Припятский (б)романс

Иногда они гуляли. Правда, просто гуляли по опустевшей Припяти без желания возвращаться в гостиницу. Было лето; вечера стояли тёплые, такие прозрачные, когда дышится легко и небо перед самым закатом вдруг становится необыкновенно светлым и высоким. Конечно, здесь, в заражённом радиацией месте эта лёгкость и приветливость – обманчиво-прекрасные, но соблазн насладиться этой иллюзией слишком силён для обоих. Многие работы теперь не требуют от них прямого участия, пока в тридцатикилометровом радиусе солдаты перекапывают землю и луноходы сбрасывают графит с Кати и Нины. С тех пор, как луноход сделал свой первый рейд, отношения между Борисом Щербиной и Валерием Легасовым перешли на новый уровень теплоты и доверия. Находясь в состоянии медленного умирания и постоянного стресса, они уже давно научились различать настроения друг друга и относиться к происходящему с другим с вниманием и заботой, беря на себя роль сильной стороны тогда, когда кто-то коллапсировал под тяжестью их миссии. Но с тех пор появилось что-то ещё. Какое-то взаимопонимание почти на телепатическом уровне, с полувзгляда, с полувздоха, с мельчайшего жеста. Это никогда не было дружбой. Чёрт знает чем, но точно не дружбой. Дружба вряд ли начинается с открытого противостояния прямо под носом генерального секретаря и ссорой в вертолёте, практически над открытой зоной взорвавшегося реактора. Борис бы сказал с натяжкой, что они приятели по несчастью, но к приятелям не относятся с такой нежностью. Валерий бы, если бы его спросили, ответил бы, что они оба – жертвы трагических обстоятельств, вынужденные работать вместе. Но в таком случае он не испытывал желания продлить общение дольше, чем того требует работа. Однако, оба проводили время вместе круглые сутки и наслаждались этим. Даже спали пару раз вместе – измождённость и уровень усталости неизменно повышались из-за постоянного воздействия радиации, и сил доползти до своего номера порой не оставалось. Так или иначе, они гуляли, даже держа друг друга под руки, будто чинная супружеская пара из викторианской Англии. Оба так увлеклись разговором, что даже Борис позабыл об осторожности, а уж Валерий тем более, и обоим в голову не приходило, как выглядело это со стороны. На каждом шагу их преследовали немые, невидимые угрозы – радиация и КГБ, но иногда так хотелось забыть обо всём и вся и просто быть собой. – А здесь мы ещё не были, в этом районе, – заметил Легасов. – Жалко думать, что больше здесь не будут ходить автобусы, спешить на работу люди... Щербина успокаивающе погладил компаньона по руке. Даже самые светлые моменты, которые они делили между собой, оставались пронизанными лёгкой горечью осознания происходящего. – Не были, – подтвердил Щербина, жадным взглядом ловя каждую тень печальной или застенчивой улыбки, мелькающую по губам учёного. Политик признавал за собой слабость к улыбкам Валерия. И не только улыбкам, наверное. – Мы хотели узнать, что это за красивое здание вон там. – Я не вижу отсюда, но, по-моему, там что-то написано. – Пойдём поближе. У нас всё равно есть немного времени. Борис замечал за собой, что рядом с Валерием даже тембр голоса его менялся, становился глубже, мягче. Валерий замечал, что рядом с Борисом он забывал про свою обыкновенную робость и асоциальность. Им было, пожалуй, слишком интересно вместе, чтобы думать о том, значит ли это что-нибудь бо́льшее. Что-нибудь важное. – Дворец Культуры! Ну конечно! – воскликнул Валерий, внезапно чувствуя прилив радости. Борис наблюдал за его оживлением из-под полуприкрытых век, стараясь не утонуть в неожиданном тепле, идущим откуда-то из центра груди и распространяющимся по всему телу. Валерий сам по себе замечателен, но когда он улыбается, он прекрасен. И он знает об этом. – Хочешь, зайдём? Легасов неуверенно кивнул: он хотел, но не знал, стоит ли потакать этому желанию. Щербина решил продлить миг духовного подъёма товарища и потащил его внутрь. У этой затеи было явное преимущество перед КГБ: ДК вряд ли успели снабдить прослушкой, а офицеры, следящие за ними, почему-то не заходили за ними ни в какие здания. То ли по инструкции им было не положено, то ли их просто останавливал страх перед заброшенными постройками. Так или иначе, и Борис, и Валерий были счастливы разделить между собой моменты абсолютной приватности, и оба хорошо знали, почему. Вот только они не могли рассказать об этом знании друг другу: слишком много опасностей и запретов стояло между ними. Провинциальный ДК был небольшим. Главным центром его был, конечно, концертный зал, посередине которого стоял коричневый лакированный «Красный октябрь», небольшой, но практически новый, судя по блеску крышки, рояль. Глаза химика заблестели от предвкушения и он, предоставив Щербину самому себе, привычным движением уселся на банкетку, открыл крышку и стал перебирать клавиши: робко, почти беззвучно, вслушиваясь в звуки, выплывающие из-под пальцев. Рояль ещё не успел потерять настройку, отчего Легасов удовлетворённо хмыкнул. Борис в это время прошёлся по залу, по сцене и по заднику сцены, и по пыльным каморкам в кулисах, полных инструментов. Жалко, что в скором времени эти прекрасные орудия искусства приведёт в негодность радиация. Среди балалаек, домр и всевозможного количества ударных (видимо, в ДК был неплохой народный оркестр, подумал Щербина с грустью) нашлась классическая шестиструнная гитара. Борис вытащил её на свет с интересом: когда-то не так давно он умел играть простые песни, собираясь в компаниях, правда, не практиковался давно. Он снова вышел на сцену. Валерий блаженно улыбался, рассеянно поглаживая клавиши – было видно, что и он соскучился по музыке и счастлив вновь прикоснуться к позабытому хобби. Борис обожал видеть учёного таким расслабленным и счастливым. – Валера, – аккуратно позвал Борис, стараясь не разрушить волшебную атмосферу. – Сыграешь что-нибудь? Сердце Валерия затрепетало, а от кончиков пальцев до макушки прокатилось знакомое ощущение сценического волнения. Когда у тебя есть самая желанная аудитория на свете, разве можно устоять перед соблазном сыграть что-нибудь? Химику очень хотелось увидеть, как эти льдисто-голубые глаза загорятся восхищением, и это восхищение будет адресовано ему одному... – Эм... Да, сыграю. Только я давно не... Ну, не практиковался. – Не беда. Ты начни. А я как раз гитару подстроил, подыграю тебе, если что-то несложное. Легасов смущённо повёл плечами, но как только зазвучали первые аккорды, всё смущение его испарилось и сменилось сосредоточенностью на исполнении. Щербина на пробу тронул струны, нашёл на слух нужную тональность и уже занёс руку, чтобы подыграть, когда учёный вдруг запел. Борис замер в изумлении, вслушиваясь в тихий, проникновенный голос. Для меня нет тебя прекрасней, Но ловлю я твой взор напрасно, Как виденье, неуловима, Каждый день ты проходишь мимо. Как виденье, неуловима, Каждый день ты проходишь мимо. А я повторяю вновь и вновь: Не умирай, любовь, не умирай, любовь, не умирай, любовь! Но я верю, что день настанет, И в глазах твоих лед растает, Летним зноем вдруг станет стужа, И поймешь, что тебе я нужен. Летним зноем вдруг станет стужа, И поймешь, что тебе я нужен. А я повторяю вновь и вновь: Не умирай, любовь, не умирай, любовь, не умирай, любовь, ну не умирай, любовь! Песня закончилась небольшим отыгрышем, а Борис сидел, не шевелясь и почти не дыша, с трудом понимая, что произошло только что. Это Валера, его Валера, пел сейчас о любви, пел так, будто это было жизненно важно произнести вслух... Что если и правда, его чувства взаимны, и здесь и сейчас прозвучало такое тёплое и невинное признание? Был только один способ проверить. Борис поднял гитару, на которую до этого он сидел, оперевшись, и запел, чуть подхрипывая от эмоций. В моей душе покоя нет: Весь день я жду кого-то. Без сна встречаю я рассвет, И все из-за кого-то. Со мною нет кого-то, Ах, где найти кого-то? Могу весь мир я обойти, Чтобы найти кого-то. Чтобы найти кого-то, Могу весь мир я обойти... О вы, хранящие любовь Неведомые силы! Пусть невредим вернется вновь Ко мне мой кто-то милый. Но нет со мной кого-то, Мне грустно отчего-то. Клянусь, что я всё бы я отдал На свете за кого-то! На свете за кого-то, Клянусь, что я всё бы я отдал... Валерий не мог унять дрожи в руках после услышанного. Неужели Борис понял? Неужели его запретные, неправильные чувства взаимны? И Борис, обычно такой сильный и грубоватый, спел нежную песню только ему, ему одному? Не зря говорят, что музыка – универсальный язык, понятный всем и несущий самые сокровенные смыслы. Оба встали почти одновременно, преодолевая последние метры друг ко другу на нетвёрдых ногах. Трясущиеся руки коснулись плеч, спины, талии, сияющие от радости и понимания взгляды пересеклись, а губы сомкнулись – сначала робко, изучающе, потом нежнее, глубже, увереннее. Волна дрожи снова прошла по телам – теперь уже иная, от упоения друг другом. Валерий не ожидал, что Борис будет так ласков, медленно касаясь его языка своим, смыкать губы с едва слышным, но очень сладким звуком. Борис не представлял, что Валерий будет таким чувственным и активным, зарываясь пальцами в его волосы, жадно прикусывать его губы с шумным придыханием. Валерий обхватил Бориса за шею, желая раствориться в нём. Борис сжал запястья Валерия, поглаживая их большими пальцами, желая присвоить себе этого невероятного, умного и смелого человека. Поцелуй всё длился и длился, прерываясь только на несколько секунд для восполнения дыхания. Только когда воздуха стало катастрофически не хватать, они нашли силы отстраниться друг от друга, тяжело дыша друг другу в губы и улыбаясь. Слова всё ещё были не нужны. За них всё сказала музыка. Hinkle