Припятский (б)романс

– Вон, смотри, вот этот! Да смотри внимательней, придурок! – Слышь, приятель, я не первый год по лагерям. Ещё раз так меня назовёшь – в ебало получишь! – Лучше от тебя, чем от вот этого. Смотри, не отвлекайся. Видишь, повели его? Старый бывалый зэк, который провёл в дремучей сибирской тайге не один год, «наставлял» вновь прибывшего – нового сокамерника. О нравах здешних заключённых, о том, кого следует бояться, кого уважать, как поменьше работать и тумаков за это не получать. – А чё повели-то? Уже ночь на дворе, отбой дали? С хера ли? – А его, дружок, часто на дополнительные разбирательства водят, – хмыкнув, включился в разговор третий, с верхней койки. – Чёй-то, авторитет здесь какой, что ль? – Неееее… авторитет у нас один – Батька, ты его днём видел. А этот… просто сумасшедший! Просто в рот ебаный сумасшедший, блять! Маньяк какой-то или шут его знает кто. Всё время ему призраки мерещатся. Разговаривать с ним нельзя, прикасаться к нему нельзя, даже в глаза лучше не смотреть! Иной раз сидит себе тихонечко в стороне, точно статуя, пока его на работу пинками не погонят. Но и когда сидит, не двигается и не моргает – пиздец страшно, – пустился в рассказ первый. – А если разозлить, то мало не покажется. Вдвоём, его, конечно, можно повалить, но всё равно, чертяга, сильный, даже несмотря на то, что больной, сукин сын, – подхватил второй. – Разозлить его хрен знает чем можно. Чем угодно! Авторитета нашего не признаёт. Пидорас ёбаный! Сука блять вшивая! Туберкулёзник задротный! – Что? Откуда вы знаете, что у него туберкулёз? – с интересом переспросил вновь прибывший. – Он тут недавно на Хриплого кровью нахаркал. Слышь, Хриплый? Было же такое? – Заебали болтать, – прорычал Хриплый с дальней койки. – Давайте по нарам и завалите хлебальники, спать охота. Завтра опять задницу морозить весь день. – Ну ты скажи, ведь было такое? – Что? Ты про туберкулёзника поганого? Было дело да, обслюнявил меня за то, что я спросил, правда ли, что он Главаря ранил и Меченого хотел пристрелить. Ну а чо, блять, здесь все говорят о том, кого они укокошили. – А чё ж его в спецотделение для психов не переведут?.. – Приказ сверху. Мы не знаем, короче. Ну, и водят его по ночам на дополнительные разговоры, – подытожил первый. – Знаешь, что за разговоры с ним там разговаривают? Новенький покачал бритой головой. – Вот и я не знаю. И знать не хочу. Знаю только, что на пару дней он затыкается, и вроде даже как нормальный становится. А потом всё заново. Охуенный рисунок, блять, кстати, – зэк показал на запястье нового приятеля со вздутыми венами. – Сам рисовал, – гордо откликнулся вновь прибывший. – Хочешь тебе такую набью? – А ну харе хуесосить, болваны, а то выебу в нос блять каждого, – резко подал голос Хриплый. Зэки загоготали, но стали рассасываться по углам, и вскоре в камере стало тихо. *** Художник, как прозвали вновь прибывшего, по совету новых товарищей и правда старался держаться подальше от Туберкулёзника. Он внимательнее присмотрелся к нему во время работ, при свете дня: тот и правда был страшен. Невменяемый, с первого взгляда можно понять. Глаза стеклянные, безумно выпученные, под ними огромные мешки с тёмными кругами, седые волосы тонкой паутиной покрывают почти облысевшую голову, губы чаще всего сжаты в одну тонкую линию, но иногда шепчут беззвучно что-то, как заклинание. Так что реально волосы дыбом. Ходили слухи про него, что он и правда ворвался в Кремль с оружием, в Кабинет министров и пытался там всех расстрелять. Или не в Кабинет министров, а в самое страшное место в СССР – в департамент КГБ. Как такого сумасшедшего пропустили туда, было конечно, загадкой. По нему ведь сразу видно, что его из камеры лучше не выпускать. Художник старался не вступать с ним ни в какие контакты, тут и без сумасшедших достаточно забот: то потасовка за нового авторитета, то драка в душевой «кто сверху» сегодня (никому не хочется задницу подставлять!), то у тюремщика полбатона колбасы своровать и поделить с сокамерниками. Пару раз Туберкулёзник пропадал на несколько дней. Но неизменно возвращался, ещё более дикий, с блуждающим взглядом, как под наркотой. Может, его и правда чем накачивали, даже видавший виды Художник боялся думать об этом обо всём. Так или иначе, их пути ни разу не пересекались, и Художник был благодарен судьбе. Пока не попал в лазарет. Оно и не мудрено. Сибирь – не центральная полоса России, здесь любой другой лагерь курортом покажется. Скачки температур здесь огромны и внезапны, и чуть не доглядишь – и уже яйца отморозишь. А с такой непредсказуемостью климата недоглядеть легко. Вот и валялся Художник с застуженными почками в тесной каморке с двумя кроватями, можно сказать, отдыхал, если не считать капельниц и жуткой боли в спине. Но даже это оказалось полной ерундой: на следующий день к нему подселили Туберкулёзника. Как ни странно, в лазарете этот сумасшедший был каким-то необычно тихим и покладистым. С видом обречённого на смертную казнь он лёг на свежие простыни, привычным жестом протянул руку для капельницы, и уже через полчаса провалился в сон и захрапел. Художник как раз освободился от своей иглы и теперь тупо лежал и пялился в пространство, решая, чем бы заняться: то ли отжаться раз пятьдесят, то ли подрочить – но потом вспомнил, что у него болит спина, так что он ограничился походом в туалет – после капельницы это всегда было кстати. Вернувшись, он готовился лечь обратно и маять бока, когда Туберкулёзник неловко дёрнулся во сне, и из его нагрудного кармана что-то выпало. Любопытство пересилило загубленные инстинкты самосохранения бывалого зэка, так что он подошёл поближе к спящему и поднял то, что упало. Это оказалась маленькая и очень потрёпанная фотокарточка. На фото – смешной, неуклюжий очкарик, не молодой, но и не старик, с лёгкой, чуть скептической улыбкой на сухих губах. Рубашка, галстук… сентиментальный очкастый слабак, словом. Один из тех пердунов, наверняка, что заседают там, в Кремле, и… – Отдай. Художник вздрогнул, переводя взгляд на Туберкулёзника. Тот больше не храпел и сверлил взглядом своих покрасневших глаз на вновь прибывшего. – Отдай, – сипло повторил он, но в его голосе не было угрозы. Скорее… отчаяние. Так просят маленькие дети вернуть им любимую игрушку. Так просят умирающие старики отдать им последнее, что у них есть. – Да подавись ты, – беззлобно бросил Художник, положив фото на широкую грудь сумасшедшего, и отошёл, стараясь игнорировать странное чувство по отношению к этому больному. Не страх – жалость. Сочувствие его бредовому, никчемному положению. И доля любопытства. Он мельком глянул на капельницу соседа и обомлел: морфий. Ему колют морфий. Значит ли это, что Туберкулёзник уже практически ходячий мертвец? А может, попытать удачи и спросить у него что-нибудь, пока он «под кайфом»? Авось не засадит кулаком по яйцам?.. Видя, что Туберкулёзник не спит, Художник набрался смелости. – А это правда, что ты срок мотаешь, потому что в Кремле всех перестрелял? – Правда, – сухо ответил старик, не глядя на зэка. – Охереть. А как ты в Кремль-то попал? Там же охрана на каждом шагу! – Я там работал. – Серьёзно? Ну ты, дед, охуеть крутой. Туберкулёзник повернул к собеседнику обезображенное болезнью и каторгой лицо. В его глубоких складках не было ни привычной злобы, ни безумия; в каждой черте залегла неизбывная, жестокая, но такая человеческая печаль, что Художник вмиг почувствовал себя до ужаса неуютно. Вот почему его боятся даже последние отморозки, наверное. Потому что видят, что он до сих пор лучше каждого из них, что он не растерял последних крох человечности, даже находясь в этом лагерном аду. А если это так, то – срань Господня! – какой же ад ему пришлось пройти до этого, что даже сибирская тайга его не пугает? И каким образом он спасся от расчеловечивания?.. – Борис Евдокимович Щербина, будем знакомы, – с тоской сказал Туберкулёзник и закашлялся. Свободная от капельницы рука скользнула к груди, чтобы сжать рубашку, и наткнулась на фотографию. Узловатые пальцы накрыли бумажный прямоугольничек со странной нежностью и погладили его обветшалые края. Художник присвистнул. – Я Петя. Слыхал я о тебе, Борис Евдокимович. Ты же был правой рукой Меченого! Чё ты вдруг решил там пушкой размахивать, мало тебе платили за твоё кресло? Щербина выслушал издёвки удивительно спокойно, помолчал, словно обдумывая сказанное, а потом негромко произнёс: – Они довели до смерти человека. Самого лучшего человека из всех, что я знал за свою никчемную жизнь. Я... Когда мне сказали, что он мёртв, я и правда чуть с ума не сошёл. Лучше бы это убило меня на месте… С трудом помню те дни. Я много пил, просто до беспамятства, и в один прекрасный момент просто взял пистолет и решил, что убью их всех. Я мог оправдаться, что был пьян и в состоянии аффекта. С моим положением меня бы отпустили... Лишили бы каких-то привилегий, конечно, но... Я на суде честно сказал, что хотел их убить. Мне было плевать уже, что будет со мной дальше. Я не жалею ни о чём, кроме того, что, может быть, не спас его... – Это он? – Художник кивнул на фото на груди Щербины. Бывший политик тяжело кивнул и прикрыл глаза, прижимая фотокарточку к грубой ткани тюремной робы. – Так значит, правду говорят, что ты пидорас. – Мы все здесь конченые люди, Пётр. Не надо строить себе иллюзий. Удивительно было сидеть в лазарете лагеря и слышать, как местный сумасшедший – Туберкулёзник – философствует, разговаривая столь интеллигентным, столь чужим для этого места языком. И смотрит в потолок необычайно задумчиво, с болью и даже какой-то щемящей нежностью. – А тебя сюда за что? – сочувственно спросил Щербина. Художник хохотнул. – Да почти ни за что! Ну, сначала я дефицит воровал. Жене говорил, что получаю всякие продукты по должности, а сам работал мелкой сошкой. Ну, когда меня посадили, так она к другому ушла, шваль продажная. А я только с тюрьмы вышел, так блять какие-то менты с кучей автобусов приехали и говорят: эвакуация. Я им: какая, к чёрту, эвакуация, я только из тюрьмы вернулся, дома хочу пожить! Ну и подрался там, парочку мусоров уложил, мне потом на суде сказали, что насмерть. Ну подумаешь, шею свернул! А они чё, меня опять куда-то увезти хотели, подонки! – Эвакуация? – заинтересованно переспросил бывший политик, и даже тень улыбки мелькнула по сухим губам. – Где это было? – Да ты вряд ли знаешь наше захолустье, если всю жизнь в Кремле просидел. Это в Украине. Хоть и дыра дырой, а родной город. Припять. Щербина хрипло рассмеялся, и это был странный смех, в котором горькая ирония перемешалась с каким-то первобытным счастьем. – Долго тебя по лагерям мотало! Сейчас даже новорождённые слышали про Припять! Я там был. Я там был с ним. А ты, дружок, зря на ментов разозлился. Не увезли бы тебя – лежал бы сейчас, как я, под морфием, с раковыми опухолями по всему телу. – Брешешь. Чё тебе там делать, ты же важная шишка. – На Чернобыльской АЭС взорвался атомный реактор. Там теперь всё кругом заражено радиацией, людям там ещё двадцать четыре тысячи лет нельзя будет жить. Мы ликвидировали последствия аварии. – Чё-то плохо ликвидировали, раз там типо жить нельзя. А ваще не верю я тебе, Борис Евдокимович. Вернусь с лагерей, поеду домой – и никто меня не остановит. Щербина только грустно усмехнулся, ничего не отвечая, и разговор плавно сошёл на нет. Художник никогда никому из сокамерников не расскажет, кто такой «в натуре» Туберкулёзник, грустный и интеллигентный, и не сломленный в своей человечности. И, конечно, не упомянет, как он плакал ночью, шепча тихо: «Валера, Валера», – и целуя потрёпанную фотографию. Hinkle