you be good

When the day that lies ahead of me Seems impossible to face When someone else instead of me Always seems to know the way Then I look at you And the world's alright with me Alt-J – «Lovely day»

Будни протекали незаметно и быстро. Накахара в какой-то момент посмотрел в календарь и обнаружил, что скоро должен был начаться его последний семестр в этом году: сердце неприятно екнуло. Он столько раз думал о возможном развитии событий после диплома и ровно столько же раз понимал, как это все было притянуто за уши и неубедительно. От этого становилось совсем кисло, и Чуя снова садился за синтезатор под едкие комментарии Дазая, который последние пару недель почти ежедневно упахивался в «Фукузаве». Накахара не лез лишний раз, но таял, когда Осаму уставший приходил, смотрел на него донельзя тепло и утыкался губами ему в лоб, потом в скулы и в губы. В такие моменты диплом, паршивое портфолио и будущая работа казались глупыми мелочами, на которых зацикливаться было совсем зря. Потому что в квартире были синтезатор, партитуры и Осаму, а этого для его скромного счастья было достаточно. * — Я дома. Дазай со смены возвращался как всегда: шумно, с длинными вздохами, в которых читалось вселенское разочарование в жизни, и теплым запахом кофе. — Не шуми. Чуя только мельком глянул в коридор и вернулся обратно к игре: ну вот черт, он сбился, придется начинать заново. Квартира наполнилась звуками: Осаму чем-то шуршал, разувался, босыми ногами прошлепал на кухню, — Накахара услышал, как он поставил чайник, — включил воду и наперекор просьбе что-то говорил. Чуя злился, это жутко мешало. Но и вместе с тем его накрывало теплое, убаюкивающее спокойствие. — Замолкни, ты мешаешь. — Да будет тебе, — Дазай высунулся из дверного проема, — Ты единственный, кому я могу пожаловаться на работу, так уж сделай одолжение. — Из-за тебя я сбился, — Чуя раздраженно выдохнул и начал заново, — Ладно, болтай, но так, чтобы я тебя не слышал. — Уж извини, и так, с чего бы начать? Ах да, черт, Куникида просто чокнутый, — послышался шорох, — Кто вообще пашет четыре дня подряд? Вот увидишь, еще месяц там проработаю, а меня посадят на цепь, еще и перекуры сделают по расписанию. Я даже в студии уже полторы недели не появлялся, — Осаму прошел мимо и на долю секунды ткнулся ему губами в щеку, а затем упал на матрас, — Ты чего с мокрыми волосами сидишь? — Я только из душа, — и выпалил следом, чтобы избежать каких-нибудь тупых шуток со стороны, — Так ты вообще в студии не гонял? — Да куда там, — он выдохнул со свистом, — По двенадцать часов за стойкой каждый божий день. Как я не сдох. Атсуши заболел, но почему бы не отдать треть моих смен Танизаки, а? — Может, он все еще мстит тебе за байк? — Ну… — усмехнулся, — Неа, он не такой мстительный. Накахара прекратил играть, развернулся, нечаянно рассыпая пару партитур с подставки и ругаясь. — Да черт. Встал лениво, принялся поднимать, мельком глянув в сторону матраса: Дазай развалился на футоне и на полу, вытянув ноги, жмурясь от полоски света из окна. Уставший и ленивый, к нему хотелось прильнуть, закинув ногу на живот, обнять руками, потереться о едва колючую щеку. Чуя помотал головой, сбрасывая легкое приятное наваждение. Комнату заливал мягкий, розовый свет; солнце садилось. Осаму вдруг приподнялся на локтях, цепко рассматривая его с неожиданным интересом, Накахара даже опешил и буркнул почти недовольно: — Чего? — У тебя волосы от воды потемнели. — Придурок, у всех людей темнеют, если ты не заметил. — Цвет красивый. Он еще с пару секунд стоял, посреди комнаты, едва напрягшись, пока Осаму мариновал его своим непонятным провоцирующим выражением лица. Потом отложил листки бумаги в сторону, и присел на стул рядом с футоном, почти касаясь стопой чужого колена. Ухмыльнулся, чтобы как-то разрядить атмосферу. — И что, сегодня не будешь ездить мне херней по ушам и ворчать, как плохо я играю? — О, Чуя, — в ответ хитрая улыбка, — Это кто кому херней по ушам ездит. И кстати, — он вдруг поймал его за щиколотку, Чуя почти поперхнулся воздухом от такого наглого жеста, — Котята? Серьезно? Носки, купленные давным-давно на распродаже, были самые обычные, за исключением нашивки кошачьих мордочек по бокам; во всяком случае, Чуе казалось это прикольным. Но теперь уже не очень. — А что? — Накахара хотел бы верить, что спросил нагло и уверенно, но он скорее нервно выпалил, ужасно стремительно заливаясь краской, — Классные носки. — Да-да, а ты самый грозный парень в Йокогаме, — Осаму тихо засмеялся, когда его неуклюже попытались пнуть, и выпустил из теплых пальцев чужую щиколотку, пытаясь удержаться на локтях, — Спокойно, бандит. — Да завались, — Чуя поддался вперед, ступней угрожающе касаясь чужого плеча и шипя, — Пришел десять минут назад, а уже задолбал, ей-богу. — Да ну? Ты же меня любишь. — Ненавижу. — Ты разбиваешь мне сердце. Дазай вдруг приподнялся, садясь на футон, и Накахара нервно, будто опасаясь, что Осаму в очередной раз выкинет какую-нибудь несмешную херь, опустил ногу на чужое плечо, едва заметно надавливая, будто ступая, чувствуя пяткой выпирающую твердую кость ключицы и неглубокую впадину под ней. Осаму посмотрел в ответ вкрадчиво, даже без тени улыбки на лице, и не отводя взгляда внезапно опять сомкнул в своих длинных пальцах чужую тонкую лодыжку. Молча. Другой рукой потянул за край носка с дурацкими котятами и медленно снял, скинув куда-то на пол. Чуя облизнул губы, онемевшими пальцами хватаясь за края стула, и уставился, почти не моргая. — Эй, что ты… Осаму прикрыв глаза горячо коснулся ртом выступающей косточки на лодыжке, сначала коротко, потом нагло и влажно, обхватывая губами бледную размягченную после душа кожу, тонко обтягивающую круглый выступ. Накахара судорожно выдохнул, и на него опять посмотрели — жадно, нехорошо и темно. Чуя понял, что дурацкая перепалка сильно затянулась, но не мог ничего сказать — в голове и легких было невообразимо пусто. Потому что Осаму горячо, мокро, мучительно медленно спускался к фалангам вдоль выступающих вен стопы. Коротко поцеловал в кончики аккуратных пальцев около подстриженных ногтей. Вдруг, прикусив светлую кожу, совершенно нагло вобрал в свой обжигающий рот большой и указательный пальцы, выбивая из груди Накахары тихий слабый стон, смотрел на Чую так, будто бы сейчас действительно сожрет его. Этот прямой взгляд сбивал с толку. Накахара пальцами руки вжался в край деревянного стула, почти до боли, прошипел дрожащим голосом. — Извращенец. Осаму вдруг отстранился от напрягшейся ноги на своем плече и с улыбкой прищурился. От этого прищура Чуя чуть не свалился на пол. — Лавандовое мыло, серьезно? Так по-гейски. — Господи, ты невыносим. Дазай вдруг потянулся к нему, игнорируя недовольный ответ и все еще удерживая чужую ногу у себя на плече, по-хозяйски кладя ладони на чужие бедра, и хрипло прошептал Чуе в самые губы: — Смотри, у меня есть смазка со вкусом клубники, два презерватива и, — он стрельнул взглядом на матрас, — Совсем немного пыльный футон. — Клубника? — Накахара хмыкнув протянул, передразнивая, — Так по-гейски. И пять минут назад ты жаловался, что устал, как собака. — Оу, ну знаешь, это все очень относительно, — он облизнул губы, — Усталость зависит от степени увлеченности делом, я полагаю? К тому же… — Боже, — Накахара выдохнул почти раздраженно, — Ты слишком много болтаешь. Чуя нетерпеливо сам подтянул его к себе, целуя, ловя ртом чужой удивленный выдох. Спустя секунду Дазай отмер, притягивая его к себе в ответ одной рукой, второй продолжая сжимать чужое бедро, целуя его неожиданно слишком сильно и напористо, по крайней мере для человека, который несколько минут назад устало и лениво валялся на матрасе. Накахару совсем слегка укусили за нижнюю губу, провели носом от виска до уха, втягивая воздух, ткнулись в изгиб тонкой шеи, накрыли горячими губами под тихий стон. Дазай прикусил там, где торопливо бился пульс, широко лизнул, зарываясь пальцами в мокрые рыжие волосы, а потом посмотрел прямо в глаза. Чуя наткнулся на взгляд тяжелый, наполненный влажной духотой, какая обычно бывает только летом, когда невыносимо жаркий июль и круглые сутки стрекочут цикады. Его опять поцеловали, нетерпеливо и голодно, будто бы хотели сожрать, Накахара почувствовал, как становилось душно и горячо, хотя квартиру им всю зиму топили хреново. Осаму на секунду прервался, шепнул хрипло и торопливо: — Иди ко мне. Осаму потянул его на себя, на футон, и Накахара кое-как пересел к нему на колени, ладонями обхватывая чужие широкие плечи, ведя вверх по шее, с упоением зарываясь в темные волосы. Чуть не задохнулся, когда ощутил у себя на ребрах под кофтой горячие пальцы, длинные и шершавые от мозолей, они жадно огладили грудь, тронув соски, спустились ниже на живот, завернули на спину, обнимая там, где выпирали лопатки и позвонки. Чуя почти заскулил, когда в рот горячо вобрали мочку уха, а потом почти нежно поцеловали рядом, Дазай опять подал голос, и Накахара разобрал с трудом. — Подними руки. — Я сам. — Чуя в спешке стянул с себя кофту, швырнув ее куда-то на пол, и сжал в пальцах край чужого свитера, — Теперь ты. Одежда Дазая полетела туда же. Чую вдруг уронили на спину, Осаму навис прямо над ним, опираясь здоровой рукой о матрас, а второй будто прикипая к чужому животу, ведя вниз, оглаживая выступ тазобедренной кости и стягивая вниз домашние штаны и белье. Накахара приподнял бедра, чтобы помочь, чувствуя, как медленно тело наливалось свинцом от темного, притупленного взгляда напротив, тихо охнул, когда Осаму своими мозолистыми пальцами уверенно провел по напряженному члену, задевая дорожку коротких рыжих волос, а потом накрыл горячей ладонью — полно, широко и нагло. Чуя издал короткий хриплый стон под внимательным взглядом, уперся руками в чужие, забинтованные плечи. Надеялся, что в полутемноте было не особенно видно, насколько у него красные щеки и уши, потому что, честно, он не девственник, но Дазай по непонятным причинам смущал его просто до чертиков. К Чуе опять потянулись за поцелуем, но Накахара прервал, не очень хорошо соображая, как сформулировать вопрос, поэтому вышло совсем сбивчиво. — А бинты? Осаму секунду на него смотрел вкрадчиво, остановившись. Сел, нашаривая где-то сбоку завязанный узелок, сказал совсем тихо, криво и в то же время ломко улыбаясь: — Не испугаешься? — Да иди ты к черту. Чуя резко привстал, потянулся к нему, помогая распутать бинты, почти остервенело сдирая их с сухого поджарого тела, отбрасывая на пол. В темноте было плохо видно, но Накахара все равно, задерживая дыхание, вперился взглядом в чужую кожу. Рукой мягко провел от поджарого живота до ключиц, считая шершавые шрамы и сбиваясь на двенадцатом, ткнулся носом в чужое плечо, глубоко вдыхая. Пахло знакомо, терпко и хорошо. Ему не нужно было это видеть, потому что он догадывался. Просто он подумал, что это нужно было Дазаю. — Хватит, — Чуя потянулся к чужим губам, ладонью чувствуя, как до исступления живо билось сердце в чужой груди, — Больше не надо, ладно? — Да, — Дазай снова уронил его на футон и навис сверху, — Хорошо. Он влажно поцеловал его за ухом под судорожный выдох, кладя ладонь под гибкую поясницу: Накахара послушно приподнял бедра, чтобы через секунду почувствовать под спиной прохладную ткань подушки. Чуя потянулся к нему, укусил, легко оттянул за нижнюю губу, ладонями обхватывая чужую шею, и, когда от него отстранились, вдохнул побольше воздуха, почувствовал горячий язык на своем члене — Дазай сомкнул губы на головке и плавно двинулся вниз, Накахара почти взвыл, зарываясь в чужие волосы на затылке слабыми пальцами. Еще он ощущал почти физически, как Дазай не отрываясь смотрел на его лицо, пока плотно и медленно прошелся языком вдоль ствола, широко лизнул внутреннюю сторону бедра, выбивая новый тихий стон, и поцеловал в живот, влажными пальцами поглаживая чувствительную кожу между ягодиц. Это все сводило с ума. — Если будет больно, говори. — Да давай уже. Чуя удивлялся, что даже во время секса каким-то образом успевал злиться на Осаму, и хотел сказать что-то еще, но получилось только почти молча закрыть глаза, медленно выдыхая через рот, чувствуя, как Дазай аккуратно массировал и растягивал его сзади, сначала одним пальцем, потом, поцеловав за ухом, добавил второй. Накахара облизнул губы, нервно почти, подтянулся, но в следующую секунду Дазай выгнул пальцы внутри него, незаметно добавляя третий, и он упал обратно с громким долгим стоном, жмурясь от пробирающих ощущений и сжимая чужое плечо почти до синяков. Осаму кинул на него взгляд, жадный и почти обдолбанный, спросил хрипло и на грани слышимости: — Ты в порядке? Чуя на самом деле слышал хреново, неразборчиво выдохнул что-то в ответ и застонал снова: Дазай сгибал и разгибал пальцы, через раз вытаскивая их, а потом вставляя обратно. Будто игрался, хотя не улыбался совсем. — Хватит уже, — Чуя стрельнул взглядом в Осаму, расстегивающего ширинку джинсов и срывающего зубами упаковку презерватива. — Точно? — Да! — Накахара почти психанул, закинул на чужое бедро ногу, потягивая ближе к себе, чувствуя головку у входа, и почти отчаянно хватаясь влажными руками за простыни, — Ты очень дол… Половина слов потонула в несвязном высоком стоне: Дазай входил медленно и плавно, Накахара только слизнул соленый пот с верхней губы и зажмурился. Он боялся открывать глаза, потому что если Осаму все еще смотрел на него своим голодным, темным, плохо соображающим взглядом, то он мог кончить через минуту. Они замерли всего на секунду, а потом Чуя кинул смазанное «да в порядке я», и Дазай почти накинулся на него, снова целуя и двигаясь сумашедше размашисто. Чуя едва удержался, чтобы не потянуться к своему члену, стонал не своим голосом, внезапно слишком высоким, прямо в поцелуй, приникал к Осаму худым влажным телом, судорожно сжимая мятую простыню в пальцах, а потом психанул, снова зарылся пальцами в темные волосы: они ему безумно нравились, слегка вьющиеся и мягкие, а еще — сильные руки, красивый перекат плеч, длинные шершавые пальцы, почти до синяков сжимающие его бедра, терпкий запах кожи Дазая, его горячий рот и язык, темный душный взгляд. — Черт. Накахара краем глаза заметил, как у Дазая вдруг дрогнула видимо еще не зажившая рука, и приподнялся. — Подожди. — Что-то не так? Чуя в ответ на непонимающий взгляд надавил на чужие плечи, а потом настойчиво толкнул, заставляя лечь, а сам оказался сверху, насаживаясь еще плотнее, едва удерживаясь от стона и пытаясь собраться с мыслями для ответа, потому что черт побери это слишком. — Все… отлично. Внутри — все заполнено, остро, жарко, тяжело; Накахара зажмурился, пытаясь хоть как-то совладать с собой, прежде чем начать медленно двигаться. — Просто твоя рука… Чую почти прошибло, когда он почувствовал длинные пальцы на своем члене и ягодице, и почти сорвался на скулеж. — … еще болит… Он оперся ладонями о чужие плечи, закусывая нижнюю губу, когда вдруг нашел нужный угол, пытаясь запомнить положение. — … мне так показалось. Накахара задал свой темп, насаживаясь резко и часто, совершенно забывая про то, что он сбивчиво шептал пару секунд назад, и выстанывая нечто невразумительное, глубоко вдыхая воздух, пахнущий терпко — потом, и сладко — из-за идиотской смазки с клубникой. Острое удовольствие, прошибающее все тело, становилось совсем невыносимым, Дазай все еще надрачивал ему своими невозможными пальцами, донельзя хорошо подстраиваясь под сбивчивый ритм, и Чуя не знал наверняка, но был уверен — Осаму следил внимательно за движением его худого живота и кадыка, за полураскрытым ртом и подрагивающими ресницами, охватывал взглядом каждый сантиметр его тела, и это смущало до покалывания в легких. — Моя рука, — Чую уже который раз опрокинули на футон, но он и не был особенно против. Уткнулся взглядом в лицо, которое оказалось чертовски близко, и сам не зная почему задержал дыхание, — В полном порядке. Его целовали, вышибая слова ответа и воздух из груди, набирая темп; они кусались, почти стукались зубами, Чуя подставлял шею под горячие губы, даже не думая, что там останутся видные следы, на это сейчас просто было плевать. Накахара ткнулся носом ему в влажный висок и застонал долго, громко, совсем хрипло, чувствуя, как на животе и чужой ладони стало липко, горячо и влажно. Осаму кончил через еще несколько толчков, пока Чуя почти с осознанной мстительностью ставил ему засос прямо рядом с кадыком, специально царапая зубами кожу. От оргазма их окончательно разморило. Дазай, откинув завязанный презерватив, отполз вбок и упал рядом, вытягиваясь; Накахара только краем глаза видел, как тяжело вздымалась чужая грудь, и сам пытался прийти к себя, пытался отдышаться, проводя ладонью по взмокшему лбу, прикрывая глаза. Темнота убаюкивала. Сквозь шорох он различил щелканье зажигалки, а потом шипение пепла и втянул носом густой запах табака, посмотрел вбок, уткнулся взглядом в лицо Осаму — донельзя красивое после секса, расслабленное и родное. Тот приставил к его губам сигарету, и Накахара крепко затянулся из чужих рук, выдыхая дым в потолок. Переводя взгляд ниже, понял, что только сейчас заметил еле видный шрам на шее, кривой полосой пересекающий кожу под кадыком и мягко исчезающий ближе к загривку. Он почти сливался с цветом кожи, но из-за этого и притягивал взгляд еще сильнее. — Мне было двадцать два, — Дазай заговорил тихо, хрипло и совершенно спокойно, — Накануне я накидался виски и доксиламином, а потом решил, что это не прокатит, и залез в петлю. Правда я забыл, что мы договаривались о встрече с Сакагучи, и они с Одасаку вломились ко мне, вытащили, промыли желудок, и я тогда подумал, вот же черт, а ведь почти вышло. Он рассмеялся сухо. — Давно? — Что? — Как давно ты пытаешься? Накахаре почему-то было сложно говорить напрямую. Как давно калечишь себя? Как давно режешься? Как давно пытаешься сдохнуть? Дазай потушил окурок в какой-то кружке и потянулся за еще одной, нашаривая пачку около футона. — Первый раз да, относительно давно. Мне было почти девятнадцать, я вылетел из медицинского. И, — он запнулся, будто подбирая слова, — Однажды я ночевал в хостеле. Я тогда около суток ничего не пил и не юзал, точно помню. До этого меня мучили слуховые галлюцинации, мне постоянно казалось, что в толпе меня кто-то зовет, но скидывал это на нервы, стресс, усталость. То, на что люди обычно скидывают все, если видят, слышат или творят полную херь. Не могла же у меня кукуха поехать, верно? — он улыбнулся, посмотрев в глаза Накахаре, но Чуе было не смешно, — Да ладно тебе, классная шутка. Ну и черт с тобой. В общем, да, городок Уэнохара, ночь, хостел. Я почти заснул, потом посмотрел в угол под потолком, рядом с шкафом. Просто так, мне было неспокойно, и я шарил взглядом по комнате. И там, — он нахмурился, вперив взгляд в темный потолок, и сделал паузу. — Там было черное пятно. Живое. Сначала маленькое, а потом начало расти. Перекинулось на шкаф. Я все смотрел, не мог оторваться, мне казалось, как только я отведу взгляд, оно перекинется и на меня и сожрет. Я был так уверен в этом. Я даже вещи не собрал, успел только обуться и схватить куртку. Я ушел, попросил поменять номер и не мог объяснить почему. На меня смотрели, как на психа, и я сам думал, что, наверное, и взаправду схожу с ума. Потом мне оно мерещилось и в других комнатах. Не только ночью, посреди дня могло возникнуть в магазине или когда ехал в метро. Через несколько месяцев я начал видеть вещи похуже этого гребанного безобидного пятна, просто, — Дазай сглотнул, — Просто. Что-то жуткое. Я бежал от этих вещей, даже не думая, что они у меня в голове. Не отрицаю, было глупо. — Не глупо. — Очень глупо. От себя не убежишь же. Накахара коснулся пальцами чужого плеча и развернулся, рассматривая чужой профиль: — Было страшно? — Сначала. Потом я даже привык, и стало просто в средней степени паршиво. Хотя, к такому не привыкают. Я просто научился засыпать под голоса и игнорировать всякий бред днем. Я понимал своим умом: это не реально. Это галлюцинации. Но меня ломало, — он вдруг перевел взгляд на Чую, посмотрел с какой-то терпкой надеждой, — И я думал постоянно, а что, если я не проснусь на следующее утро? Что, если это действительно меня сожрет? Наверное, в самом начале в такие моменты я хотел жить больше всего. Я на этой чертовой планете сильнее всех хотел жить и не был в уверен в завтрашнем дне, понимаешь? А потом стало по-настоящему страшно. Я заперся у себя в комнате и не выходил. У меня была навязчивая идея, что меня не существует, я на самом деле давно мертв. Что, я, блять, гнию заживо, и вижу то, что живой человек не должен видеть. — И, — Чуя выдохнул, — И ты тогда начал это делать? — Да. Меня приводило это, — он задумался, — В чувства. Конечно, когда меня нашел Ода, то занялся этим дерьмом, выписал мне психотропные, мы долго болтали, Анго штопал меня, как чертова швейная машинка, я поуспокоился. Только иногда пробивало, до недавних пор, — он потушил третий окурок, облизнул сухие губы, резюмировал с ненормальным спокойствием, — Конечно, это меня сожрет в конечном итоге. — Нет. — Рано или поздно это вернется, Чуя, — почти умиротворенная, страшная уверенность, в которой можно захлебнуться, — Я опять буду чувствовать себя мертвым. Чуя придвинулся вплотную, почти касаясь кончиком носа чужого, откинул темную челку с лба и посмотрел в две черные бездны зрачков напротив. Сказал без капли сомнения. — Ни черта, — он дотянулся до чужой шеи, игнорируя полу удивленный взгляд и прикипая пальцем к точке, где спокойно бился пульс, — Ты живее всех живых. Дазай смотрел на него внимательно, прежде чем потянуться и поцеловать. Без языка, просто теплыми губами в такие же теплые губы. Чуя прикрыл глаза, баюкая болезненное, щемящее чувство глубоко в груди и все еще держа указательный палец на пульсе. * Около семи утра Осаму обнаружился на кухне. В растянутом свитере, с полным бардаком на голове и вопиюще лиловым засосом около кадыка. Накахаре стыдно не было, он готов был поклясться, что Дазай оставил ему такой же, да еще в десятикратном количестве и в самых неожиданных местах. Чуя кое-как доковылял до столешницы, потому что в заднице ощущалась тянущая, неприятная боль, долил себе остатки кофе, не особенно по-божески положил ноутбук на стол, чуть не свалив с него сахарницу, и Осаму протянул почти на распев: — Доброе утро, студент, — сам он что-то чиркал в нотных листах, и Чуя едва удержался от того, чтобы не передразнить, — Удивительно, а ты при мне ни разу не вставал в семь утра, чтобы поработать. Даже в сессию. — В одну из сессий я попросту не спал всю ночь, если ты помнишь, — Накахара хмуро отхлебнул кофе, обжигая кончик языка, — Может, я начинаю новую жизнь. А потом поморщился, устало сжимая в пальцах переносицу: — Кому я вру, блять, эта чертова колористика сведет меня в могилу. В воцарившейся тишине Чуя открыл ноутбук, пытаясь на почте найти нужную лекцию. Резкий свет от экрана резанул глаза, он поспешил убавить яркость. Почти начал читать, только Дазай вдруг подал голос, вытягивая губами сигарету из пачки и подкуривая: — Уже скоро март. — И что? Накахара не ожидал, что в ответ ему скажут что-то совершенно дикое, поэтому спокойно отпил еще. Чтобы через секунду нелепо подавиться. — Ты не думал поступать на музыкальное-инструментальное? — Что? Накахара, откашлявшись, со скепсисом посмотрел на Дазая, который одной рукой стряхивал пепел в кружку, а второй потянулся к его ноуту, вопросительно поднимая брови: — Что? — Да брось. — Я серьезно, — Осаму зажал сигарету в зубах начал быстро строчить по клавишам, кликая на нужный сайт, — Токийский университет искусств. Вот, смотри инструментальное классическое направление… фортепиано. Кстати, надо тебя и на джаз понатаскать. — Подожди, ты типа?.. Господи, — Накахара цапнул пачку со стола и нервно щелкнул зажигалкой, выдыхая дым куда-то в сторону, резюмировал хмуро, — Да ты издеваешься. — Немножко, — он усмехнулся, продолжая листать различные программы, — Расслабься, я же тебя не в Джульярдскую школу посылаю. Но вот это, — Осаму тыкнул пальцем в экран, — Вполне. — Придурок, — Накахара затянулся и откинул голову назад, на спинку стула, — Не неси ерунды. Мне по идее уже стоит пойти работать, а не получать третье высшее. Тем более, фортепиано? — А ты на вокал хочешь? — Да я не об этом! — он нахмурился, — Это же музыка. — Что не так с музыкой? — Ну, — Чуя растерялся под вопросительным взглядом, — Типа, что мне это даст? Кем работать буду? — Не неси ерунды, — Дазай передразнил его и начал загибать пальцы на свободной руке, — Ты можешь работать в оркестре, в группе, быть сольным исполнителем, выступать для всяких богачей в ресторанах или как я, это более бюджетный вариант, в кафе, еще я записываюсь в студии периодически, когда капают заказы… — Но это все звучит, — Накахара прикусил губу и задумчиво взял пустую пачку из-под сигарет, переминая в пальцах крашеный картон, — Не убедительно. — Скажи мне, — Дазай вдруг посмотрел на него, убрав свою дурацкую улыбку с лица, — Тебе нравится музыка? Хочешь этим заниматься? — Да, просто… — Да или нет? Чуя сморгнул: терпкое чувство дежавю ударило по сознанию, и он на автопилоте огладил линию татуировки на запястье. — Да. Хочу. — Тогда в чем твоя проблема? — Но, получается, нужно сейчас готовиться к вступительным. А у меня сейчас диплом. Я не могу делать все одновременно, где-нибудь непременно налажаю, а Мори, — крышка сигаретной пачки с глухим треском порвалась и отлетела на пол, — Мой профессор по проекту, он возлагал на меня какие-то надежды. Я… Если я облажаюсь, я, блять, просто не знаю. Я мучил это направление четыре года, так по-дурацки бросать его на дипломе, даже если мне все осточертело. И Рю, и Гин тоже мне говорили, что мне всего ничего осталось, и так тупо, да и, черт. Просто, что — он буквально выдохнул, — Что, если музыка это не мое? — Тебе не плевать? Чуя сморгнул, перевел взгляд с истерзанного картона на лицо напротив, не совсем понимая, к чему было это хлесткое тебе-не-плевать-знак-вопроса. Дазай смотрел на него невозмутимо, с долей холодной снисходительности, зажимая в пальцах наполовину недокуренную сигарету. Во рту стало неприятно сухо, и Чуя подумал: лучше бы Осаму сейчас улыбнулся, чтобы сморозить какую-нибудь тупую шутку. Но он не улыбнулся и шутить тоже не стал. — Чуя, ты столько раз говоришь, а что подумают другие? Что, если ты ошибешься? Что, если это провал? Если ты вдруг подведешь их? Твоего профессора Мори, например? Я могу сказать тебе. Ты будешь по уши в дерьме. Или еще хуже. Ты можешь думать, что каждая собака осуждает тебя. И ты будешь прав. Но разве тебе не все равно? Думаешь, ты не имеешь права на ошибки и дерьмовый опыт? Ты хочешь, чтобы жизнь складывалась как идеальный журавлик в пособии по оригами. Может, тебе еще нужна высокооплачиваемая работа, квартира в Токио, красивая жена, примерный сын и пять внуков? — он криво усмехнулся, но Чуе было не смешно, — Встретить старость в своей кровати и чувствовать, что вот, вся жизнь прожита, а ты где-то проебался и поэтому хочешь побыстрее сдохнуть. Ты часто говорил мне, тебе за двадцать и ты не понимаешь ни черта. Может быть, ты что-нибудь поймешь в тридцать или в сорок. Но если ты будешь шарахаться от каждой ошибки, ты ничего не поймешь, прожив и двести лет. Триста, пятьсот, тысячу. Сколько угодно. Когда тебя сожгут в крематории или положат в ящик, всем будет плевать, что за Чуя Накахара существовал в этом мире. Никто не вспомнит о тебе: планета вертится слишком быстро, твой отрезок времени исчисляется в секундах. И тратить эти секунды на такие глупые вопросы? Ты серьезно? Осаму потушил сигарету о грязное дно пепельницы, но у Накахары было ощущение, будто бычок потушили конкретно об него. Он почти ощутил физическое жжение где-то в груди, смешанное с чувством совершенно непонятного ему стыда и злости. Повисла дурацкая удушливая тишина. Осаму, кажется, все сказал, а Чуя не находил, что сказать в ответ. Тупое молчание. Дазай вдруг откинулся назад и улыбнулся своей привычной манере, но выглядела эта улыбка иначе, чем обычно. Она выглядела жестоко. Он сказал уже более дружелюбным тоном: — Впрочем, принимай решение сам, — медленно встал, обогнул Чую, как бы между прочим огладив его теплыми пальцами по щеке, почти нежно, — Это все-таки твой выбор. И ушел. Под ребрами все еще слабо билось то, что сказал ему Осаму; то, что он вывалил на него, чеканя каждое слово. Оно прилипло. К потолку, шторам, ногам, рукам, лицу, забивалось под грудную клетку, в уши, нос и глаза так, что трудно было дышать. Остро и до неприятного честно. Накахара перевел взгляд в окно на тихо падающий снег и сгреб куски рваного картона — все, что осталось от пустой сигаретной пачки, — в грязную пепельницу. Завтра начинался февраль.