Припятский (б)романс

Био-роботы. Люди. Ещё тысячи смертей лягут тяжёлым грузом на плечи ликвидаторов. Легасов за сегодня пережил достаточно потрясений, он сломлен, но, конечно, никому не покажет этого. Даже произнося свою страшную фразу про «био-роботов», он сохранял невозмутимое лицо, помня недавний гнев Щербины, его безудержный яростный крик, разбитый телефон... Легасов не хотел бы стать причиной ещё большей вспышки гнева зампреда. Не время демонстрировать свои слабости, он должен взять на себя груз ответственности самостоятельно, он может, он должен вынести всё это сам, не перекладывая ответственности за нарушенное обещание на чужие плечи. Он поплачет ночью в подушку, этого достаточно. А взгляд Щербины после его слов, полный горького восхищения, просто привиделся в темноте. За такое решение невозможно уважать. Но это неважно, что думает Борис на самом деле. Их странные отношения, постоянно колеблющиеся от профессионального взаимного неприятия до тёплой дружеской поддержки, не имеют значения. Они здесь не ради дружбы, не ради общения. Они здесь ради людей, ради всего мира, ради спасения планеты от последствий ядерной катастрофы. Даже они сами не имеют значения. Только работа, которая должна быть сделана. С этими горькими мыслями Легасов мерил шагами комнату в «Полессье», уговаривая себя лечь и сдаться в плен своему отчаянию на пару часов. Уже перевалило заполночь, а он даже не разделся и не принял душ, как делал это раньше в поисках мнимого облегчения. Только снял галстук, уж больно душила его эта официальная удавка, хотя особого облегчения это не принесло. Он так потерялся в своих лабиринтах разума, что вздрогнул, когда в дверь постучали. Щербина вошёл, не дожидаясь разрешения. Для него этот тяжёлый день тоже не прошёл даром. Вспышка гнева прошла, оставив после себя бессильную печаль и тревогу, и траур по жизням, которые будут брошены в горнило этого ада, для того, чтобы исправлять ошибки гордого государства. Но кроме этого Щербина беспокоился за несносного учёного, с которым они почти полгода работают бок о бок. Видеть разочарование в его глазах, когда ожидаешь новую улыбку, ощущать его боль, наблюдать, как он сопереживает каждому живому существу, отдаёт всего себя – и быть не в силах помочь... Это было чуть ли не тяжелее чем все остальные ужасы Чернобыля. Не в силах продолжать переживать всё это в одиночестве, Щербина пришёл посреди ночи в комнату Легасова, уверенный на сто процентов, что он ещё не спит, и не смог сдержать дрожи в руках, видя своего коллегу и друга по несчастью таким разбитым и напуганным. – А... Это ты... – произнёс Валерий нарочито спокойным, деревянным голосом, отчего его состояние становилось только очевиднее. «Он ненавидит меня и сейчас пришёл сказать мне об этом, – сглотнув, подумал учёный, усилием воли заставляя себя ровно дышать, чтобы не выдать своего страха. – Сейчас он накричит на меня, а может и ударит. Но я не буду сопротивляться, я заслужил это». – Ну... Что ж... Хм... «Естественно, он не рад меня видеть, – сказал себе Борис, сутуля плечи под тяжестью этих мыслей. – Я не смог, я не справился, я разочаровал его. Я всего лишь тупой аппаратчик, как Рыжков, как Чарков... Я не заслужил его участия». – Валерий... – надломленным голосом начал было Борис и снова замолчал, не в силах озвучить ничего из своих размышлений. Он чувствовал себя трусом, жалким и незначительным человеком. – Борис, послушай меня, пожалуйста, – собрался с духом Валерий. Если ему всё равно суждено попасть под раздачу, то лучше сначала прояснить ситуацию до конца. – Ты не должен брать на себя это. Это решение, люди на этой чёртовой крыше – это моё и только моё решение. Это я убиваю всех их, не ты. И никогда не будешь ты. Ты ни в чём не виноват... Борис резко выдохнул. Валерий не осуждает его. Не зол на него. Но он разбит этим ужасным решением, ослаблен радиацией, растоптан муками совести. Он не должен проходить через это один, ни за что. Учёный краем глаза увидел, как по лицу политика мелькнула тень, отголосок боли, которой горели его глаза днём. А потом Борис резко распрямился и решительным шагом направился к нему. Валерий не смог сдержаться и втянул голову в плечи, готовясь к удару, но вместо этого тёплые ладони нежно и крепко обхватили его плечи. – Валера, – негромко произнёс Борис, склоняясь к нему. – Не вини себя. Мы делаем всё, что можем. – Да, мы делаем, всё что можем. Но мы не справляемся. Мы всё равно на шаг позади. Я знаю, что я виноват, Борис. Лучше я буду виноват один. Я нарушил обещание. – Нет, – упрямо отозвался Щербина. Легасов глянул на него исподлобья и поймал взгляд, такой глубокий и искренний, словно обращённый к самому нутру учёного. – Ты не один. Мы с тобой. Я с тобой. Валерий криво усмехнулся, выпутываясь из надёжных объятий: – О да, в болезни и в здравии, в горе и в радости, как говорится... – Что?! Сердце Бориса полоснуло как ледяным ножом. Слишком больно. Слишком неправильно. Валерий стоял к нему спиной, глубоко засунув руки в кармамы и опустив голову. Он пытался скрыть слёзы, которые уже неконтролируемо овладевали им. – Не обращай внимания. Я шучу, – дрожащим голосом, меньше всего похожим на шутливый, ответил Валерий. Борис глубоко вздохнул и подошёл ближе, практически упираясь лбом в затылок Валерия. Бледная шея покрылась мурашками от близости горячего дыхания. – Я согласен, – пробормотал политик на грани слышимости. Учёный резко развернулся всем телом, так что теперь они стояли друг ко другу близко-близко, глядя друг другу в глаза и смешивая дыхания в маленьком пространстве между их лицами. Борис смотрел на Валерия широко раскрытыми глазами, пытаясь сказать без слов: «Ты самый важный человек здесь. Я буду твоей опорой, а ты будь моим светом в этой непроглядной тьме, будь моим словом, будь моим сердцем, раздели со мной всё, что думаешь, что чувствуешь...» И Валерий понял. Он просто поцеловал Бориса в губы. И всё будто встало на свои места. Все страхи, вся боль – всё отступало перед таким простым жестом, перед движением губ напротив друг друга, перед желанием быть вместе, просто быть, просто чувствовать друг друга. Борис никогда бы не подумал, что это может быть так правильно, так необходимо, никогда так и не понял бы, насколько дорог стал ему учёный за это время. Валерий никогда не решился бы на подобную смелость, если бы не отчаяние на грани коллапса и благодарность этому чудесному человеку, который поддержал его, когда мог возненавидеть, и который сейчас так самозабвенно целовал его в ответ. Когда они оторвались друг от друга, Валерий побледнел ещё сильнее, осознавая, что они только что сделали. – Прост-ти... – начал было он, но шершавый палец Бориса ласково лёг на его губы, а другая ладонь бережно погладила шею. Он не улыбался, но его глаза мягко светились. Валерий – его свет. Он в самом его сердце, и потому у Бориса ещё есть силы светить изнутри. – Пора спать. Пойдём, – всё так же тихо произнёс Щербина, удерживая лицо Легасова в своих руках и прижимаясь лбом к его лбу. – Я всё равно не усну. – Полежишь в темноте с закрытыми глазами. Они разделись и легли вместе, просто обнимая друг друга под одеялом. Сон и правда не шёл. Временами кто-то из них задрёмывал, убаюканный теплом и размеренным дыханием другого, но тревоги и жуткое чувство вины выдёргивали их из дремотной дымки вновь в жестокую реальность. Уснуть крепче им удалось только под утро. Борис проснулся, когда бледные лучи рассвета стали проникать в комнату. Валерий сопел у него под боком, свернувшись калачиком, он хмурился даже во сне, а отсутствие привычных очков придавало ему какой-то странно беззащитный вид. Но Борис знал, что этот человек сильнее всех их, вместе взятых, чиновников, учёных и солдат. Луч скользнул по его лицу, по тонкой полупрозрачной коже, отчего казалось, что учёный и вправду светится изнутри. Борис даже задержал дыхание, глядя на открывшуюся ему картину. Светится. Свет. Будь моим светом. Валерий чувствовал, как последние веяния сна покидают его. Он открыл глаза, глядя на Бориса, лежащего рядом. Даже утром, с запавшими глазами, с вмятинами от подушки на щеке, он казался сильным и неприступным, даже жёстким, но Валерий знал, что это не так. В Борисе было гораздо больше мягкости и участия, чем во всех остальных ликвидаторах, вместе взятых. Борис был добр к нему с самого начала, с самого первого собрания в Кремле. Он услышал его, он поверил ему. Без Щербины ничего из того, что они уже сделали, было бы невозможно. Никто из Кабинета Министров не стал бы слушать странноватого и неуклюжего профессора с его запросами по ликвидации. Будь моим словом. Они слушают только тебя. Будь моим сердцем. Они одновременно потянулись друг ко другу, даря изголодавшимся, истосковавшимся, измученным душам новый поцелуй. Теперь они могут сказать друг другу без слов гораздо больше, чем раньше. «Доброе утро», «я с тобой», «мы ещё живы, мы ещё боремся», «спасибо за всё» и, наконец, «я люблю тебя». Ибо любовь способна победить даже самое глубокое отчаяние, даже саму смерть. Hinkle