Припятский (б)романс

Борис Щербина доживал укороченную радиацией жизнь в лагерях. Ещё по первости его даже гоняли на каторжные работы вместе с другими зэками, но потом его самочувствие становилось всё хуже, и бывший политик не покидал тюремный лазарет. Щербина даже не знал, что лучше – пахать на лесоповале и строительстве дорог до изнеможения, но при этом быть хоть как-то в курсе событий – или лежать в лазарете в полнейшем одиночестве и абсолютной изоляции от мира. Впрочем, он всё равно уже был одинок. Любимый человек, последняя любовь Бориса, оставшаяся привкусом металла на языке – Валерий Легасов – был мёртв. Борис не видел ни его тела, ни места упокоения – он бы просто не выдержал этого. Одного знания, одного факта, что Валера мёртв было достаточно, чтобы свести его с ума окончательно и бесповоротно. Прежний Борис Щербина никогда бы даже не помыслил направить дуло пистолета на своих высокопоставленных коллег, но... Он больше никогда не будет прежним. И ему плевать, насколько это неправильно, насколько неестественно. Уже ничего не имело значения. Когда стало ясно, что Щербина больше не сможет выйти из лазарета, его заковали в наручники и повезли в ещё более далёкий и малоизвестный лагерь. Он был хоть и опальным, политическим преступником, но всё ещё известным человеком («Вы нас так просто не вычеркнете из истории!» – злорадствовал он про себя). А позиция Партии была в том, что никто не должен видеть, как умирает бывший член Кабинета Министров. Его сразу доставили в лазарет. Здесь он был ещё более крошечным, чем в предыдущих местах, с одним узеньким зарешётченным окошком под низким потолком и железными стенами, напоминающий консервную банку. Две койки и прикроватные тумбочки, и стойки для капельниц на колёсах, а так же ржавая раковина и отхожее место прямо в палате – как в тюремной камере. На одной койке спал человек, закутавшись почти с головой – в палате было ужасно холодно. Борис невольно вспомнил, как Валера часто мёрз в Припяти, тоже укрываясь так, что из одеяла торчала только рыжая макушка. Потом, когда они стали спать вместе, Валера прижимался к Борису, оплетая его всеми конечностями и согреваясь теплом любимого тела. Щербина лёг на соседнюю койку – пружины противно заскрипели и стали впиваться в спину через тонкий больничный матрац. Вскоре пришёл врач с капельницей, и Борис некрепко подремал пару часиков, а под вечер в палату пришла охрана. – Встать лицом к стене, руки за голову! Это была стандартная процедура для тюремных лазаретов, и Щербина уже по привычке встал, уперевшись лбом в стену рядом с дверью и сцепив руки в замок за затылке. Его сосед, кряхтя, поднялся и прошаркал к Борису, встав в такой же позе рядом. Охрана лязгнула дверью и сначала ощупала их с ног до головы, а потом прошла по комнате. – Что это? – спросил грубый голос за их спинами. У Бориса не было с собой никаких вещей, кроме фотографии в нагрудном кармане, который он зашил, прежде чем пуститься в последнее путешествие, чтобы не потерять свою драгоценность в пути. Сосед Бориса обернулся, и бывший политик украдкой разглядывал его, с удивлением замечая, что ему смутно знаком изгиб сутулых плеч, подслеповатый прищур глаз, чуть приподнятые, будто в удивлении, брови и веснушки... Веснушки?! Борис просто сошёл с ума от горя, поэтому видит то, чего в принципе не может быть. И всё же... – Это учебник математики, – просипел сосед Бориса. – Математики? Чё-то непохоже, столько букв непонятных... А что, если это какой-то шифр? Что, если ты что-то прячешь тут? – Это высшая математика, для старших курсов института. Я решаю для развлечения, – с вызовом отвечал заключённый, уже снова отвернувшись к стене. Он зажмурился и втянул голову в плечи, словно ожидая угрозы или удара, но продолжая упрямствовать, а Щербина всё больше замечал знакомых черт на осунувшемся и заросшем густой щетиной лице соседа. – Можете спросить у вашего начальства, мне принесли ваши сменщики. – Разберёмся. Но пока мы это конфискуем, – довольным голосом пропел тюремщик. Ему явно просто нравилось издеваться над слабым и больным стариком. – Если начальство подтвердит, вернём тебе утром, Математик. – Я химик, – с бессильной злостью пробормотал заключённый, и сердце Бориса сделало кульбит. О нём в разгоревшемся споре забыли, да и нечего было с него взять. Снова лязгнула дверь, зычный голос скомандовал: «Вольно, заключённые», – и наступила тишина. Сосед Бориса, подслеповато озираясь в полумраке лазарета, проковылял к своей кровати и рухнул на неё, потирая глаза, как будто ему их жжёт. У многих после Чернобыля жжёт глаза... – Это ты... – прохрипел Борис, не в силах двинуться с места. Он просто стоял, как прикованный, и смотрел на собственное наваждение, вдруг ставшее таким реальным. – Легасов, это ты. Ты жив... На звуке своей фамилии заключённый вскинул голову, давая наконец рассмотреть себя как следует. Он был таким ужасно худым, что тюремная роба висела на нём мешком, глаза запали, щёки ввалились, волосы, как и у Щербины, поседели и сильно поредели. У него была густая щетина и отсутствовали привычные очки с толстыми стёклами, поэтому он щурился, но всё же это был он. Валерий Легасов. Живой, из плоти и крови, сидел здесь, в тюремном лазарете в глухих лесах Сибири. – Борис? – надломленным голосом прошептал Легасов, вставая с постели. – Это правда ты? Как ты здесь оказался? Почему ты... Это было уже слишком для Щербины. На нетвёрдых ногах он шагнул навстречу учёному и схватил его в охапку. Легасов в ответ обвил его своими истончавшими руками, прижимаясь так крепко, как это возможно. Некоторое время они просто молча стискивали друг друга в объятиях, всё крепче и крепче, хотя казалось, крепче уже некуда. – Я думал, ты умер! – прохрипел наконец Щербина, не имея сил совладать с эмоциями. В его голосе сквозила боль и тоска. – Я несколько месяцев думал, что больше никогда... Голос Бориса сорвался. Валерий тоже всё ещё молчал, уткнувшись в грубую ткань робы на плече бывшего политика. Борис просто не знал, куда себя деть, не знал, кого благодарить за такое чудо: тепло тела Валеры, запах Валеры, ощущение волос Валеры под щекой, шершавая кожа Валеры, его прерывистое дыхание, пальцы, стиснувшие спину... Борис думал, что больше никогда не почувствует всего этого. – Валерка... – позвал Щербина, чуть отстраняя его от себя. – Они сказали тебе, что я умер? – наконец отозвался Легасов, поднимая на Щербину потускневшие от болезни, но всё ещё живые и очень печальные глаза. Щербина нежно взял его лицо в свои ладони и погладил скулы большими пальцами, пытаясь осознать: это Валера, Валера жив... – Не только мне. Всем. Все думают, что ты мёртв. Что ты покончил с собой. – О боже, Борис, и ты поверил? – горько усмехнулся Валерий. – Да у меня бы смелости не хватило! – Говорят, ты пытался. – Да, и это напугало меня ещё сильнее, когда я осознал, что творю. – Значит, они просто решили устранить тебя таким образом, – всё ещё в ужасе произнёс Щербина. – Заставили всех поверить в твою смерть, а тебя сослали. – Угу, – химик снова уткнулся в грудь Бориса. – Но ты как здесь оказался? Борис помрачнел и сжал губы. – Я не смог им это просто так спустить с рук. – Что? Повисло молчание. – Борис? Что ты сделал? – А как ты думаешь, чего я мог хотеть после всего, что они натворили? Легасов шокированно смотрел на Щербину, представляя себе в красках, что мог сделать этот человек, охваченный гневом и отчаянием, решивший, что ему больше нечего терять. – Когда я осознал, что ты мёртв... Когда я думал, что это правда... Валера, я озверел. Я не мог, просто не мог смириться. Меня душила жажда мести всем этим ублюдкам, за то, что отняли тебя у меня, а у тебя отняли то последнее, что тебе оставалось после... После всего, что ты сделал для них. Я ослеп от горя, я сошёл с ума от ярости. Я просто напился, пришёл к Чаркову и выстрелил ему в голову. И потом стрелял во всех, кто попадался мне на пути, пока меня не скрутили. Я готов на всё ради тебя, Валера. Я люблю тебя, моё сокровище. – Ты безумец, – прошептал Легасов, но в его голосе сквозило восхищение. – Я тоже люблю тебя, но ты и правда сумасшедший. Боря... – Ты меня не осуждаешь? – с сомнением переспросил Борис. – За что? За то, что ты избавил мир от этого ужасного человека ценой своей свободы? За то, что защищал меня до последнего? Или за то, что не смог выдержать моего исчезновения, после того как прошёл через ад? За то, что любишь меня? Я никогда не смогу осуждать тебя, Боря. Этой ночью они долго целовались, лёжа вдвоём на одной узкой больничной койке, и она не казалась им маленькой и неудобной. Они много негромко разговаривали, обнимаясь, не имея сил оторваться друг от друга, и холодная сумрачная тюремная больница казалась им лучшим местом на Земле. Hinke