только хватанул его за край рукава, когда увидел, как к остановке подъезжает их автобус. Чуя никогда не был в этой части города. Было много хвойных деревьев, ему даже казалось, они выехали куда-то за город. Рельеф был холмистый, наверх вели каменные серые немного утоптанные ступени с металлическими поручнями, немного потрепанные временем, но все еще пригодные. Накахара же долго рассматривал снег на зеленой хвое, пока Осаму не поманил его ладонью к лестнице. Они недолго поднимались, вскоре вышли на дорогу, мощеную таким же, как и лестница, серым камнем. Впереди показалась территория храма, было видно само небольшое здание и еще более мелкие постройки, других людей вовсе будто не было. Накахара нервно оглянулся на Дазая. — Я не был здесь ни разу, не знаю, что делать и как себя вести. — Я тебе покажу. Храм был старый, кое-где была видна легкая рука реставратора, но в целом пахло древней тишиной, которая из-за неслышно падающего снега была какой-то совсем особенной, Накахара понять не мог. Но ему нравилось. И подумалось, что такое могло бы быть только ранним утром зимой. Чуя с интересом провел рукой по крашенным колоннам, явно не новым, думая, сколько же они видели поколений. Дазай никак не ограничивал его, разрешая все посмотреть и потрогать то, что можно и до чего дотягивались любопытные руки. Было немного непривычно видеть его, Дазая, таким тихим. В движениях, взглядах Осаму читалась какая-то доселе неизведанная умиротворенность, и Чуе самому становилось до странного спокойно. Впереди было святилище, Накахара не очень в этом разбирался, перед ними в очереди была лишь пожилая пара и молодая женщина с девочкой лет десяти. Накахара удивился, что в такую рань помимо них двоих нашлись еще люди, и Осаму будто прочитал эту мысль по его мимике: — Через пару часов народу будет достаточно, специально вытащил нас, чтобы не толпиться. — А что они делают? Чуя тихо кивнул в сторону пожилой пары, которая сложила ладони и наклонила головы вперед, почти синхронно. — Благодарят Богов. И, возможно, что-то просят у них, — когда подошла их с Дазаем очередь, тот показательно соединил свои ладони вместе, Накахара повторил следом, — Лучше не просить ничего, просто благодарить за прошедший год. Но если очень хочется, можно. Они не обидятся. Дазай прикрыл глаза, наклонив голову вперед, и замер так. Чуя отзеркалил его действия, но в голове было пусто. Он не знал, что просить, за что благодарить тоже было мало. И за такие мысли чувствовал себя конченным эгоистом и наглецом. Но одна весомая вещь все-таки была, и он даже тихо пробормотал зачем-то об этом вслух. Потом, как нетерпеливый ребенок, вскинул взгляд на Осаму: — Это все? — Если хочешь, можно сходить на гадание. — А ты хочешь? — Я? — Дазай мягко улыбнулся и сказал, — Я и так знаю, что меня ждет в будущем. — Выпендрежник. Чуя фыркнул, и они после того, как обошли всю территорию и пересмотрели множество амулетов, так ничего и не купив, начали спускаться обратно. У подножия стояла прохудившаяся лавка, на нее Чуя и плюхнулся, достав из кармана пачку сигарет и зажигалку. Осаму молчал, тоже затягиваясь с тихим свистом, и только сейчас Накахара заметил, насколько у Дазая был измученный взгляд. — Тебе бы поспать не помешало. — Не хочу. — А надо бы! — Накахара раздражённо выпустил струю дыма и укоризненно стрельнул взглядом в чужой висок, почти на поражение, Осаму даже поморщился, — В последнее время от тебя шуму, как не знаю от кого, сам не спишь и мне не даешь. Как долбанный попугай. — Как попугай Алекс? Чуя нахмурился: — Попугай Алекс? — Самый умный попугай в мире. — Точно не похоже на тебя, — Дазай только наигранно драматично вздохнул, и Чуя закатил глаза, — Ладно, на самого умного, конечно, не тянешь, но за обычного сойдешь. — Если ты хотел меня утешить, у тебя не вышло. — Ты как ребенок. Так что за попугай? — Попугай Алекс, — Осаму, видимо, расслышал скрип зубов Накахары и усмехнулся, нормально поясняя, — Честно, не уверен, что он самый умный в мире за всю историю человечества, но тем не менее. Над ним проводились эксперименты где-то с восьмидесятых по нулевые. Ими руководила некая Айрин Пепперберг, вроде она была психологом. Но это не так уж и важно. Она проводила птичий звуковой эксперимент, из его названия и дали попугаю имя Алекс. — И в чем была суть эксперимента? — До определенного момента, — Дазай, щурясь от зимнего солнца, глубоко затянулся, — Считалось, что птицы не способны на то, чтобы разумно мыслить. Что они могут только пародировать человеческую речь, но никак не понимать ее. И, как ты думаешь, что в итоге было? — Эта Айрин-как-ее-там доказала обратное? — В точку. Она доказала на Алексе и еще нескольких птицах, что они вполне способны разумно мыслить, по крайней мере, на каком-то базовом уровне. И даже общаться с людьми несложными фразами. Ближе к концу этого тридцатилетнего эксперимента этот серый попугай мог распознавать порядка пятидесяти предметов, некоторые цвета, а знал больше ста слов. И даже на большую часть вопросов отвечал логически связанно. — Эксперимент, — Чуя будто смаковал это слово, — Эксперимент кончился из-за чего? Она решила, что такого уровня развития для Алекса достаточно? — Нет, — Дазай откинулся на спинку скамьи и блаженно прикрыл глаза, но Накахара с детским любопытством все смотрел на него и внимательно слушал, — Просто смерть. Причин не помню. Но перед этим его обследовали ветеринары, и он был здоров. — Абсолютно? — Да, — Чуя вздрогнул, потому что Осаму вдруг посмотрел на него, очень внимательно, прямо в глаза, — Последними словами, которые Алекс сказал Айрин, были «You be good. See you tomorrow. I love you». — «You be good»? — «Будь умницей. Увидимся завтра. Я люблю тебя», — он опять устремил взгляд в белое небо, доставая из пачки вторую сигарету, — На следующий день Алекс умер. Они оба замолчали. Накахара переваривал всю новую информацию, а Осаму. Было непонятно, о чем он думал. Честно говоря, это была какая-то вполне обычная научная история, пересказанная скорее всего из какой-нибудь статьи в Википедии, рассказ об экспериментах над птичьими мозгами. Но после нее оставался непонятный осадок, как пепел в кружке после выкуренной сигареты. Чуя вдруг неуверенно подал голос. — Дазай, — тот вопросительно промычал, переводя взгляд на нахмуренное лицо, — А что ты пожелал у Богов? — Ничего особенно. Чтобы Куникида, Анго и другие были здоровы. Чтобы ты больше не лажал на легких партитурах и не пинался во сне, — он хрипло засмеялся, а Чуя покраснел, недовольно сжав кулаки и губы, — Уж прости, но, кажется, за все время нашего знакомства ты мне отбил половину органов, — вдруг Осаму вопросительно приподнял бровь, — А ты что пожелал? Чуя покачал головой и щелчком выбросил окурок в сторону: — Только благодарил, как ты посоветовал. — За что? — Это банально и звучит ужасно, ты будешь смеяться. — Накахара смутившись перевел взгляд на свои зимние ботинки, жалея, что вообще спросил, а потом посерьезнев посмотрел прямо на улыбчивое уставшее лицо. — Да скажи же, обещаю не смеяться. — За то, что встретил тебя. Благодарил Богов за встречу с тобой. Дазай вдруг перестал ухмыляться и посмотрел на него удивленно. Будто бы скинув все свои повседневные маски, он выглядел неожиданно уязвленным. Чуя даже спустя секунду не прочитал на его лице какой-либо насмешки или шутки, и от этого было еще более неловко. Он уткнулся в свой красный шарф крупной вязки, сливаясь с ним цветом, потому что только сейчас осознал, что, пожалуй, это было слишком. — Только не льсти себе. Это потому, что без тебя я бы вряд ли когда-нибудь полюбил фортепиано. * На третий день зимних каникул Чуя готов был лезть на стенку. Дазай почти не выходил из своей комнаты, а Накахара чувствовал, что лезть к нему — как-то борзо. Он не знал, как это все работает, но был почти уверен в том, что у Осаму были какие-то таблетки и наверняка он их пил. Наверное, пропьет весь курс и будет как новенький. Нет, звучало, конечно, тупо, но Накахара надеялся. Потому что помимо ожидания сделать ничего не мог. И судя по содержимому холодильника, которое в течение пары суток вообще не менялось, Дазай вдобавок нихрена не ел. Он и до этого питался от случая к случаю, а в последнее время Чуя замечал его только в компании кружки кофе и стакана воды. Если вообще замечал его на кухне. Накахара в итоге, ругаясь, отварил риса, пожарил остатки овощей, закинул вчерашнюю запеченную курицу из холодильника и уложил в тарелку, приставив сбоку палочки. Зато весь его энтузиазм издох, когда он оказался перед дверью Осаму, за которой была будто бы абсолютная тишина. «Спит», подумал он, и оставил результаты своего получасового труда на полу, скинул Дазаю смс, надеясь, что он там уже не окочурился от голода и его хладный труп не начал разлагаться. Накахара, читая Юкио Мисиму до самого вечера и потягивая вино прямо из бутылки, слышал, как Дазай снова с короткими перерывами садился за синтезатор, выходил на кухню, и в какой-то момент с интересом выглянул. Тарелка стояла все там же, с уже остывшей едой, будто бы и не замеченная, только с короткой запиской. «спасибо, но не стоило» Накахара под спокойный счет едва подавил в себе желание взять эту тарелку, зайти в чужую комнату и заехать ею прямо по дазаевскому равнодушному лицу. — Не стоило, блять! — Накахара пнул валяющийся на полу альбом, из него хлипким фейерверком посыпались эскизы и куски цветной бумаги, — Иди ты к черту, гребанный Осаму. Он не знал, отчего бесился больше, от апатичного поведения Дазая или от своей беспомощности. Но перед сном послал эти психологические рассуждения нахер: он не хотел, как Осаму, совсем лишиться сна и потом из-за этого быть похожим на ходячий труп. Он уже совершенно спокойно засыпал под звуки пианино и гитары, но ночью Накахара все-таки непроизвольно проснулся. Будто инстинктивно, проснулся еще до того, как что-либо услышал. Чуя резко распахнул глаза спросонья. Сначала даже не понял, почему вдруг, но потом услышал, как что-то упало: что-то большое с глухим звуком и предмет поменьше — до звона в ушах громко. Накахара еще секунду лежал в кровати, отупело пялясь в бок деревянной тумбы, стоящей рядом с кроватью, а потом как-то слишком резко сел, опустив ступни на холодный пол. В голове гудело. И было до странного непривычно. Спустя еще пару мгновений до него дошло: из-за стены не доносилось ни одного гитарного перебора или звука синтезатора. Абсолютная тишина. Чуе она не понравилась. — Черт. Накахара тут же вскочил, чуть не поскользнувшись голыми пятками на полу, и метнулся туда, откуда услышал звуки — прямо на кухню. Опять чуть не упал, еле схватился за дверной косяк и вскинул голову. Его прошиб ледяной пот. — Твою мать. Он подумал: вот бы это просто был сон. Просто блядский сон. Но в воздухе пахло соленым металлом, а опустив взгляд Чуя наткнулся на нож, ручку которого он будто для проверки происходящего задел ступней. Нож, как и бессознательный Осаму, был настоящим. Под столешницей поблескивая понемногу растекалась красная лужа, и там же в ломаной позе лежал Дазай. Лицо наполовину закрывала челка, Накахара впился ошалелым взглядом в вспоротое без бинтов кровавое запястье и почувствовал, как подступается к горлу тошнота. Из-за валящегося под ногами испачканного ножа, из-за запаха, из-за наступающего на глотку необъяснимого ужаса. Из-за Дазая, который безвольным телом лежал в луже собственной ебучей крови. Блять.Блять.Блять.Блять.Блять. Накахара через спазм сглотнул привкус рвоты и желчи, метнулся к телу, шлепая босыми ногами по багровой тонкой луже, потянулся к целому запястью, чтобы деревянными пальцами замерить учащенный пульс. Неуклюже откинул челку с чужого лица, почти больно дернув за волосы и, вероятно, достаточно неприятно, потому что Осаму приоткрыл мутные глаза, уставившись на Чую ненормально широкими зрачками. Как две черные бездны. — Сукин ты сын, не смей засыпать, слышишь?! Не закрывай глаза! — в ответ вымученно скрипнули зубами, и Накахара нашарил трясущимися пальцами стоящий на столе полупустой стакан воды, вылил на чужой горячий лоб, похлопал по мокрым бледным щекам. Осаму болезненно, дико вдохнул острый соленый воздух, и Чуя выпалил почти отчаянно, где-то на грани с испугом, — Да, вот так, держись! Просто держись, слышишь меня? Давай, смотри на меня. Будь умницей. Что, блять, вообще надо делать, когда находишь у себя на кухне человека с вспоротым запястьем? Накахара дрожащими руками отставил стакан на пол и вдруг вспомнил про визитку Оды, кинулся к бумажнику, лежащему в кармане куртки, оставляя на полу коридора кровавые следы. Быстрее. Рванул собачку на себя, на пол с почти оглушительным звоном посыпалась мелочь. Быстрее. Вынул белую картонку и деревянными пальцами начал набирать номер, попадая не туда, путая цифры и исправляя, коротко ругаясь. Быстрее, мать твою. Почти не дышал, внимал долгим, как смерть, гудкам. В легкие будто бы камней насыпали. — Алло? — Это Сакуноске? — Да, — хриплый сонный голос сделал заминку. — Слушаю.