Припятский (б)романс

Когда академика Легасова отправили в Чернобыль, у него была пара часов на то, чтобы собрать вещи первой необходимости. День начался в пять утра со звонка Бориса Евдокимовича Щербины, продолжился собранием, на котором его не хотели слушать (и пришлось выйти из скорлупы и возражать и декларировать, что Легасов умел делать, но ужасно не любил), потом ссорой в вертолёте, осмотром места происшествия, спором с Фоминым и Брюхановым... Вертолёт вернул их в Москву в середине дня, чтобы они смогли собрать сумки в свою адскую командировку. Да, Легасов понимал, что всё это затянется, что процесс ликвидации будет долгим и трудным, что итог, при всех их стараниях, будет печальным – для них, для природы и для других людей. Поэтому сборы его были долгими и непродуктивными: учёный метался по квартире из угла в угол, протирая очки, запуская пальцы в волосы, хватая, что под руку попадётся и бросая не глядя в маленький потрёпанный чемоданчик. В мыслях и в чувствах Легасова был полный хаос, соседствующий с унынием. Вся его жизнь сошлась на мысли о том, что мир стоит на пороге глобальной катастрофы, а всё остальное словно перестало для него существовать. Поглощённый чернобыльскими событиями, Легасов не заметил, как наступила осень. Несмотря на катастрофу, жизнь продолжалась. Времена года неумолимо сменяли друг друга. Было пережито уже столько всего... Они сильно изменились. Теперь Валерий и Борис были почти неразлучны, общая беда здорово сплотила двух таких непохожих друг на друга людей, но... Легасов всё ещё часто чувствовал себя неуютно в его компании. Чувствовал себя обузой, слабым, иногда некомпетентным, иногда чем-то ему словно обязанным... Словно извинялся за своё существование. Щербина, этот влиятельный, сильный, властный человек, и так делал для него слишком много. Он слушался безоговорочно его во всём, что касалось ликвидации, хотя Легасов не привык командовать и чувствовал себя очень неуютно. Борис был внимателен к нему, даже заботился, чем сильно смущал Валерия. Лучше бы он продолжал быть жёстким и неприступным – его неожиданная мягкость и доброта рушили бастионы души учёного с ужасающей быстротой. Легасов и сам не понимал, почему его так донимает мысль о Щербине, заботящемся о нём. Наверное, всё дело было в том, что Легасов не привык быть под опекой, да ещё и такого высокопоставленного человека. Да, дело всё в этом – это просто чересчур. Валерий не тот человек, который может быть в поле такого пристального внимания правой руки Горбачёва. Но так или иначе, за всеми этими перипетиями наступила осень, неожиданно холодная, дождливая и очень угнетающая вкупе со сложившейся обстановкой. Легасов привык к пустым улицам и мыслям о скорой смерти от радиации, но это не значит, что он изменил своё отношение к этому. А теперь ко всем тяготам добавился ещё и зверский холод. Опустошённую Припять не снабжали теплом, номера в "Полесье" не отапливались, а Легасов не взял с собой почти никаких тёплых вещей. Да и те, что взял, оказались не настолько тёплыми, чтобы согревать его дольше сентября. Теперь он мёрз постоянно – на полевых работах, в командном трейлере, в гостинице... Остальные, кажется, не обращали внимания на низкую температуру воздуха, и учёный не хотел отвлекать их своим нытьём по такому ничтожному поводу, как собственная мерзлявость. Он не хотел выглядеть ещё бо́льшей мимозой, чем его знали, и потому терпел, сжав зубы. От напряжения судорогой сводило мышцы, он с трудом сдерживал дрожь, стараясь скрыть свою досадную слабость. Холод пробирал до мозга костей. Холод опустошал. Холод убивал последние силы, и некуда было от него спрятаться. Совсем скоро к этому прибавился отёк горла и ломота в теле. Легасов стыдился того, как быстро он заболел, сдавшись перед лицом осенних холодов, в отличие от своих могущественных коллег. Он сказал себе твёрдо, что справится сам, что не будет показывать никому, что болен. Особенно Борису. Не надо ему ничего знать, в конце концов он устанет от хлипкости учёного и вся эта забота и незаслуженно доброе отношение сменится неодобрением и презрением. На третий день симптомы болезни усилились, так что учёный едва держался на ногах, но всё равно, сжав зубы, упорно скрывал своё недомогание. У него есть имунная система, она у всех людей есть. Она создана природой, чтобы бороться с недомоганиями, вот пусть и борется. А Легасов будет бороться с последствиями ядерной катастрофы и с собственными предательскими чувствами – одиночеством, беспомощностью и странным желанием быть нужным и интересным для Бориса Щербины. Весь день химик просидел за расчётами, не желая вставать из-за стола – просто потому, что удерживать себя в вертикальном положении он был не в силах. Когда Борис вернулся с совещания с Таракановым и Пикаловым и сказал Легасову собираться домой, равновесие всё же подвело его: когда он поднялся, в глазах потемнело, ноги подкосились, и пришлось ухватиться за край стола. – Валера! – окликнул его Борис. – Всё в порядке? – Д-да... – пробормотал Валерий, выпрямляясь. Он надеялся, что Борис спишет это на его обычную неловкость. – Тогда поехали, – бросил политик, скрываясь в дверях. Учёный глубоко вздохнул, пытаясь совладать с дрожью в конечностях, и последовал за ним. В машине Щербина читал какие-то бумаги, очевидно, с совещания, и Легасов порадовался, что пристальное внимание этого человека обходит его стороной. Он сам уже был в помутнённом состоянии рассудка и не был уверен, что сможет связно отвечать и адекватно реагировать. Но когда они поднялись к своим номерам в гостинице, Щербина вдруг мягко взял Легасова за руку и, зайдя с ним в номер, пристально вгляделся в его лицо. Пальцы, лежащие на запястье, явно считали пульс. – Ты уже не первый день очень вялый и бледный. Валера, может тебе стоит отдохнуть? Пульс учащён. – Я... Борис, я... – Отдыхай, – прошептал Борис, глядя на учёного странным взглядом – мягким, проникновенным (а может последнее ему уже привиделось из-за болезни?), А потом неожиданно наклонился и поцеловал его в лоб. Неизвестно, что он хотел сказать или сделать дальше, но когда губы коснулись тонкой кожи, политик охнул и переменился в лице. – Валера, да у тебя жар! Ты горишь, чёрт возьми! Погоди, у меня где-то здесь был градусник. Ну конечно, у человека, который воевал, всегда была с собой походная аптечка, в которой стопроцентно есть ртутный градусник, завёрнутый в мягкую ткань, защищающую от повреждений. – Быстро ставь. Сядь, – взволнованно и отрывисто командовал Щербина, усаживая безвольного химика на стул и пихая ему термометр. Потом политик развязал галстук Валерия, расстегнул верхние пуговицы рубашки, начиная массировать больному плечи, шею и виски. По спине Легасова стекал холодный пот, его откровенно знобило. Через некоторое время Щербина вытащил градусник и издал жуткий вопль. – Тридцать восемь и семь! Да ты с ума сошёл!!! Ты угробиться решил, я не понимаю?! – Борис... Не н-надо... Я справлюсь, я... – В постель! – рявкнул Борис, подхватывая учёного под мышки и заставляя лечь. Валерий слабо протестовал и сопротивлялся, когда Борис принялся раздевать его, но политик был непреклонен. Оставив болящего в одном белье, Щербина закутал его в одеяло, как в кокон и куда-то ушёл, чтобы вернуться с ещё одним одеялом и кружкой, из которой валил густой пар. – Парацетомол, кипяток, мёд и водка. Пей, – протянул он стакан Легасову. Это было ужасно невкусно и очень горячо, но учёный послушно выпил и тут же стал проваливаться в сон, чувствуя, как долгожданное тепло растекается по всему телу... Сон Валерия был тяжким, бредовым и обрывочным, что немудрено с такой температурищей. Он метался на промокших от пота простынях и постанывал, практически не приходя в себя. Пару раз сквозь пелену болезни он слышал, как Щербина разговаривает с кем-то, скорее всего по телефону: – Приказы я могу давать и отсюда! Нет, я не могу его одного оставить, он опять за расчёты примется. Пару дней переживёте. Может, неделю. Нет, я никуда не поеду, пока он не поправится, я ясно выразился? Когда Легасову наконец-то полегчало, он обнаружил себя проснувшимся под двумя одеялами. В горле всё ещё сильно саднило, голова болела, тело ныло, как после долгих занятий спортом, но разум прояснился – видимо, жар постепенно начал спадать. Он хотел потереть лоб и обнаружил лежащее на лбу мокрое полотенце. Борис. Борис всё это время был здесь, заботился о нём. Сколько он провалялся? Легасов открыл глаза и увидел, что Щербина сидит на постели, гладит болящего учёного по плечу и смотрит... Политик смотрел с такой неприкрытой нежностью и беспокойством, что у Легасова защемило сердце. Щербина не бросил его, не стал презирать за слабость. – Привет, – негромко сказал Борис. – Борис... Спасибо... – просипел Валерий, пытаясь приподняться, но Борис твёрдой рукой остановил его. – Ещё минимум три дня постельного режима. У тебя гнойная ангина. – Сколько времени? – Семь вечера. Ты был в беспамятстве чуть меньше суток. Нет, я не понимаю! Так себя довести! Температура не спадала, пока я не сделал тебе два укола! Валера, о чём ты думал? Валерий сглотнул (всё ещё больно) и смущённо отвёл глаза. – Я думал, что я справлюсь. Не хотел тебя беспокоить, что я всё время мёрзну. Знаешь, я... Я думал, что ты рано или поздно устанешь от меня, что я такой хилый и... – Скажи мне, что ты несёшь чушь, потому что ты болен. Ты ведь так не думаешь на самом деле? – Ты всегда такой сильный, Борис. Я не хотел быть тебе обузой, я тоже хотел быть сильным. – Ты сильный. Но ты имеешь право на усталость и болезнь, Валера. Я не хочу, чтобы ты так изводил себя. Мы не справимся без тебя. Я не справлюсь. Наверное, это я виноват, что не сказал тебе раньше. – Не сказал что? – переспросил Валерий удивлённо. Борис хитро улыбнулся и склонился к лицу учёного, оставив несколько легчайших поцелуев на скуле, виске и на лбу. Прежде чем выпрямиться, Борис призрачно скользнул по губам Валерия. – Остальное получишь, когда выздоровеешь. И будешь получать так часто, чтобы больше не приходило в твою умную голову таких дурацких мыслей. Легасов не мог не улыбнуться в ответ. Щербина продолжил хлопотать над его здоровьем, а потом устроился рядом на кровати, позволяя Валерию прижаться к нему всем телом. Теперь Валерий никогда не будет мёрзнуть.