Юные, ревнивые ветра Обручали пары. Романтика ушла, оставив только Шрамы поперёк запястий. Свидание – «Юные»
— Алло? — Сакуноске? — Да, — хриплый сонный голос сделал заминку. — Слушаю. С кем я говорю? — Дазай вскрыл себе вены, — Чуя выпалил вместо имени, сжимая до хруста белую визитку в пальцах, сидя на корточках в коридоре и явно не зная, что добавить еще. Истеричное Дазай вскрыл себе вены достаточно красноречиво, разве нет? Он услышал, как на том конце провода задержали дыхание, а потом спустя секунду засыпали четкими вопросами совершенно собранным голосом: — Знаешь, как оказывать первую помощь? — Нет. — Кровь просто красная или темная и густая? — Накахара укусил себя за нижнюю губу и встал на затекшие ноги, подорвался обратно на кухню: — Темная. — Подними его руку выше уровня сердца. Есть марля, бинты, спирт? Что-то, чем можно обработать. Вата? Чуя угукнул еще до того, как проверил, только после быстрым шагом добрался до ванной, чуть не уронив, достал и открыл аптечку, все еще зажимая в правой руке телефон. Бинты и марля нашлись, как и кусок ваты с перекисью, но даже если бы их не было, Чуя бы что-нибудь придумал. Потому что на самом деле у него не было выбора. В голове ужасно гудело. — Немного обработай края раны. Наложи на порез кусок марли и плотно обмотай бинтами в несколько слоев, кровь все равно будет, но не меняй их. Затяни так туго, как сможешь. Все понял? — Да. — В скорую звонил? — Пока нет, сейчас… — Не звони. Зашьем. Оставь открытой дверь и скажи, где живешь, сейчас приеду. Чуя надиктовал адрес, скинул, бешено крутанул защелку в дверном замке несколько раз и подорвался обратно на кухню со всем необходимым. Дазай лежал все в той же позе: кровь лениво сочилась из продольного глубокого пореза, только теперь Осаму сжимал испачканное запястье здоровой рукой, неприязненно морщась, стараясь принять более вертикальное положение. В голове все еще глухо шумело. Накахара крепко ударил себя по щеке, оставляя горящий ярко-красный след на коже, до звона в ушах, и упал на колени перед Осаму, надавливая ему на плечо и в спешке капая перекисью на вату трясущимися руками, будто бы у него были ебанные конвульсии. — Да лежи ты, блять, не двигайся! Смотри на меня! Осаму, мертвенно-бледный, послушно приоткрыл глаза, уставившись на Чую, тот убрал его здоровую руку, кладя другую себе на колени, хватаясь за чужие слабые пальцы и подтягивая ладонь повыше, ближе к своему лицу, заляпывая густой темной кровью домашние штаны, вскипая от бессилия, злости и отчаяния. Когда проспиртованная вата коснулась края пореза, Дазай дернулся, но Чуя удержал его холодными от нервов пальцами и зашипел. Накахара сам был дерганный до трясучки, еще Осаму не хватало. — Дазай, мать твою, Осаму, — он посмотрел в темные полубессознательные глаза, пытаясь уловить там хоть малую долю осмысленности, — Харе уже, не дергайся! Он еще раз прижал вату, но Дазай правда успокоился, просто глубоко втягивая воздух, когда Чуя касался его руки. — Вот и все, видишь, осталось только… Когда он снова посмотрел в лицо напротив, то его накрыла еще более дурацкая паника: Осаму начал медленно отключаться, закрывая тяжелые веки. — Блять. Накахара дернул его за край футболки под шеей, но никакой реакции не последовало. Чуя, даже не думая, ударил его наотмашь по щеке, со всей дури. Звук резкой пощечины еще эхом отдавался в голове, а покрасневшие от второго за несколько минут удара пальцы горели, но важно было другое: Дазай наконец-то приоткрыл глаза, скрипнув зубами. — Еще раз заснешь, я тебе башку оторву, слышишь?! Руки, откровенно говоря, не слушались, Накахара был удивлен, что вообще смог нормально обработать рану. Он наложил большой кусок марли сверху, подкладывая вниз полоску бинтов со второй попытки и делая первый моток. — Сукин ты сын. Ненавижу тебя. Он тянул конец на себя, заматывая как можно туже, почти слыша треск ниток, стреляя взглядом в лицо напротив. — Только, сука, попробуй сейчас сдохнуть, никогда тебя не прощу. Он все наматывал, пока от бинтов не осталось ничего, схватил марлю и продолжил. — Молись, блять, просто молись, потому что как только все закончится, я сам тебя уебу. Чуя с ужасом наблюдал, как сквозь новые слои неизменно просачиваются багровые пятна, и не мог остановиться, хотя бинты и марля уже толсто и плотно облегали чужое запястье. — Сейчас приедет Ода и откачает тебя, еще сто лет проживешь. Когда и марля кончилась, Чуя просто схватился за чужую раненую руку, боясь ее отпускать и сгорбился над телом, смотря в бледное лицо напротив с злостью и каким-то животным отчаянием. — Ненавижу. Слышишь?! Блять, ненавижу тебя! Чуя, сжимая чужую ладонь, вдруг почувствовал, как на щеках стало неожиданно горячо и мокро. — Блять. Как же, блять, тупо. Но он плакал. Из глотки вырывались надрывные всхлипы, и Накахара сглатывал эти звуки, кривя покусанные губы, наблюдая, как расплывается картинка перед глазами. — Блять, Осаму, пожалуйста, — Чуя горячо зашептал, все еще держа его руку у себя на коленях, и вдруг уткнулся лбом в чужое плечо, почти в истерике, чувствуя, как постепенно намокала ткань чужой футболки, но ничего не мог поделать ни с непрошеными слезами, ни с дрожью в голосе, ни с разрастающимся в грудной клетке паническим ужасом, — Пожалуйста, я что угодно сделаю. Пожалуйста. Только, блять, пожалуйста. Накахара уже не знал, чего он просил у Осаму. Чтобы тот не закрывал глаза? Чтобы не терял сознание? Чтобы жил? Чтобы больше не выпиливался на кухне в четыре утра? Он вдруг почувствовал, как ему на затылок опустились слабые пальцы, едва сжимая его волосы. Дазай сказал хрипло и очень тихо, но Чуя услышал, утыкаясь носом ему почти в шею. — Не плачь. Глаза Осаму были до черта уставшие и вместе с тем стеклянно трезвые. Будто не он в припадке какое-то время назад полоснул себя вдоль запястья. И почему-то он успокаивал. Кошмарно бледный с кругами под глазами и дико широкими зрачками слабо гладил его, Чую, по голове, как до черта напуганного ребенка. Входная дверь вдруг скрипнула, и Накахара выпрямился, почти вскочив на ноги, ладонь Дазая соскользнула с его затылка и глухо упала. — Ты только посмотри. И года не прошло. Чуя оглянулся и увидел на пороге Сакуноске, засыпанного снегом: он стрелял глазами в лежащего на полу Дазая и держал в руках сумку. Из-за его плеча выглядывал не менее засыпанный долговязый и лохматый Сакагучи, явно раздраженный, и поправлял очки. И, судя по интонации, фраза принадлежала именно Анго. — Пусть в следующий раз режется днем. — Сакагучи. Сакуноске посмотрел на него необъяснимо, без острого укора, но Анго, цокнув, все равно замолчал, только выхватил небольшую сумку из рук Оды и стремительно пятью огромными шагами преодолел пространство от двери до кухонной столешницы, на ходу сбрасывая на стул и стол верхнюю одежду. Чуя почти испуганно сделал шаг назад, когда он остро посмотрел на него из-под стекол круглых очков: — Брысь. Отшатнувшегося Накахару тронули сзади за плечо, и он от неожиданности вздрогнул. Это был Ода. От них с Сакагучи веяло терпким уличным холодом и жуткой деловой собранностью. Накахара почувствовал, как его, вялого, Сакуноске мягко примостил на стул подальше от Осаму, а сам присел рядом с Дазаем на пол. Анго натянул медицинские белые перчатки, достал шприц и несколько ампул, пока Ода что-то делал с поврежденной рукой. Накахара, чувствуя засохшую кровь на своих ладонях и сколупывая ее, смотрел, почти не моргая, как Анго вводил иглу шприца в будто бы безжизненную раненую руку. До ужаса бледную. — Вытаскивай, уже все. — Вижу. — Зашиваем? — Да, — Сакагучи не глядя вскинул руку, — Давай, — Ода выверенным движением опустил в чужие пальцы иглу с ниткой, достал из сумки фонарик и настроил его немного под углом. Чую коробило: Анго говорил предельно холодно, — Теперь придержи его руку. Их действия были настолько четки и выверены, что Накахару охватила какая-то глухая паника. Будто они не впервые это делали. Он подумал, что они зашивали Дазая уже десятый, если не сотый, раз, и сглотнул вязкую слюну. Это была жуткая мысль. — Чуя, — Ода окликнул его по имени, но Накахара услышал не сразу, испуганно поднимая голову, — Чуя, куда его можно положить? — А, сейчас… Анго и Сакуноске совместными усилиями, когда закончили швы, аккуратно перетащили Дазая на его футон, и Сакагучи занялся капельницей. Накахаре протянули пачку спиртовых салфеток со словами «мылом запах плохо отмывается», и Чуя зашел к себе в комнату, тяжело садясь на кровать, остервенело оттирая красные разводы на ладонях и пальцах. Спирт правда приглушил металлический запах, но это не спасало. Чуе казалось, вся квартира, кроме его собственной комнаты, пропахла этой жуткой ночью, и вдобавок его всего все еще колошматило. Сакагучи уже заштопал Осаму, тот лежал за соседней стенкой вполне живой, но нервы никак не унимались, и от этого становилось до липких пальцев дурно. Он чувствовал, как на загривке волосы все еще стояли дыбом от пережитого, и на автомате потянулся к бутылке, в которой оставалась пара больших глотков вина. Этого не хватило бы, чтобы опьянеть, но было бы вполне достаточно, чтобы хоть немного расслабиться. * Когда он на негнущихся ногах вернулся в другую комнату, Сакуноске курил, открыв окно и впуская в комнату свежий холодный воздух, а Анго все еще возился с Дазаем, только уже на порядок спокойнее. Когда тот заметил Чую в дверях, то неожиданно сказал, будто бы даже самую каплю виновато. — Я повел себя грубо. Извини. — Ничего. Накахара подошел поближе, присев на корточки, накрывая Осаму пледом, как можно аккуратнее, чтобы не задеть руку с иглой, и вдруг со сквозящим во взгляде подозрением посмотрел на Анго. Совсем недавно так он слаженно зашивал Дазая, но в то же время он вроде как был тату-мастером. Было немного странно. Накахара думал, его бедный уставший мозг взорвется, но Анго, видимо, все прочитал по озадаченному лицу: — Да хирург я, хирург, — он немного неловко, как-то стеснительно отвел взгляд, — Учились вместе, этот на анестезиолога, я на хирурга. Он, — в сторону курящего Сакуноске качнули головой, — Вообще на мозгоправа. — На психиатра. — Не суть. К слову, — Анго поправил очки, снимая перчатки и как-то обыденно бросая их в мусорку, — Забавно, но мои первые реальные швы были на нем. Чуя посмотрел на него в ответ как-то загнанно, и Сакагучи со вздохом спустя секунду исправился: — Впрочем, согласен, ничего смешного. — Но подожди, — Чуя облизнул губы, стреляя взглядом в Дазая, который лежал на футоне, — Почему работаешь… ну, не по профессии? Сакагучи поморщился, тоже невольно переводя взгляд за заштопанного им Осаму. — Не могу спать после операций. — бросил моток ниток в сумку и защелкнул молнию, — И даже без работы хирурга практики и бессонницы мне хватает, как видишь. — Спасибо. Накахара смотрел благодарно. В ответ ему просто кивнули. * — У него шизофрения. Ода сказал это таким тоном, каким обычно сообщают о прогнозах погоды на неделю. Видимо, таким же сообщают о диагнозах. Просто Чуя был не в курсе, первый раз вообще такое. Они пересели на кухню, Сакуноске, светлая душа, до этого помог отдраить Накахаре пол и следы в коридоре, пока Анго хозяйничал и заваривал себе кофе, им двоим — чай. Чуе долбанный чай в глотку не лез, но он все равно отхлебывал уже остывшую сенчу почти на автопилоте, смотря в окно, апатично замечая, что уже светало. — Я его терапевт, проводил с ним консультации до этого, а сейчас он был только на медикаментозном лечении, — Сакуноске устало откинулся на спинку стула, — Решил убрать психотропные, оставив на простых антидепрессантах, но, видимо, что-то пошло не так. — И сколько он был на… колесах? — На психотропных четыре года, на чистых антидепрессантах уже почти два. — А, — Накахара выдержал многозначительную паузу, пережевывая в голове настойчивый вопрос, который он все никак не мог произнести вслух. Волновало его это куда больше, чем психотропные и антидепрессанты. Он, не удержавшись, потянулся за пачкой сигарет и спустя секунду щелкнул зажигалкой в густой тишине. Глубоко затянулся и зажмурился. Дым резал глаза, — Возможно ли такое, что я как-то спровоцировал его на это? — Вряд ли, — Анго подал голос внезапно, тоже подкуривая и выдыхая дым в потолок, — Как раз-таки из-за тебя он, скорее всего, терпел. Или как он там себя удерживает от этого, я не в курсе. В плане, раньше мы выезжали к нему намного чаще. Вернее, нам приходилось к нему выезжать, чтобы проверять не скопытился ли он раз не отвечает на звонки. Поэтому думаю, что ты его держал на грани. И Накахара взорвался. — Но, блять, какого хуя он ничего мне не сказал? Какого хера он вообще сделал это? Типа, я просто в ахуе! И я чертовски зол! Может, он не считает, что нужно было меня посвятить в эту хуйню, но почему не обратился к вам за помощью? — Черт знает, — Сакагучи спокойным жестом зачесал взлохмаченные волосы назад под тяжелый вздох Одасаку, — Понять то, о чем он думает? Проще нырнуть в дерьмо и остаться чистым. Но, думаю, тебе надо самому с ним об этом поговорить. С глазу на глаз. — Он мне ни черта не говорил. И сейчас будет молчать, потому что, блин, мудак. — Он скажет, — Ода затянулся, выхватив у апатичного Анго сигарету из пальцев и почти сразу вернув ее на место, — Если будешь настаивать. В любом случае, разговор вам необходим, Осаму, конечно, будет с этим оттягивать. Пожалуй, вне зависимости от собеседника, он больше всего ненавидит говорить о своих проблемах. — Я, блять, заметил. — И скажу на будущее, — Сакуноске вдруг замолк, буквально на секунду, будто все-таки обдумывая, говорить Чуе или нет, — Иногда он слышит и видит некоторые вещи, которые его пугают. Пугают так сильно, что он не может спать. Таблетки не всегда помогают, как и терапии, поэтому он прибегает к… крайним мерам. В такие моменты он не всегда может мыслить рационально. Шизофрения, если объяснять грубо, это когда подсознание ломается и перетягивает одеяло на себя, а сознание с этим не может ничего поделать. Поэтому даже не пытайся после вашего разговора выстроить логическую цепочку из того, что скажет Дазай. Просто прими те факты к сведению. — И, — Чуя поднял взгляд на двоих сидящих напротив, туша окурок в собственной кружке, — Ты, рассказывая это как его личный терапевт, сейчас не нарушаешь какие-нибудь правила? — Конечно нарушаю. — Конечно, мы хреновые хирург и терапевт, но Дазай же у нас особенный ребенок, — Анго невесело усмехнулся своей шутке. И потом добавил почти серьезно, — До черта какой особенный.* Отчаявшись после многолетних попыток установить причину шизофрении, психиатры передали эстафету биологам. Те получили плазму из крови шизофреников и выкормили на ней мух. Мух скормили паукам. Пауки вместо того, чтобы ткать свою симметричную паутину, сплели нечто висячее и бесформенное. Пауки, получившие с кормом плазму больных другими видами умственных расстройств, не сохранили способность создавать свои ажурные шедевры. Подобные эксперименты убедили биологов в том, что шизофрения, в отличие от других душевных заболеваний, связана с нарушением химического обмена. Какое-то чужеродное вещество, попадая в кровь, разрушает разум, а с ним и личность. Человек больше не в состоянии упорядоченно сплетать свои мысли, как тот несчастный зараженный паук — плести свою паутину.
Barbara O'Brien "Operators and Things: The Inner Life of a Schizophrenic" (Барбара О'Брайен "Необыкновенное путешествие в безумие и обратно")
*
Накахара проснулся не у себя. Он сел, чувствуя, как ноет каждая мышца в затекшем теле; вяло окинул взглядом комнату и вспомнил, какая дичь случилась ночью и что он уснул совершенно убитый и вымотанный рядом с матрасом Осаму. В квартире стояла тишина, футон пустовал, иголка капельницы валялась около подушки. Дазая не было. Накахара с тихим воем взъерошил и так беспорядочно лежащие на башке рыжие кудри, а потом как-то совсем беспомощно спрятал лицо в ладонях. Класс. Ночью этот полудурок вспорол себе вены, а сейчас шатается по городу. Пиздец блять. — Ну и куда ты, блять, пошел? Чуя потянулся за мобильником и чуть не подавился; свежее сообщение от Осаму гласило: «я у Сакуноске» «вернусь» — Сука, вернется он! Еще бы он, блять, не вернулся. Чуя, уставившись в экран, залез на чужой футон, зарываясь носом в подушку и вдыхая полной грудью родной запах. Несмотря на то, что все произошло несколько часов назад, он помнил все до жути смазано и четко одновременно. Странно, он не помнил, как в истерике звонил Сакуноске, зато прекрасно в мельчайших подробностях — участок кожи чужого запястья, вдоль и поперек исполосованного белыми шрамами, большими и маленькими, со свежей глубокой раной по середине. Ему казалось, этих старых шрамов безумно много, будто там, на руке, и не осталось живого места. Это была страшная картинка. И все-таки вечером пришлось тащиться в магазин: сигарет не оставалось совсем. Из ближайшего продуктового его послали — конечно, он забыл паспорт, а ему не поверили. Накахара, злой и недовольный, вывалился обратно на улицу и направился в маленькую табачку на другой улице, потому что обратно идти в квартиру за чертовым паспортом не было ни малейшего желания. Срезая через дворы, Чуя подумал, что в принципе после всего произошедшего пройтись пятнадцать минут по переулкам ради пачки сигарет — это меньшее из всех зол. В восемь вечера в безлюдном переулке обычно никого не бывало, поэтому, не дойдя несколько метров до магазина, Чуя удивился одинокой фигуре. Еще больше он удивился, когда эта фигура заговорила с кем-то по телефону голосом Осаму Дазая. Накахара забыл про сигареты, забыл про легкое раздражение, зато вспомнил про дикую обиду и злость и ускорил шаг, нагоняя спину в бежевом. Чуя без слов схватил его за рукав, про себя отмечая, что это вышло как-то совсем по-детски и нелепо. Дазай обернулся, удивленно уставившись на него и все еще зажимая в руке телефон. Накахара не продумал свои дальнейшие действия, поэтому так и остался стоять, держа Осаму за рукав, будто бы боясь, что он сейчас от него убежит или провалится под землю. Дазай смотрел на него долго, спрятав порезанную руку в карман, и оживился, только когда из трубки недовольно заголосили: — Алло? Алло! Ты еще тут? — Я тебе позже наберу. — Постой, что… Он устало спрятал мобильный, Накахара же наконец его отпустил, переминаясь с ноги на ногу. — Какого хера ты шатаешься по городу? Мы тебя только, блять, этим утром откачали! — на него смотрели до черта спокойно, с долей снисходительности, и Чую это вымораживало, — Ты, блять, совсем больной? Осаму приторно улыбнулся и развел руками: — Типа того. — Ты, — Чуя длинно выдохнул, пытаясь нащупать в кармане пачку и зажигалку, но вспомнил, что нихуя у него нет, и продолжил, — Ты же в курсе я от тебя не отстану, пока мы нормально не поговорим, да? — Я уверен, — он вдруг поморщился, — Ты в курсе. Я знаю, что они приезжали. Одасаку тебя ввел в курс дела. Разве нет? — Да какого черта, а? — Накахара нахмурился, делая шаг вперед, утыкаясь взглядом в равнодушное лицо, — Какого черта, Дазай? Не делай из меня идиота… — Я и не делаю, Чуя, — Осаму смотрел на него так, что в пору было застрелиться. Улыбался с непонятной примесью холодной злобы, которой Накахара раньше у него не наблюдал. Ее было безумно мало, но эта скупая неохотная злоба ощущалась во всем, и Чуя чувствовал, что еще немного — и он в ней захлебнется, — Но давай пока оставим эту тему. — Оставим? Оставим, да? И когда поговорим? Через месяц? А лучше через год, да? Чуя чувствовал. У него на загривке вставали дыбом волосы, а нехороший жар все больше приливал к лицу: в конце концов, ему просто отчаянно хотелось размозжить чужую голову об асфальт. Всего лишь. И вместе с тем он с отчаянным голодом всматривался в чужие живые черты лица, и ему было все мало: хотелось посмотреть в глаза Дазая, встречаясь с ним нос к носу. Зарыться пальцами в темные волосы и прошептать ему прямо в губы, что он ебанный мудак. — Чуя, — Дазай медленно выдохнул и вдруг положил руку на плечо, сжав его вполне ощутимо. — Чуя, давай без истерик. Я признаю, я облажался. И мне действительно, — взгляд был абсолютно серьезный, — Действительно жаль, что это произошло. И теперь ты знаешь. Поэтому давай больше не будем продолжать этот бессмысленный разговор. — Бессмысленный, блять, разговор? Ты ахуел меня затыкать?! — Накахара сжал кулаки, костяшки пальцев больно натянули кожу, ногти впились в ладони. Он вскипал от необъятного количества эмоций, которые сворачивались и плавились где-то в грудной клетке, — Я нашел тебя в ебучей луже крови, я, блять, просто как в невменозе звонил Оде, даже не зная толком, кто этот хер такой, и думал, что ты сейчас нахуй откинешься прямо там, на ебанной, мать твою, кухне! И ты говоришь это бессмысленно? — Чуя, — Дазай выдавил из себя острую кривую улыбку, хотя взбешённый взгляд говорил об обратном, и опустил руку, сжав пальцы на чужом локте. Сколько раз он уже назвал его по имени за эти несколько минут? Накахара чувствовал, еще немного и он что-нибудь кому-нибудь сломает. Он чувствовал, как его всего пружинит, как в голове все плавится, как мышцы рук неконтролируемо тяжелеют, а в ногах – ненормальная легкость, прямо в стопах и под подошвой. Они смотрели друг на друга как злые псы, сверху вниз и снизу вверх. Чуя до хруста в костяшках сжал пальцы. Раздражение и злость щекотали нервы. — Что? Что еще, блять? — Хватит истерить, Чуя. — Я, блять, — Накахара сжал ладонь в кулак, вперившись взглядом в чужую переносицу, — Не истерю. Чуя ударил в челюсть. Очень прицельно, но недостаточно крепко, Дазай только отшатнулся из-за удара, качнув головой, но вовремя оперся на правую ногу. Даже не зашипел или крикнул, просто секунду стоял без движения, а затем сплюнул кровавую слюну на асфальт. Он посмотрел остро и терпко, Чуя видел в темных глазах желание дать ему в морду в ответ и слабое сопротивление этому самому желанию. У Накахары болели костяшки, ныли глухой болью, которая немного отдавала в локоть, но ему нравилось. Это была сладкая долгожданная боль. — Что? Если разговаривать не хочешь, может тогда врежешь мне?! А?! — Чуя страшно кричал, хотя Дазай был в пределах метра от него и услышал бы даже шепот, — Что, до сих пор не понимаешь?! Накахара занес руку для второго удара, но его резко прижали к кирпичной кладке, будто припечатали, он даже не успел понять. Понял только когда острая боль пронзила затылок и лопатки, стрелой проходя по позвоночнику, в ушах оглушительно зазвенело, а кирпичные крошки и пыль противно оцарапав шею упали за шиворот. Чуя вскрикнул и зажмурился, его прижали за горло, он, хрипя, вцепился в забинтованные стальные руки, совершенно забывая, что только сегодня ночью на одну из них наложили швы. Он по интуиции попытался пнуть в колено и, видимо, не промазал, Дазай слабил хватку, но в следующую секунду ему в челюсть прилетел кулак. Чуя успел только подумать, что Дазай бьет не в десятый и даже не в двадцатый раз. Ничего не хрустнуло, но он почувствовал, как глубоко прикусил себе язык и нижнюю губу, и опять в ушах – идиотский звон до звездочек. Накахару пошатнуло, он почти упал, только схватился рукой за шершавую стену, сдирая кожу на ладони, и вскинул взгляд на Осаму. На бешеного Осаму. У них обоих шел пар изо рта и, наверное, от всего тела, Чуя почти видел и поморщившись потрогал тыльной стороной ладони порванную губу. — Сукин сын, — Накахара сплюнул соленую слюну, — Я тебя убью. Осаму криво оскалился кровавыми зубами, у него из носа текла кровь, и Чуя, смотря на это, чувствовал какое-то смутное, но чертовски сладкое удовлетворение. — Удачи. Накахара набросился на него, прицелившись в живот, но Дазай, конечно, был тяжелее. Он не успел ударить, его пригвоздили к грязному холодному асфальту, за шиворот попал ледяной снег, но Чуя люто царапал и кусал все, что держало его, пахло как Дазай и попадалось в поле зрения. Он пнул коленом в живот и услышал шипение, увидел, как зажмурилось лицо напротив, и секунды было достаточно, чтобы опрокинуть на спину Осаму и со всей дури наброситься на него сверху. Чуя остервенело схватил его за ворот куртки, приподнимая над асфальтом, явно ликуя. Но вдруг почувствовал, как весь мир резко перевернулся на сто восемьдесят градусов. В башке от столкновения с чем-то твердым, предположительно, с землей, противно зазвенело. Спустя секунду Чуя понял, теперь Дазай опять прижимал его к асфальту какой-то железной хваткой, коленом больно фиксируя его бедро, чтобы не дрыгался. Накахара зло выдохнул через сжатые зубы, пытаясь хоть как-то освободить руки или ноги, нелепо трепыхаясь, но ни черта не выходило, а Осаму смотрел на него, нависая сверху, как на барахтающегося котенка, и это бесило просто страшно, до зубовного скрежета. Накахара, вперив взгляд в темное лицо напротив, между прочим заметил, что у Дазая кровь из носа уже остановилась, но он с удовольствием бы врезал еще по этому красивому острому лицу. Раз двадцать еще. — Успокоился? Он не хмурился, не улыбался, был как-то странно спокоен и даже сосредоточен, но тон — будто бы издевательский, и Накахара в ответ вытянул шею и приблизился к его лицу настолько, насколько это было возможно: — Когда, блять, твои тупые мозги тебе вышибу, тогда и успокоюсь. Чуе в темноте были видны трещинки на его сухих губах, крошки засохшей крови над ними, каждую длинную тонкую ресницу и теплый белый пар из приоткрытого рта. Накахара облизнул соленые опухшие губы, и Осаму отзеркалил этот жест, впиваясь взглядом из-под длинной челки в чужое лицо. У Дазая за все время отросли волосы, и Чуя подумал, что их бы даже можно было бы собрать в маленький хвост. Осаму бы пошло. Так же, как и разбитый нос, например. — Давай не будем прибегать к крайним мерам, и ты остановишься на том, что порвал мне губу и отбил своим острым коленом живот. Осаму вдруг наклонился, и Чуя от внезапности дернулся, впечатывая свой бедный затылок обратно в асфальт и шипя: — Это не считается. Они пилили друг друга дикими взглядами еще секунду. Чуя сглотнул. Дазай мог бы его ударить. Или еще раз приложить башкой об асфальт. Мог бы отпустить, и его бы ударил Чуя. Они бы опять сцепились, пока бы кто-то не выдохся или кому-то не сломали руку-ногу-челюсть. Но Осаму сделал по-другому. Почти врезался в Чую губами, остервенело сжимая его руки до синяков. Чуе казалось, эта недо-драка и незапланированный поцелуй — какое-то тупое издевательство над ним и его планами совершить конструктивные диалоги. Чуя подумал: «действительно, нахуй диалоги». Накахара открыл рот, вжимаясь в Дазая и кусая его за язык, перекатывая на языке соленость и острый щекочущий нервы адреналин. В ответ ослабили хватку, Осаму ледяными пальцами здоровой руки обхватил чужую теплую шею, большим пальцем щекотно проводя вдоль скулы, задевая рыжие волосы; Чуя в ответ свободной рукой потянулся к затылку, больно притягивая за волосы на себя, вгрызаясь в чужой рот остервенело до кругов перед глазами, будто пытаясь выместить всю свою неуемную злость в кусачем поцелуе. Они целовались почти одичало, громко втягивая воздух, кусаясь, царапая друг друга, болезненно оттягивая за волосы. Накахара опасно клацнул зубами, прикусывая чужую нижнюю губу, на что Дазай недовольно цокнул и укусил в ответ, практически трахая чужой рот языком. Чуя не успевал дышать. Касание ледяных пальцев к животу почти обожгло. Осаму оторвался от покусанных им губ, которые даже в темноте горели малиновым пятном на бледном лице, и смотрел на них будто специально долго, тягуче, с нехорошим довольным блеском в глазах, хрипло выдыхая пар в зимний воздух. — Красивый. Чуя не успел ничего сказать в ответ. Дазай провел холодным носом вдоль щеки, разгоняя мурашки, и вдруг впился ему в шею горячими губами. Накахара судорожно охнул, когда почувствовал, как его до черта сильно укусили прямо под скулой, до белых звезд перед глазами. Он представил, какой след там останется, и слабо трепыхнулся: — Постой. Его укусили во второй раз, ниже — у Чуи из груди вырвался болезненный скулеж и неприятно заслезились глаза. Ну это уже перебор. — Сука, больно! Накахара, собрав все силы в колено, пнул наконец-то свободной ногой Осаму. Кое-как подтянулся, присел, утирая рукавом мокрые губы и пытаясь отдышаться, уставившись на болезненную гримасу напротив. Если он попал этому придурку в печень, то это просто джекпот. Дазай, улыбаясь, устало откинул голову на плечо и прохрипел: — Я думаю, мы в расчете. — Только, — Чуя нахмурился, — Не думай, что мы не поговорим, Дазай. — Мы пока не женаты, чтобы такими фразами разбрасываться. — Да твою мать, ты можешь быть серьезнее хоть иногда?! Осаму сверлил его недовольным взглядом, потом со вздохом поднялся с холодного асфальта, отряхиваясь от снега. И протянул руку удивленному Накахаре: — Только не на улице. Чуя вытер кровавые сопли рукавом мокрой куртки, а потом подумав все-таки ухватился за чужие ледяные пальцы. Отряхиваясь от снега, почти смущенно пробормотал: — Я вообще за сигаретами шел. У тебя, кстати, паспорт с собой? * — И что они тебе сказали? Дазай замолчал и поморщился, когда Накахара приложил к его скуле замороженные гедза. Потом, подумав, тоже взял один пакет чего-то замороженного, вытащенного из морозилки Чуей, похожее на рис с овощами, и приложил к разодранной щеке напротив. Они так и сидели на табуретках в ванной, прижимая к лицам друг друга продукты заморозки, обессилевшие и побитые. Как в каком-нибудь херовом анекдоте. Накахара сглотнул: — Сказали, у тебя шиза. Дазай как-то остро, неприятно ухмыльнулся, отнял лед от щеки Накахары и убрал рыжую прядь за ухо. Потянулся за ватой и перекисью, а потом прижал к покрасневшим ссадинам. Накахара зашипел, но замолк, когда Дазай осторожно прижал ватку к виску, порванной нижней губе и хрипло засмеялся: — Сказали, что я гребанный психопат, я понял. — Нет, никто так не говорил. — Дазай открыл какую-то баночку и поддел немного мази указательным пальцем, — Ода сказал, у тебя диагностирована шизофрения. Объяснил, что он твой терапевт и… — Я понял. Осаму будто припечатал голосом. Коснулся пальцами с мазью ссадин на чужом лице и начал легко массировать, но Чуе все равно было больно. Повисла неприятная тишина, которая холодила затылок. Было слышно только дыхание друг друга и как капает из крана. Дазай выглядел сосредоточенным, но в то же время встревоженным, будто Чуя разговором вынуждал его делать или принимать какие-то ужасные вещи. Первый раз он видел его таким. Таким. Беззащитным? Осаму, закончив с мазью, вынул из ящика пластыри и неожиданно выдал, сковыривая упаковочную бумажку. — Я полагаю, ты теперь думаешь, что я сумасшедший, который чудом не лежит в дурке? — он оскалился сухими губами и будто подвел итог разговора, — Согласен, не красиво получилось. Накахара сморгнул, уставившись в лицо напротив, и понял: если бы у него остались еще силы, он бы врезал еще, пускай упаковкой замороженных гедза, даже не подумав, так, чтобы Осаму свалился с гребанной табуретки и перестал нести хуйню. — Да ты ебнулся что ли? — Чуя поймал чужое, побитое им самим, лицо в ладони, — Не красиво, это когда ты ни черта не рассказываешь, и я все узнаю от других людей и почему-то в экстренной ситуации. Блять, вот это совсем не красиво. Накахара от души налил перекиси на вату и почти со злостью прижал к чужой скуле, Осаму только смотрел на него, немного поморщившись, когда защипало кожу, и облизнул губы. И сказал без всяких своих улыбок и саркастических шуток. — Прости. Мне очень жаль. Это было недоразумение. И добавил. — Я больше не собираюсь вскрывать себе вены. — А теперь повтори. — Я больше не собираюсь вскрывать себе вены. — И каждый раз, — Чуя размашисто налепил пластырь, будто мстил ему за все последние сутки и пару седых волос у тебя в челке, — Каждый, мать твою, раз, когда ты чувствуешь, что что-то не так, ты говоришь мне или немедленно звонишь Сакуноске. Хорошо? Из крана все еще капала вода, и было слышно, как на кухне шумел холодильник. Дазай все еще смотрел своими темными глазами, почти не моргая, и вдруг перехватил чужую ладонь. Ледяную из-за замороженных полуфабрикатов. И сжал крепко. Ему тяжело давалось это простое согласие с Накахарой, но Чуя увидел по глазам: он обязательно постарается, потому что то, что происходило между ними уже переросло во что-то более серьезное, чем дешевая интрижка с ночными драками или односторонние искрометные поцелуи раз в две недели. Они оба понимали. И Дазай согласился. — Хорошо. Хорошо.