Припятский (б)романс

Легасов шёл, кутаясь в дублёнку и выкуривая очередную сигарету. Пальцы промерзали даже в кожаных перчатках на меху – январские морозы не щадили никого. В кармане хрустела опустевшая пачка, а одинокий профессор курил и курил, не переставая. Сигарета стала за последний год его единственным верным спутником, не считая кошки, но питомца он не мог брать с собой на работу. А курить он мог всегда, пытаясь заполнить одиночество едким дымом. Он знал, что ещё легко отделался, как некогда сказал ему Щербина. Той удивительно тёплой, обманчиво доброй весной в опустевшей Припяти... А весне будто всё равно, что мир стоит на пороге апокалипсиса, да и любви тоже – они приходят, не спрашивая, правильное ли время и место они выбрали, тех ли людей свели вместе... Легасов вздохнул. В конце концов, что случилось, то случилось. Идя на этот суд по делу Дятлова, Фомина и Брюханова, он знал, что последствия могут быть ещё хуже: его могли убить, могли пытать, могли пустить по этапу... Поэтому он не роптал, только грустил и много курил, гладил свою любимицу вечерами и утопал в горько-сладких воспоминаниях о времени, проведённом с Борисом. Внезапно его кто-то цепко схватил под локоть. Профессор флегматично обернулся, разглядывая возникшую из ниоткуда перед ним цыганку, в куче разномастных юбок, в шали поверх аляповатой зимней (зимней ли? Как ей не холодно, боже!) куртки, растрёпанную золотозубую... – Позолоти ручку, милёнок, а я тебе твою судьбу расскажу! – пропела цыганка сладеньким голосочком, невинно моргая огромными чёрными глазищами. – Извините, не интересуюсь, – учёный бросил докуренный бычок в урну и попытался ускорить шаг, но не тут-то было. Женщина держала его очень крепко. – Вижу судьбу твою, как на ладони. Жил – не тужил, горюшка не знал, и светло на душе было. А потом... Что это, милёнок? Огня не вижу, а дым чернущий! Чёрным дымом твою душу заволокло! Легасов хмыкнул и снова сделал попытку вырваться, и в этот миг цыганка резко дёрнула его на себя. – Дай-ка мне заглянуть поглубже. Этот дым разогнать только волшебные карты помогут! – и накрыла обе их головы, свою и Легасова, огромным ярким платком. «Вот я попал, сейчас снимет с меня всё и будет такова!» – с разочарованием подумал Валерий. – Подыграй мне! – внезапно сказала она негромко спокойным голосом ему на ухо, и тут же снова принялась ворковать. – Вот карты Таро, спрошу их, всё мне расскажут! Легасов опустил взгляд, ожидая увидеть эти самые Таро, но цыганка ткнула ему в руки толстый, плотно запечатанный конверт. – Спрячь! – шепнула она. – Это от него! Учёный послушно принял конверт и попытался как можно аккуратнее положить в портфель, но руки дрожали от прилива адреналина, и письмо никак не хотело втискиваться между бумаг. Гадалка тем временем вовсю разглагольствовала, якобы раскладывая карты; Легасов слушал её вполуха, обыкновенные клише вроде «дорогая дальняя», «смертей много», «любовь до гробовой доски» и прочие цыганские присказки. Когда Валерий наконец справился со своей задачей, она сдёрнула покрывало с их голов. – Вот такая судьба у тебя, дорогой. Веришь ли мне? Позолоти ручку! – в фальшивом экстазе воскликнула она. Учёный благодарно сунул ей в руку полтора рубля и поспешил в институт. Письмо он решился достать только дома, вечером, но весь день не мог думать ни о чём, кроме конверта лежащего в портфеле, среди прочих бумаг. Из осторожности он даже не оставлял сумку без присмотра, везде носил её с собой, помня заветы Бориса о том, что глаза и уши у КГБ везде. Наконец, наступил долгожданный миг уединения. Легасов только скинул верхнюю одежду и обувь и, не раздеваясь, упал на диван, держа конверт перед собой, как какую-то драгоценность. Письмо было не подписано. Легасов открыл его, и на колени ему упало несколько листов бумаги, сложенных в три раза, и какой-то кусочек ткани. Подняв его, академик увидел, что это носовой платок, покрытый кровавыми пятнами, и на секунду ему стало трудно дышать. Он взял письмо и погрузился в чтение, сжимая в руке окровавленную ткань. «Дорогой, любимый, родной Валера! Боже, я даже не знаю с чего начать. Я так давно планировал написать это письмо, и всё же, каждый раз садясь за стол с бумагой и ручкой, я не мог написать ни строчки. Это потому, что я столько всего хочу сказать тебе. Словам тесно в моей голове, а чувствам – в моей душе, я не привык так много и сильно чувствовать, и тем более, никогда не пытался изложить это на бумаге. Я совершенно не умею выражать себя в словах. А ещё я долго не мог начать писать потому, что, на самом деле, этого мало, этого чертовски мало, чтобы выразить то, что я хочу. Мне надо, боже, мне жизенно необходимо тебя видеть, без тебя я просто взрываюсь. Это письмо будет лишь бледной тенью того, что я по-настоящему мог бы сказать (и сделать), будь ты сейчас рядом. Наверное, надо начать с чего-нибудь простого. Как попало к тебе это письмо, я думаю, ты понял. Нищие и бездомные – это не просто кучка несчастных оборванцев, это полуподпольная и хорошо управляемая организация. У меня есть среди них свои осведомители, которым я щедро плачу, и я решил воспользоваться их услугами, чтобы передать тебе письмо лично. Болтать лишнего они, конечно, не будут, но у КГБ среди нищих тоже есть агенты, поэтому мне нельзя привлекать слишком много внимания. И, боюсь, это письмо будет последним, которое я смогу тебе передать таким способом. Но я придумаю что-нибудь ещё, обязательно придумаю. Ты только жди. Я так безумно по тебе скучаю. Мне не хватает тебя, ужасно не хватает. Кажется, я говорил это выше, но я не могу остановиться. Я буду повторять это снова и снова. Я люблю тебя. Я люблю тебя, Валерий Легасов. Я люблю тебя, Валерий Легасов. Прости, мне просто нравится писать это. Выводить твоё имя на бумаге, видеть тебя в каждой букве, жаждать прикоснуться... Это невыносимо. Я люблю тебя. Я до сих пор помню буквально всё, что связанно с тобой, и никогда не смогу забыть. Иногда мне кажется, что разлука с тобой убьёт меня быстрее, чем радиация, но... Я не буду умирать. Я не сдамся, я буду бороться за тебя, и однажды наша встреча состоится. Я пойду против Партии, я разрушу свою карьеру, но клянусь, если я не вытащу тебя из этой клоакки, то упаду в неё вместе с тобой, и никогда не пожалею об этом. Ты, наверное, уже нашёл в конверте мой платок. Знаешь, это даже смешно. Раньше давали клятву на крови, клятву любви и верности. Я бы так хотел, чтобы хоть какая-нибудь частичка меня была с тобой, и я не нашёл ничего лучше, чем отправить этот платок. Ты вполне можешь сердиться на меня, потому что это слишком жестоко с моей стороны – напоминать нам о нашем скором и мучительном конце. Но я прошу, не сердись слишком долго. Помни, что я люблю тебя. И восхищаюсь твоим поступком, правда. Перспектива потерять тебя пугала меня сильнее, чем ещё 16 реакторов с графитовыми наконечниками, а ты не пошёл против совести. Я люблю тебя за твою смелость, даже можно сказать дерзость, смешанную с такой наивностью и нежностью. Ты невероятный человек, Валерий Легасов, помни это. (Ну вот, я опять это сделал. Опять написал твоё имя, как будто это как-то поможет мне добраться до тебя). Я буду ждать твоего ответа. Напиши его и носи всегда с собой, потом какой-нибудь подосланный мной нищий заберёт у тебя его под прикрытием. Я не знаю, как скоро это случится, главная моя задача – не привлечь слишком много внимания. Обычно в конце писем пишут «до скорого», «до встречи» или «до следующих писем». А я не могу позволить себе такой роскоши. Но я бы очень хотел иметь такую возможность. Твой навеки, Борис». Дальше шёл целый абзац из фразы «я люблю тебя», написанной бесчисленное количество раз. В течение всего письма попадались пятна размытых чернил и кровавые разводы. Валерий ярко представил себе, как кашель сдавливает грудь Бориса, и на письмо падают капельки слюны и крови, когда он не успевает прижать к губам платок. Но почему-то Валерию казалось, что эти мокрые пятна были ещё и слезами. Потому что сам Легасов не мог сдержать рыданий, читая это послание. Забыв про ужин и ночной сон, Легасов тут же сел писать ответ, не сдерживая поток тихих слёз, падающих на бумагу. *** Прошло больше месяца с той памятной встречи с цыганкой для Валерия. С тех пор он носил постоянно свой ответ в портфеле, а портфель по-прежнему не оставлял без присмотра и брал с собой даже в туалет. Перед сном у него появился ритуал – он целовал окровавленный платок, прижимал его к груди и засыпал, представляя, как обнимает Бориса. Это помогало ему жить дальше, жить с надеждой, что его прощальное письмо рано или поздно попадёт в любимые руки. Именно прощальное, потому что... Потому что реакторы РБМК всё ещё нуждались в ремонте, и Легасов знал, что его долг – предотвратить новый взрыв. Шла середина февраля, морозы ещё более лютые, чем в январе, в одночасье перемежались тёплыми, почти что весенними днями, из-за чего главной достопримечательностью Москвы стал гололёд. Валерий осторожно семенил к метро, когда на него налетел кто-то сзади и тут же упал с громким воплем, растянувшись на заледеневшем асфальте. Это оказался паренёк лет двенадцати, худой и чумазый, с чубчиком, вылезшем из-под слетевшей шапки, он громко завопил на всю улицу, привлекая внимание случайных прохожих. – Мальчик. Мальчик... – оскальзываясь, Валерий подбежал к нему в ужасе, что тот мог сломать себе что-нибудь, так дико он кричал. Профессор аккуратно ощупал рёбра мальчугана через тонюсенькую, совсем не зимнюю куртку: тот был тощим до ужаса, но вполне целым. Его тоненькие ручки бессильно сучили по льду – он пытался встать, но не мог. Легасов помог ему подняться, довёл до ближайшей скамейки и присел рядом, пытаясь успокоить. Паренёк никак не хотел перестать рыдать. – Ну, тише, тише... Где-то больно? Мальчик помотал головой, отчего его волосы растрепались ещё больше, а шапка чуть не слетела окончательно. Он ничего не сказал и только продолжал кричать и плакать, громко и по-детски надрывно. Валерий был смущён: он не умел управляться с детьми и решительно не знал, как его успокоить, поэтому выдал первую пришедшую в голову глупость: – Хочешь конфетку? Мальчик кивнул и тут же стал успокаиваться, судорожно глотая слёзы, а его глазёнки заблестели от предвкушения. Надо же, сработало. Легасов открыл портфель в поисках сладостей, когда мальчик наклонился ближе, изображая любопытство содержимым портфеля учёного, и шепнул: – Я от дяди Бори. Валерий молча указал ему на конверт, спрятанный среди прочих бумаг, и маленький хулиган безошибочно выхватил его и тут же соскочил со скамейки и побежал прочь. Видимо, он был профессиональным воришкой – так хорошо он разыграл сценку «ограбления». – Эй! Эй! Вернись сейчас же! – подыгрывая мальчику, закричал Легасов, впрочем, даже не пытаясь пуститься вдогонку в такой гололёд. Теперь он был спокоен, зная, что письмо в надёжных руках. *** Щербина сунул мальчику в руку десять рублей. Для профессионального нищего это огромная сумма, но Борису было ничего не жалко для своего Валеры, и уж тем более никогда не было жалко денег. Он прижимал драгоценное письмо к груди, весь день носил его во внутреннем кармане пиджака и постоянно проверял, там ли оно. Читать на работе его Борис не решился, потому что не был уверен, что сможет сдержать эмоции и вообще думать о чём-то другом после прочтения. Поэтому он с нетерпением ждал вечера, когда сможет уединиться и провести с Валерой столько времени, сколько захочет. Дома впервые не было так пусто и тоскливо, как в предыдущие дни, будто вместе с письмом Легасова прибыл дух любви и уюта. Как бы Борис желал провести остаток жизни в тишине и комфорте, прижимая к себе Валерия по ночам, устраивая по утрам шуточные ворчливые перепалки, обсуждая вечерами прошедший день под одним пледом... Целуя украдкой его шею или щёку и наблюдая, как он безуспешно пытается скрыть смущение и удовольствие одновременно... Ради этого всего Щербина был готов бороться за своего любимого. А пока – до того момента – оставалось лишь читать письмо, драгоценное письмо, написанное любимой рукой. «Борис, Борис, Борис, Боря, мой любимый Боря... Я безумно счастлив читать твоё письмо. Пусть даже оно будет первым и последним до конца наших дней. Поверь, ты выразил всё, что мог, и даже больше. Я слышу в каждой строчке твой голос, вижу твои глаза и улыбку. Я не могу не сказать в ответ, как сильно я люблю тебя. Я порой теряюсь в воспоминаниях о нас с тобой настолько, что забываю, где я, кто я и что делаю. Я люблю тебя. Ты родной мне человек, я люблю тебя за твою душу, за твою силу, за твою доброту. Ты сделал очень много для нас всех, но для меня – особенно. Ты буквально перевернул мой мир, а такое не забывается. Ты часть меня. И, конечно, мне тоже ужасно не хватает тебя, твоих прикосновений и объятий, твоей уверенности в том, что ты делаешь. Мне жаль, что я не могу сказать это всё тебе лично, выразить это поцелуями и... Ну, ты знаешь. Всё, что ты мне дал за этот неполный год – бесценно для меня. Спасибо за платок, который ты мне прислал. Я нисколько не сержусь на тебя. Мы умираем, это проза жизни, это было предсказуемо, и это делает нашу любовь острее и горячее. Теперь частичка тебя со мной и чисто физически – твоя кровь, которая ещё течёт в твоих жилах. Я буду беречь это как самое большое сокровище вместе с письмом. Не обвиняй себя в жестокости. Если кто и жесток, так это сама жизнь. У меня есть небольшой план. Я не буду рассказывать тебе о нём, поскольку он тебе вряд ли понравится, да и опасность того, что письмо не попадёт к тебе через любопытных посредников, всё-таки есть. Я заранее прошу тебя простить меня, но, Борис, не рискуй, не пытайся меня найти, не пытайся меня остановить, пожалуйста. И не волнуйся ни о чём. Наша любовь переживёт нас. Часть меня всегда будет с тобой, в твоих воспоминаниях, в твоём сердце, даже если это наше последнее письмо, даже если нет надежды на встречу. Любовь сильнее радиации, сильнее болезни, сильнее политических режимов. Наша любовь – единственное, что нам осталось, но она прекрасна. Она придаёт мне смелости осуществить мой план, заставить правду о реакторах выйти наружу. Я люблю тебя, мой Боря. Я знаю, что ты со мной. Прощай, любимый. Твой навеки, Валерий Легасов». Борис опустил письмо на колени, с трудом вспоминая, как нужно дышать. Кашель напополам с рыданиями взорвался в горле, и Борису пришлось спешно искать платок, чтобы хоть как-то сдержаться. Он знал точно, что не уснёт в ближайшие пару ночей, потому что письмо от любимого человека слишком живо пробудило в нём все горькие воспоминания, и теперь невозможно было не потеряться в них. Спустя два месяца Борис узнал, что Легасов покончил с собой. Он никогда не чувствовал себя настолько разбитым, даже осознание скорой смерти в первые дни пребывания в Чернобыле не шло ни в какое сравнение с переживанием суицида любимого. Его последнее письмо стало единственной частичкой памяти, которая, как якорь, ещё держала его на плаву и помогала жить дальше. И только умирая уже сам, в августе 1990-го, Щербина понял, что имел в виду Валерий. Любовь сильнее смерти. Их любовь будет жить дольше них. Намного дольше. Потому что в конце концов, это – единственное, что по-настоящему имеет значение. Любовь. Hinkle