Припятский (б)романс

... Всегда, когда разговаривал... Почему? Он сам не знал. Голос? Интонации? Это лёгкое раздраженное моргание глаз? Без понятия. Просто совокупность всего этого. Она приковывала взгляд. Гипнотизировала. И он никак не мог понять, почему. Возможно, потому что он никогда не говорил не по делу. Даже если не о работе, между строк читались очень важные вещи. Важные для всех. Борис давно перестал спорить с ним внутренне. Лишь изредка создавал видимость несогласия перед вышестоящими. Горбачев не просто так объединил их в самом начале этого тернистого пути. Борис был для него некой подушкой безопасности. Но Валера... Он словно знал, куда бить, чтобы эта подушка не сработала. Вот и сейчас. Они справляются. Они уверенно идут к победе над самой смертью. Идут рука об руку к спасению миллионов жизней. Легасов менялся в глазах зампредседателя. Он рос, набирался яростной силы и черствел. Сам Борис чувствовал, как слабеет и замыкается в себе. Давление с двух сторон потихоньку уничтожает его. С одной стороны - Валера со слишком завышенными к нему требованиями, с другой – Горбачев, связывающий руки. Они стояли у вагончика. Легасов упёрся обеими руками в карту местности, держа ладони по обеим ее краям. Он словно пытался втопить ее в столешницу, лишь бы не видеть этого десятого круга ада, окольцовывающую жилую территорию радиусом в десятки, сотни километров. Зубы его скрипели от злости на самого себя и на весь проклятый мир. Отчаяние комом поступало к самому горлу, обжигало и сочилось наружу скупыми мужскими слезами. *** Он. Такой спокойный, ровный и безучастный. Ему нет и никогда не было дела ни до одного мелкого человека в этой огромной стране. Лишь их труд, труд огромных масс мелких людей, помогал ему взбираться по партийной лестнице. И сейчас он стоит, руки в карманы, и смотрит своим невидящим взглядом куда-то мимо стола, мимо этой злой зубастой территории на таком маленьком клочке бумаги, мимо мелких людей, и думает о своем, о личном, о "важном". Как же сейчас Валере хотелось вцепиться ему в горло руками, в эту шею, чтобы почувствовать под сжатыми в порыве ярости пальцами пульсирующую от страха жилку. Страх. Пускай он почувствует тот страх, что сейчас испытывают тысячи жителей прилегающих городов. *** Он. Такой закрытый, сдержанный и грустный. Даже скорбящий. Вот, чем он всегда мог пробить защитный слой. Самим своим естеством. Просто тем, какой он есть. Хрупкой твердостью и твердой хрупкостью. Борис не видел его без этой грусти в глазах. Не знал иным. Потому чаще старался смотреть по возможности мимо. Куда угодно, но не в это уставшее, казалось, от природы лицо. *** Он больше не мог молчать. Больше не мог тащить все на себе. Он не может решить все вопросы своими силами. А решать нужно. Он с яростью отталкивается от стола и всем корпусом разворачивается к Щербине. – Кто подал мысль? – Он сверлит глазами человека напротив. И думается ему, какого же небольшого роста этот человек. И каким большим себя мнит. – Ч-что? – Борис фокусирует доселе не видящий ничего взгляд, мелко смаргивает туман с глаз и отгоняет неважные мысли. – Кто-то же решил! Кто? – Профессор начинал выходить из себя. Он ненароком попал в момент незащищенности зампреда и подсознательно начал психологическое наступление. – О чем Вы, Валерий Алексеевич? – Кажется, Щербина не вовремя включился в диалог и что-то упустил. Он совершенно не понимал, о чем речь. – Кто решил, что зона эвакуации 30 километров? – Голос начинал дребезжать, как накаленный металл. – Думаете, что это был я? – Борис внутренне осекся, осознав, что дал загнать себя, как раненного зверя. Он обнажил свою растерянность, дал слабину. А этот человек, которого, Борис думал, уже знает, позволяет себе тон... высокой дерзости. Какого черта? Дерзости? Это начинало походить на бунт. Бунт на общем корабле с пробоиной в пол киля. – Мы знаем, что здесь Цезий-137! – Легасов, не глядя, резко ткнул пальцем в стол, попадая четко в Гомель. – В Гомельском районе! Это далекоооо не 30 километров... Это все 200, Борис! – Борис начинал закипать, но решил, что черта с два даст это понять. – Так решено. – Щербина вложил в эти слова всю свою силу убеждения. Он смотрел Валерию прямо в голубые глаза с самыми на его памяти суженными зрачками и холодел. Такой уверенной злости он не видел в нем никогда и не мог понять, чем это заслужил. – На каком основании?! "Черт! Да кем он себя возомнил?! Какого черта он думает, что может с меня спрашивать?! И с какого перепугу я чувствую вину за весь этот несусветный пиздец?!" – Я не знаю! – Срываясь на крик, выпаливает ему прямо в лицо Борис, ловит одышку, будто пробежал добрых десять километров и чувствует тупую боль в ладонях от собственных ногтей. – Простите. Может, я засиделся в лаборатории. Или... Может, я просто дурак? Произвольное решение, которое будет стоить множества жизней, принято каким-то аппаратчиком? Партийцем-карьеристом? – Я – партиец-карьерист. Следите за языком, товарищ Легасов. *** "Что я здесь делаю? Он-то точно знает, что происходит, и как нужно поступать. А я? Я – ничтожество с нужными связями". Борис Евдокимович Щербина сидел за столом в тесном вагончике, смотрел в окно, куда-то за край горизонта. Казалось, он пытается что-то разглядеть. И он пытался. Людей в Гомеле. Вот что. Понемногу смеркалось. Один. Такой "важный". Ничего по сути не решающий. Против жизней тысяч. И одного. Одного смелого человека. Не страшащегося слов и так боящегося за все эти жизни. Чужие ему. Но важнее всего на свете. Что же с ним делать? Борис хотел, подобно улитке, спрятаться в раковину. Но он не мог себе этого позволить по одной простой причине - никакая он не улитка. А всего-навсего обыкновенный слизняк. *** Очнулся он от невыносимой жары. Как будто весь свинец из Чернобыля расплавили и вылили на него. В этой холмисто-степной местности уже весной утреннее солнце своими ещё неопытными косыми лучами, подкормленными радиацией, начинало нагревать металл вагончика. Он совершенно не заметил, как заснул со своими тревожными мыслями. С запертой дверью дышать было очень трудно. Поэтому, против своего желания вставать из-за стола с затекшей спиной, он поднялся, сделал два тяжёлых шага к двери и одним толчком распахнул ее настежь, впуская внутрь свежий утренний воздух. Эту свежесть захотелось тут же втянуть носом на полные лёгкие. Но Борис чуть было не поперхнулся своим вдохом. Лучи, которые только что делали его нахождение внутри вагончика невыносимым, здесь, на открытом воздухе, мягко ложились на холмик камуфляжной ткани на уличном столике. Он тоже не уходил. Всю ночь провел за рабочим столом. К тому же, на холоде. Да, весна выдалась теплой, как с издёвкой. Но ночи все ещё не были такими уж уютными. Боря долго не решался подойти. То ли из страха снова увидеть тот уничтожающий взгляд, то ли из некоего стыда. Но он даже не понимал, чем вызван это самый стыд. Плюнув на все, он максимально тихо подошёл к Валере и осторожно положил руку тому на плечо. Дальше он просто не знал, что делать. – Профессор. – Вполголоса окликнул его Борис. – Мне так жаль. – Ещё тише продолжил он. – Я ничего не могу... Поверь, Валера. – Совсем шепотом закончил он свой странный монолог, уже глядя куда-то в другую от Валеры сторону. Мысли никак не хотели его отпускать. Он тонул в них, как в пучине. – Верю. – Раздалось вдруг где-то на задворках сознания. Он неуверенно обернулся, понял, что его отяжелевшая расслабленная ладонь все ещё лежит на плече Легасова, и одернул ее, словно сделал что-то непозволительное. Валерий, до сих пор сгорбившийся на столе, не поднимал головы, лишь открыл свои ясные глаза и наблюдал за странным и дерганным зампредом. Повисла неловкая и вечно долгая пауза. Борис все думал, не ослышался ли, и произносил ли свои последние слова вообще. Или только лишь подумал. Легасов тяжело поднялся из-за стола, упираясь, как давеча, руками в карту, и одновременно комкая ее. После и вовсе сгреб ее в один большой смятый ком. Бумага полетела в мусорное ведро, а профессор похлопал Бориса по плечу и молча удалился. Щербина не знал, куда он пошел, зачем и вернётся ли ещё сегодня. Но себе самому он мог поклясться - взгляд Валеры явно изменился. Он не мог истолковать его правильно. Глаза все ещё блестели, но не было понятно - от гнева ли, от солнца, или недосыпания. Зрачки больше не были такими узкими - напротив, они были всепоглошающе черны. И эта усталая мягкость. Она вернулась. Все снова на своих местах. Их работа, их Припять, его Валера. И этот магнетизм. Пока Легасов не скрылся из виду, взгляд Бориса был прикован к его спине. А в голове голос: "Верю". А он никогда не говорит не по делу. Елена Якубова