Припятский (б)романс

Это было тяжело. Это было слишком тяжело, даже для такого сильного человека, как Борис Щербина. Он потерял в Чернобыле всё, что имел до этого: здоровье, веру в непогрешимость Партии, иллюзию собственного могущества, силу духа... Всё, что составляло смысл его предыдущей жизни. И это бы сломало его гораздо раньше, если бы он не обрёл взамен что-то настоящее, тёплое и живое. Он обрёл собственное сердце, которое, как оказалось, он потерял за свою никчемную жизнь. Он обрёл любовь. Когда он был женат, он воспринимал это как должное, то, что есть у всех нормальных людей: тёплый дом, любящая жена, дети-проказники. Ничего такого сверхъестественного, казалось Борису. Когда дети выросли, а жена умерла, он ощущал, конечно, и потерю этого тепла, и тоску по ушедшему, но тогда это всё не составляло смысла его жизни. Скорее было приятным, хоть и важным, дополнением ко всему, что он имел помимо: политической карьере, уважению, высокому положению в обществе, влиянию, богатству, собственной красоте и силе. Чернобыль разрушил его самого. И тогда любовь, которую он раньше считал одной из ветвей своего цветущего дерева жизни, стала стволом и корнем. Всё то, что Борис мнил основным и базовым, оказалось воздушными замками, развеявшимися перед лицом непостижимой катастрофы, и даже всё то, что он знал о себе самом, обратилось в пыль. Он полюбил мужчину, хотя так не должно быть, и Щербина вообще не представлял, что способен на такое. Он полюбил человека, который нёс в себе те смыслы, которые для Щербины раньше были несущественны: искренность, любовь к правде, человеколюбие, забота обо всём и вся. Он полюбил Валерия Легасова. А теперь его забрали. Забрали, арестовали за всё то прекрасное, что он из себя представлял, а Борис стоял и смотрел, не в силах противостоять накатывающим слезам. Валерий говорил, что они умрут через пять лет, но он ошибся: вот он, конец. Борис уже мёртв без Валерия. И ему придётся дожидаться своего конца с отяжелевшей, мёртвой душой в ещё живой физической оболочке, которая зачем-то ещё ходит, дышит, смотрит. Как будто ещё не всё потеряно. Но потеряно абсолютно всё. Каждый день эта дыра в груди разрастается всё больше. Борис ходит на работу, делает повседневные дела как на автомате. Он ничего не чувствует, ни о чём не думает. Просто существует, потерянный, одинокий, глупый Борис Щербина, лишённый своего последнего, странного, отравленного радиацией счастья. Хуже этого только моменты, когда в пустоту в мыслях и в сердце врывается волна такой разрушительной силы тоски, что Щербина едва стоит на ногах. В такие моменты он не может делать вообще ничего, только вспоминать своего Валеру. Его движения, его смех, его усталый добрый взгляд, его склонённую голову, когда КГБ увозило опального профессора прочь... В один из таких моментов Борис срывается. Он просто хватает пальто, пачку сигарет и несётся прочь, по улицам Москвы, куда угодно, словно пытаясь убежать от самого себя. Когда ум немного проясняется, Щербина обнаруживает себя в незнакомом районе, на полупустынной улице, выкуривающим неизвестно какую по счёту сигарету. Где он вообще? Вроде неплохо знает город, но в таком состоянии лучше не полагаться на интуицию, а спросить точно. На ближайшем перекрёстке – только таксофон и киоск «Союзпечати». Щербина подходит к женщине в ларьке, чтобы узнать, где он находится, и в процессе разговора взгляд падает на толстую книжку в жёлтой обложке. Потом на таксофон. Потом снова на книжку. Справочник. – Дайте ещё справочник, пожалуйста, – просит Щербина, протягивая кассирше деньги. Это чистой воды безумие, говорит себе Борис, набирая первый номер напротив имени «Легасов В. А.». Им нельзя говорить, телефон Валеры прослушивают. Первый номер оказывается неправильным, потом пару раз никто не отвечает, потом занято, потом снова незнакомый голос... Но Борис продолжает упрямо набирать номера по порядку, пока на том конце провода не раздаётся: – Академик Валерий Легасов слушает. У Бориса перехватывает дыхание. Даже если бы им можно было говорить, он бы сейчас точно ничего не смог произнести. Слишком сильные эмоции обуревают его: словно прорвалась дамба, и в высохшее русло реки хлынула безудержным потоком вода, сметая всё на своём пути. Любовь, такая сильная, такая бесконечная, заполняет его до краёв, Борис захлёбывается, но ему до ужаса мало, и хочется ещё и ещё, хочется утонуть в этом чувстве, и всё это всего лишь из-за мягкого, усталого голоса на том конце провода. Борис вжимает трубку в ухо почти до боли, словно пытаясь срастись с телефонным аппаратом, просочиться сквозь него и вместе с электронами побежать током по проводам до самой квартиры Легасова. – Алло, – чуть настойчивее повторяет Валерий, и Борис снова сухо всхлипывает, пытаясь сохранить уползающее ощущение реальности. – Алло, я слушаю. Алло. Борис молчит. Им нельзя говорить. Он должен молчать ради Валеры, ведь это он в изоляции, он под угрозой, под давлением КГБ. Ему, Щербине, может быть, ещё и простят один или парочку проступков. Валере не простят ничего. Поэтому Борис просто молчит, сжимая трубку, как утопающий соломинку, и снова втягивает воздух сквозь зубы. А потом происходит странное. Валера продолжает молчать, но эта тишина меняется. Теперь он не просто молчит, он внимательно слушает. Он дышит, и звук его размеренного дыхания успокаивает. Борис слушает в ответ. Слушает, как воздух поступает в лёгкие и выходит обратно. Он и не подозревал, каким это может быть наслаждением – слышать, как человек дышит. Дыхание, душа, жизнь. Особая степень близости. Борис вспоминает те моменты, когда они спали вместе – неважно, после бурных страстных вечеров или после тяжёлых загруженных дней. Щербина лежал на груди Легасова, засыпая в такт его дыханию. Они молчат, и Борис осознаёт, что Валера понял. Понял, кто звонит. Понял и наслаждается этим уютным молчанием, таким необходимым, таким значительным. Они молчат в трубку около получаса, и Борис только время от времени подбрасывает монеты в щель таксофона. Ему совершенно не хочется заканчивать этот странный «разговор», но... Борис тихонько кашляет, выражая сожаление, и поджилкой чувствует, как безмолвно понимает его Валерий и так же безмолвно сожалеет. Дрожащей рукой Борис кладёт трубку и утыкается лбом в телефонный аппарат. Он не может оторвать себя от холодной стены таксофонной будки ещё долгих четверть часа. Он чуть было не забыл, что это такое – чувствовать себя счастливым. *** Их общение началось с телефонного звонка. Их любовь началась с простого телефонного звонка, и вся история закономерно закончилась телефоном. Только раньше им можно было говорить. Борис продолжал звонить Валерию, очень нерегулярно, безо всякого графика – и старался делать это не слишком часто, надеясь, что Валера не обижается и понимает, что так он пытается избежать слежки. Каждый раз он звонил с разных таксофонов с разных точек города, и каждый раз Легасов произносил дежурное приветствие, несмотря на то, что Борис, судя по всему, был единственным, кто звонил ему. Для Бориса это была возможность услышать его голос, каких-то жалких несколько слов, но всё же... А потом дыхание. У них было полное взаимопонимание. Каждый вздох мог обозначать что-то особенное. Тяжёлый, чуть поспешный: я здесь, я пришёл. Я снова рядом. Глубокий вдох и очень медленный выдох: я люблю тебя. Как жаль, что я не могу сказать этого вслух. Тихое, размеренное дыхание: с тобой так хорошо, так спокойно. Побудь со мной ещё. Вздох сквозь зубы: я до боли скучаю. Покашливание на грани слышимости: прости, но мне пора. Жди меня. Тихий выдох с задержкой: я буду. Я всегда жду. И короткие гудки, когда кто-то первый вешает трубку. И длинные, пока идёт соединение линий. Щербина не мог больше существовать без этого. Во всём этом был его Валера и какая-то тайная, почти подростковая романтика. Любовь к Валере делала его моложе на несколько десятков лет, несмотря на то, что на самом деле он был старым и слабым, умирающим от последствий радиации. Кстати о подростках. Легасов всегда, с первого дня умел вывести Щербину из себя, и с тех пор активно этим пользовался. В один из дней, когда Борис позвонил, и они обменялись дежурными вздохами «приветствия» с привкусом горечи, Валера вдруг необычно затих. Борис услышал тихое шебуршание, а потом дыхание на том конце провода стало частым и поверхностным, и Щербину бросило в жар. Он очень хорошо знал это дыхание. И мысль о том, что Валера трогает себя, слушая только его дыхание, завела донельзя. После того, как вздохи замерли, а потом стали глубокими от колоссального облегчения, Борис бросил трубку, не попрощавшись, и припустил домой (благо в тот раз он выбрал таксофон в своём районе). Конечно, это было невежливо, но Щербина ничего не мог с собой поделать: Легасов сам виноват, что превращает его в озабоченного подростка своими представлениями. Борис только забежал домой и сразу же, едва захлопнув за собой дверь, запустил руку в штаны. Перед глазами стоял образ Валеры, с прикрытыми от удовольствия глазами, трепещущими ресницами, раскрасневшимися щеками, лёгкой улыбкой на приоткрытых губах, которую так и хочется сцеловать... Борис кончил в два движения руки и рухнул на пол, тяжело опираясь на стену в прихожей. Валерий Легасов, что же ты творишь со старым добрым Борисом Щербиной?.. Но Щербина даже не протестует, не хочет сопротивляться, ведь это так хорошо, так удивительно и безумно прекрасно. На пороге смерти он узнал, что такое настоящая жизнь, настоящая, крышесносная любовь, полная неотделимых друг от друга счастья и горечи. Нет, он ни мгновения не жалеет о происходящем в собственной душе. Он хочет только, чтобы Валера был рядом. Спустя пару дней, полных уже привычных тишины и одиночества, в квартире Щербины раздаётся телефонный звонок. Он не удивляется и не ждёт ничего необычного, поднимая трубку. – Щербина! – властным голосом объявляет он. – Алло! Спустя мгновение тишины вдруг раздаются тихие, сдавленные всхлипы. Кто-то плачет. Валера. Его Валера. О боже. Он тоже скучает. Он тоже с трудом держит себя в руках, а потом срывается и бежит к ближайшему таксофону, чтобы услышать пару дежурных фраз, произнесённых любимым голосом. Легасову плохо, и сердце Бориса разрывается от боли, любви и жалости. Ему так хочется обнять его, прижать рыжую голову в своему плечу и дать выплакать все свои горести, но приходится только молча слушать эти тихие, беспомощные слёзы и ненавидеть себя за всё происходящее; Борис зажимает рот ладонью, чтобы не сказать случайно чего-нибудь. Так не должно быть. Снова эмоции сшибают с ног, и Щербина без сил падает в кресло, дрожа и железной хваткой сжимая телефон – единственное, что сейчас соединяет его с любимым человеком. Он не знал, что можно любить вот так, всепоглощающе и безумно, словно ты был рождён только для этой любви, и всю жизнь ждал только её, и теперь она сверхновой взрывается в твоей груди. Борису кажется, что это убьёт его раньше, чем раковые опухоли – такое огромное по своей силе чувство. Валера постепенно успокаивается, и Борис впервые за все их разговоры заходится кашлем, прижимая к губам платок. Неужели они так и умрут порознь, даже не обняв друг друга на прощание? Неужели настоящая любовь должна заканчиваться таким ужасным одиночеством, когда от мысли, что любимый человек страдает без тебя, ещё больнее?.. Связь обрывается, и Борис вновь остаётся наедине с этой опустошающей, бессмысленной тишиной. *** Чарков – тот человек, которого теперь Борис сильнее всех ненавидит. Раньше он не думал, что способен испытывать такие сильные эмоции, такую лютую ненависть вместе со своей дикой любовью. Ведь это из-за вредности Чаркова и его одержимостью национальной безопасностью Легасов теперь в изоляции, а оба их телефона прослушиваются. И, конечно, происходящее в последнее время между ними не могло ускользнуть от его внимания. – Борис Евдокимович, позвольте Вас на минутку. Я бы хотел поговорить о Вашем некоем незаслуженно забытом друге, – слащавым тоном, не предвещающим ничего хорошего, просит глава КГБ. Щербина стискивает зубы, заставляя себя не кашлять. Что опять задумал этот мерзавец? Что грозит его Валере? – Слушаю, – отзывается Щербина низким голосом, полным сдерживаемой ярости. – Знаете, в последнее время в квартиру академика Легасова стали поступать странные звонки. Кто-то достаточно часто звонит и очень долго молчит. Как Вы думаете, Борис Евдокимович, не кажется ли Вам это странным? Борис молчит. Что он может ответить так, чтобы не выдать себя? Молчание испытывает терпение Чаркова, который наконец подходит ближе и угрожающе шепчет с победной улыбкой в уголках губ: – Я знаю, что это Вы пытаетесь установить с ним связь. Вы прекрасно знаете, что ему запрещены контакты с любыми участниками чернобыльских событий. – Вы никогда не докажете, – отвечает Борис глухо. – Пока у Вас нет доказательств, действует презумпция невиновности. – Валерий Легасов виновен в подрыве авторитета своей Родины. Так что любая зацепка будет использована против него. Щербина улыбается. – Это значит, что у Вас нет зацепок! Иначе бы Вы не стали терять время на разговоры со мной. – Борис Евдокимович, если только мы получим хоть одно доказательство... – То что? В чём Вы сможете обвинить Легасова? Что можно услышать в тишине? Вы помешались уже на поиске заговоров! – Поаккуратнее с выражениями, иначе Легасову придёт конец раньше, чем Вы думаете, и нам не понадобятся никакие улики. Чарков уходит, а Борис ликует: он впервые не боится его. Потому что только его безжалостность и мнительность могла подтолкнуть его к такой простой и гениальной мысли. *** Азбука Морзе. Как же это просто. Длинный вздох – тире, короткий – точка. И остаётся только уповать на сообразительность Валеры. Первая фраза, которую он пробует «надышать» – «я люблю тебя». Это оказывается не так просто: от интенсивной дыхательной работы начинает кружится голова, а сердце замирает от ожидания: поймёт ли? На секунду повисает пауза, а потом на грани слышимости – тихий, неотчётливый смех, похожий на дуновение ветра. Валера понял! И он тут же принимается очень чётко дышать в ответ – Борис едва успевает достать блокнот и записывать. Легасов знает морзянку – разве можно было сомневаться, что такой умный человек может чего-то не знать? А вот Борис ещё пока пользуется не вполне свободно, поэтому на расшифровку значков у него уходит пара минут. «Наконец-то ты додумался». Пока Борис переваривает эту информацию, пытаясь не расхохотаться от ликования, в трубке снова начинаются организованные вздохи. Снова карандаш летает над блокнотом, и буквы складываются в слова: «Я тоже безумно люблю тебя, Борис. Спасибо тебе». Так начинается новый этап их отношений. Примерно через три недели Борис уже почти свободно пользуется этим нехитрым способом общения, и такая незамутнённая, чистая радость заполняет его до краёв. Теперь можно говорить ему всё, что захочется. Теперь можно говорить о любви, и слышать в ответ, и даже рассказывать друг другу небольшие истории. Пока это продолжается, Борис находит и подготавливает к свиданию один секретный подвальный бункер. Он был построен во время войны и, будучи заброшенным, вряд ли мог заинтересовать тех, кто знал о его существовании. Все эти сборы заставляют его чувствовать себя таким живым, таким счастливым... Скоро он увидит Валеру. Скоро они будут рядом, и можно будет прикасаться, и говорить вслух – наконец-то говорить вслух! Борис уже давно забыл, что такое – общаться при помощи голосовых связок. С коллегами он теперь не разговаривает без крайней необходимости – да и не о чем. Да что там говорить – с того момента, как Валеру увезли из здания суда, он едва ли мог дышать, и дело было не только в больных лёгких. С их первого поцелуя в припятской гостинице, с тех пор, как они впервые разделили дыхание, оно у них было одно на двоих. И только присутствие Валеры рядом может вернуть ему полноценность жизни, полноту ощущений, настоящую глубину дыхания. Только он. Прежний Борис бы устыдился таким сильным чувствам и своей зависимости от них, но теперь... Нет ничего в их отношениях с Легасовым, за что он бы себя упрекал. Спустя месяц после начала разговоров морзянкой Валера снова сам звонит Борису на домашний. В этот раз он не плачет, но его фразы полны боли: «Я очень скучаю. Борис, прошу тебя, ты же сильный, сделай что-нибудь». И Борис впервые за долгое время ощущает себя по-настоящему сильным. Он называет Валерию адрес и время встречи. *** Щербина живёт предстоящей встречей. Не проходит и часа, чтобы его мысли вновь и вновь не возвращались к тёплому подвальному бункеру с матрацами на полу, которые он лично принёс туда. В мире теперь не существует никого и ничего, кроме его Валеры, хотя правильнее будет сказать, что есть целый мир, заключённый для Бориса в одном одиноком опальном учёном. В назначенный день Щербина приходит на час раньше, не в силах дольше выносить ожидание. Но не проходит и десяти минут, как дверь в бункер со скрипом приоткрывается, и в проём протискивается Легасов. – Я просто не мог больше ждать, – говорит он извиняющимся тоном вместо приветствия. – О, Валера... – Борис знал, что встреча будет сокрушительной, и всё же оказывается не готов к лавине эмоций, которые обуревают его при виде любимого. Он стал выглядеть хуже – ещё более субтильным, бледным и даже больным – но от этого ровным счётом ничего не меняется. Легасов всё ещё самый родной и необходимый человек для Щербины. Борис в два шага преодолевает разделяющее их расстояние и стискивает его в объятиях, теряясь в водовороте собственного безумия. Волны чувств накатывают внахлёст, одна на другую: страсть, тоска, секундное облегчение, снова напряжение, полное желания присвоить и больше никогда не отпускать. Всё это Борис переживает за какие-то жалкие секунды, постепенно находя в себе силы отстраниться и рассмотреть Легасова внимательнее. То, что предстаёт его взору, немедленно вызывает тихий, удовлетворённый смешок. – Даже при галстуке. Валера, вот ты даёшь... – Ну а что, я вроде как на свидание собрался... Улыбающийся, шутящий Валера спускает внутри Бориса невидимую пружину, и больше Щербина не может себя контролировать: сняв одной рукой с носа учёного очки, другой рукой он обхватывает затылок Легасова, зарываясь пальцами в поредевшие волосы, и глубоко, безудержно целует. Валера отвечает с жаром, и Борис чувствует его жажду, терзая тонкие, мягкие губы. О боже, он так об этом мечтал. Интенсивность своих чувств на мгновение даже пугает Бориса, заставляя разорвать поцелуй и прижаться лбом ко лбу Валеры. Борис боится сломать его своим напором, своей сумасшедшей безудержностью, но Валера всегда был смелым и безрассудным: он не боится. Легасов тянет любимого на себя, снова смыкая губы и блуждая руками по всему телу, отчего Щербина теряет остатки самоконтроля. Одежда летит на пол – Борис хочет чувствовать Валеру кожей, хочет прорасти в него, отпечататься навсегда в этом чистом сердце. Борис был разрушен, но Валера собрал его обратно. Борис умирает, но Валера дарит ему жизнь. Борис был никчемным, но мнил себя значимым – Валера сделал его по-настоящему значительным. Когда под пальцами оказывается бледная тонкая кожа, Борис не просто стонет – он воет в голос. Это было слишком тяжело – столько времени провести без Валеры, слишком больно. А Легасов всё такой же нежный и трепетный, ластится к прикосновениям, отдаваясь без остатка, разве можно не любить его? Разве имеет какое-то значение, что они оба мужчины, немолодые мужчины? Они прошли вместе через ад. Они заслужили это счастье, разделённое на двоих. Борис задыхается. Он не помнит ни своего имени, ни времени, ничего – здесь и сейчас имеет значение только человек в его объятиях, чьи губы ласкают его плечи, а ладони – ягодицы и бёдра. Щербина опускает их обоих на разложенные матрацы, чтобы было удобнее соприкасаться всей кожей. Борис не хочет больше медлить и секунды, он подготавливает Валеру пальцами, а потом просто втрахивает в матрац, как пьяном угаре, не чувствуя ничего, кроме всепоглощающего наслаждения и ответной бесконечной страсти. Валера любит его. Валера ждал его. Валере хорошо с ним. Это единственное, что важно на свете. Борис кончает, громко выкрикивая: – Я тебя люблю!!! – Боря!!! – вторит ему Валера, изливаясь одновременно с ним. Балансируя на последних волнах наслаждения, Борис снова целует любимого, смешивая их дыхания. Он одержим. Но он знает точно, что его больные лёгкие ещё будут работать, пока напротив него дышит Валерий Легасов, смысл его жизни. Борис аккуратно выходит из него, опуская немного затёкшие ноги Валеры, и устраивается на мерно вздымающейся груди. Поглаживает редкие рыжие волоски около светлых сосков и улыбается. Валера прикрыл глаза рукой и, кажется, дремлет, такой бесконечно любимый, такой необходимый… Внезапно дверь бункера лязгает (в порыве чувств Борис совсем забыл её запереть), но через мгновение становится ясно, что этих гостей бы никогда не остановили никакие замки. – Развлекаетесь, товарищи? Борис подскакивает, инстинктивно заслоняя собой Валеру. Перед дверью стоит Чарков собственной персоной, очень гордый и довольный собой, а с ним кордон из десятков двух солдат, у некоторых есть оружие. КГБ явился за ними вместе со своим главарём. Борис чувствует спиной, как поднимается Валера и загнанно дышит. – Товарищ Легасов, добрый вечер, – непринуждённым тоном здоровается глава КГБ, подходя ближе. – Разве Вам не дали ясно понять, что контакты с остальными ликвидаторами Вам запрещены? Нет? Ах, вот оно что, – манерно пропевает Чарков, словно сейчас увидев, что оба обнажённые, и с презрением поддевает чью-то рубашку на полу носком ботинка, а потом намеренно проходится по другой одежде. – Радиация не до конца убила Ваше либидо, но своей руки уже не хватает, чтобы удовлетворить низменные потребности? – Замолчи ты, мразь! – Щербина, теряя голову, кидается на Чаркова, и кордон тут же окружает его, защищая своего начальника. – Валера, беги! – кричит Борис, надеясь отвлечь на себя внимание потасовкой. Кулак попадает точно зампреду в челюсть, и Чарков валится на пол, сшибая своим немаленьким весом нескольких солдат и дезориентируя остальных. Повинуясь совершенно животным порывам, Борис голыми руками дерётся с толпой вооружённых людей – кусает, бьёт, толкает, пинает без разбору, и только внезапный выстрел его отрезвляет. Секунда уходит на то, чтобы понять: стреляли не в него. Щербина по-прежнему не чувствует боли. Но тогда?.. Валера. Борис расталкивает солдат и падает на колени рядом с распростёртым обнажённым телом. КГБ никогда не промахиваются… выстрел пришёлся точно в основание черепа, на полу уже растеклась лужица крови. – Нет, нет, нет… Валера… – судорожно шепчет Борис, приподнимая тяжёлую голову Легасова, а через мгновение из его горла рвётся неистовый вой, похожий на крик раненой птицы. Валера мёртв. Они убили его. Он больше не дышит. Дыхание, его любимое дыхание, перестало существовать. Но разве у них было не одно дыхание на двоих? Отчаянный крик боли прерывает кашель, разрывающий лёгкие, и у Бориса ртом идёт кровь. Крови так много, что он не может вдохнуть, и через минуту его поглощает темнота забытья. Hinkle