Проклятье чувствовать

Вокруг клубится чёрными тучами туман. Холодно, а тело горит, словно с него кусочек за кусочком сдирают кожу. И сквозь эту ужасную боль, Какаши всё равно чувствует, как ледяной мороз задувает на оголившееся мясо, делая ещё больнее. Как самая изощрённая пытка из времён святой инквизиции, и Какаши — та самая ведьма, которую мучают за её дар. Раньше он даже представить не мог, что может быть больно настолько — эта пытка не только на коже, не только в мясе, она глубже — задевает кости, дробит их, крошит в мелкую пыль; вытягивает тонкие нити мышц и сухожилий, кипятит кровь, разъедает душу. Когда-то Какаши казалось, что он цельный, но сейчас он пустой — осталась только оболочка, заполненная болью. И он хочет отбросить и её, лишь бы не быть к ней привязанным, чтобы хоть глазком, хоть на мгновение коснуться мира Обито, подглянуть, узнать, увидеть, почувствовать, есть ли он там вообще? Ему было интересно, если бы он умер тогда на мосту, почувствовал ли бы это Обито? И сейчас он понимает ответ — нет, не почувствовал бы. Их связь больна, покрыта язвами от таблеток, которые Какаши глотал всю свою жизнь. Она казалась стабильной, но на самом деле к ней, как к сущности, просто нельзя применять такие обыденные понятия. Даже зажмурившись от чёрного тумана со всей силы — так, что тёмно-радужные пятна всё-таки вяло просыпаются под веками, даже полностью отдавшись боли, позволив разорвать себя на миллионы мельчайших частиц, чтобы каждой из них попытаться почувствовать ниточку к Обито — даже так он один. Окровавленный Обито на кухне, под дулом пистолета, не выходит из головы, но ничего подобного в тумане вокруг не найти. Какаши как молитву читает, зафиксировавшись на одной мысли, крутит её круг за кругом, сам насильно раскручивая снова ураган, в котором его кружило столько времени. Сейчас он хочет, чтобы его разорвало ещё мельче — потому что тогда, просто обязательно, он должен хотя бы отдалённо, хотя бы на мгновение найти его, почувствовать его. И эта мысль пульсирует во всём разодранном теле, отдаётся эхом в пустой оболочке и пустом мире вокруг: «Обито, Обито, Обито». И он видит Обито — но на мгновение ёкнувшая в груди было радость тут же исчезает, сменившись снова ледяной иглой в сердце. Обито маленький, слабый, с припухшими красными глазами — точно ревел. Ему тут лет восемь — и это как когда перед смертью в подсознании проносится вся жизнь, и Какаши словно случайно ловит этот момент перед смертью Обито. Нет, — шепчет Какаши видению. — Нет, — повторяет трясущимися губами маленький Обито. Он совсем хиленький, бледный, как труп, тощий почти до прозрачности. Грудная клетка с чётко проступающими рёбрами под идеально выглаженной белой рубашкой, заправленной под ремень, нервно подёргивается от рваного дыхания. И Какаши слышит и чувствует его — и чувствует, что страх, который волнами раскатывается в маленьком теле — точно такой же, как его страх от потери Обито сейчас. Это проецирование? Фантазия, сон, или на самом деле прошлое, приоткрытое их связью, синхронизировавшей моменты из-за похожих эмоций? Неужели Обито действительно чувствовал подобный страх, будучи таким мелким? Конечно этого не могло быть — думает Какаши, и сам себе не верит. Он трус, пытающийся убежать от реальности даже сейчас, тогда как маленький Обито — весь парализован этим страхом, но тем не менее крепко сжимает рукоятку пистолета, уставившись в безликую белую дверь подвала. А то, что это дверь в подвал — сомнений нет. Такая тонкая и жалкая — но отрезает сейчас их с Обито от чего-то страшного. Чего-то неотвратимого. По ту сторону двери они — вместе — провели долгое-долгое ужасно холодное лето. Воспоминания роятся в подсознании снежными мушками — как леденели пальцы, которые не получалось даже немного отогреть дыханием, как промерзало всё тело до костей, и даже в тёплой пижаме, кутаясь в тёплое одеяло и прижимая к себе тёплого Паккуна, Какаши не мог согреться. А потом умер отец, и Обито остался в этом подвале один. На стене громко тикают часы, через приоткрытую дверь кухни проникает мутный дневной свет. Обито пытается дышать размеренно, но у него не выходит — давится дыханием, закашливается. Возня, какие-то поскуливания и грузные шаги по ту сторону двери заставляют мигом подобраться. Какаши машинально тянется к кобуре за пистолетом, но его нет. Зато у Обито есть. Дверь подвала клацает, и тот совсем перестаёт дышать, собирая все силы в хрупком тельце, вздёргивая двумя руками пистолет, направляет его на выныривающего в дневной свет Мадару. Мадара держит одной рукой вырывающегося подростка лет пятнадцати, скрутил ему руки за спиной, но силы у них слишком неравны. Пацан жалобно скулит, заливается слезами, сам себе неестественно выворачивая суставы — и они громко похрустывают в такой же неестественной тишине коридора. Только часы тикают, словно намекая, что время не стоит на месте. Мерно двигают секундную стрелку, в ожидании, когда надо будет побежать, сломя голову. Тик-так, тик-так. — Ты чего удумал, сопляк? — рычит Мадара. Ровно и властно рычит, в каменном лице не меняется, давит этой своей зверской аурой. Если приглядеться — он явно не спокоен, хоть и на выверенном лице не дрожит ни один мускул: но ноздри раздуваются чуть шире, немного громче втягивая воздух; зрачки сузились в иголочное ушко. То ли подросток его выбесил, то ли факт того, что Обито не только нашёл где-то пушку, но и посмел её на него направить. Он не боится — видно, что может свернуть обоим пацанам шеи в считанные секунды. Но ждёт продолжения. — Отпусти его! — Голос Обито дрожит, когда он говорит: высокий, звонкий, так и сочится паникой. Таким голосом обычно просят отпустить себя, а не требования предъявляют и не вопросы задают. Видно, что он бы и сам рад развернуться и сбежать сейчас, куда глаза глядят, но он стойко стоит на трясущихся ногах, сильнее хватаясь потными ладошками за рукоятку пистолета. И Какаши очень хочется его заслонить, спрятать, спасти, хотя он и понимает, что спасать его здесь — уже слишком поздно. Но всё равно протягивает руку — и она проходит сквозь маленькую голову, встаёт между Мадарой и Обито — но они не могут его видеть. Его ведь там не было. Прошлое стоит яркими картинками чужих воспоминаний в голове, и от него можно только спрятаться. Но Какаши прятаться больше не хочет, хочет больше знать, больше понимать Обито. Вот прям как сейчас, когда в его груди в унисон заполошно бьётся маленькое сердце, всё тело практически парализовано ужасом, но он всё равно звонко повторяет, повышая голос:  — Отпусти его! И где мальчик, который был в подвале вместе со мной? По непоколебимому лицу Мадары ползёт тень: он хмурит брови, а глаза наполняются такой нечеловеческой злостью, что даже у Какаши немеют ноги от страха. Для дипломированного полицейского, сопоставить столь прозаичные факты не составляет вообще никакого труда. «Другой мальчик» сейчас лежит в клинике Орочимару, обдолбанный его экспериментальными препаратами. Но для Обито он исчез в тот момент, когда большие ноги в старомодных тапочках спускались по скрипучей лестнице в затхлый подвал. Или нет — он был дома у Какаши в ту ночь: весь в свежих кровоподтёках, крепко и горячо держал за руку, набирая номер службы спасения в комнате с громко орущим телевизором, мёртвым отцом и скулящим Паккуном. Раньше Какаши этого не помнил, но теперь помнит. Вот только детскому мозгу Обито оказалось сложно сложить эти факты в одну цельную картину. Для него осталось только основное: Какаши был с ним в подвале, а теперь пропал, исчез — и винить в этом ему, кроме Мадары, некого. И сейчас Какаши только чувствует, как быстро-быстро трепещет в тонкой детской груди сердце, как он до ужаса напуган тем, что Какаши исчез; как боится Мадару и как боится за этого другого парня, которому Мадара заломил руку. — Другой мальчик, — хриплый бас Мадары бьёт по мозгам концентрированными презрением и злостью. — Там, где и место подобным ему. Этот, — он кивает на напуганного подростка, который вдруг перестал вырываться и замер испуганным оленем. — Такой же. Они оба прокляты. Обито вздрагивает всем телом, если это вообще возможно, учитывая, что его и так колбасит как лист на осеннем ветру. Обито маленький, тощий и слабый — тонкие руки уже болят от тяжести пистолета в вытянутых руках — и эту боль Какаши тоже чувствует. Обито бегает глазами между Мадарой и парнем, не в силах переварить ответ суетящимся мозгом. Ему страшно, как никогда, но сейчас в его руках настоящий пистолет. Он ненавидит и боится Мадару, он очень-очень хочет убежать отсюда, но если убежит, то мальчик, который был с ним в подвале — насовсем исчезнет из его жизни, а может и вообще просто исчезнет. Его единственный друг: хоть они и не виделись до подвала несколько лет, Обито до сих пор помнит, как тепло у него дома, помнит его смешного щенка, весёлый смех, и то, как там вкусно пахнет апельсиновым соком. И Мадара словно знает, о чём он думает: — Если этот сбежит — своего друга ты больше не увидишь. Пистолет ходит в руках ходуном — Обито больше не может его держать. Но Мадара с самого начала совсем не боялся: на сто процентов был уверен, что Обито в него не выстрелит. Выбор тяжким бременем ложится на тонкие плечи: свобода незнакомого парня, который сейчас стоит напротив — или того мальчика, что многие дни провёл с ним в подвале. Что связывал его с реальностью, со светлым и пушистым, покрытым мягким снегом, миром. Это ужасно, плохо, мерзко и отвратительно, но спасать этого парня жизнью того мальчика, Обито не готов. Какаши даже сейчас не может с уверенностью сказать, какой выбор в этой ситуации будет правильным. Рациональная его сторона говорит: просто развернись и беги, куда глаза глядят, подальше от этого дома, подальше от этого Мадары, беги в полицию, расскажи всё, и там тебе точно-точно помогут. Потому что полиция и справедливость должны работать именно так: детей не должны похищать, не должны запирать в подвалах и запугивать, их не должны заставлять делать выбор, который в любом случае разделит жизнь на до и после. Выбор, который в любом случае окажется плохим. Но правда в том, что убежать сейчас Обито при всём желании не сможет, а даже если бы и смог — в его случае бежать некуда. На Мадаре сейчас полицейская форма — точно такая же, как носил сам Какаши. Полицейская форма, которая совсем не значит спасение, не значит справедливость, которая попирает её и всю её суть. Обито не сбежать. Вторая часть Какаши вопит: стреляй! И он даже сам удивляется, как правильно и логично это сейчас звучит. Просто выстрели, убей подонка и всё это закончится здесь и сейчас: жизнь одного злодея против ещё множества жизней, что он пожрёт в будущем. Поправка: пусть одна жизнь злодея и одна жизнь твоего друга, который может быть у него. Это всё равно логичнее с точки зрения справедливости. Вот только Обито здесь лет восемь и он смертельно напуган. По всем законам справедливости он не должен делать такой выбор, но он всё равно выбирает. И в тот момент, когда он решает опустить пистолет, происходит нечто ещё более ужасное: Мадара отпускает парня. Тот растерянно с мгновение моргает глазами, и бросается наутёк. Его ноги перевязаны длинной верёвкой, и он запинается о монотонный нейтрально-серый ковролин, падает, упираясь в него руками, пытается ползти на четвереньках, под — Какаши готов поспорить — торжественное: — Если он сбежит, твой друг умрёт. Уши закладывает — Какаши в первое мгновение даже не может понять, что произошло. Парень замирает и, как в замедленной съёмке, медленно заваливается вперёд. Падает прямо лицом в ковёр, без единого звука, пустой и безжизненный. Сердце Обито словно раскалывается на части — от осознания того, что он сделал с перепугу, и в груди Какаши тоже чувствует эту острую режущую боль, монотонную, нарастающую с каждой медленной секундой, чтобы захватить целиком, пожрать, утопить в себе. У боли, оказывается, столько оттенков — и разрушительная всепоглощающая боль, что он чувствовал от неизвестности того, что с Обито — такая мелочь по сравнению с тем, что он чувствует сейчас, когда словно всё его существо просто раскалывается. А ведь это даже не его чувства, и ему сейчас даже не восемь. У Обито половина лица — вся в кровоточащих шрамах. Какаши словно и не помнит, были ли они у него только что — только с ужасом смотрит, как они разрезают лицо, разливаются кровью, которая капает на серый ковролин, но не долетает до него. — Идиот, — хрипит Мадара. Довольно хрипит. — Он был нужен живым — теперь тебе придётся привести сотню взамен. Пистолет падает, глухо стукаясь о пол. — А если приведу сотню, — Обито переводит взгляд на свои руки — они больше не трясутся, все мышцы словно свело спазмом, скрутило тонкими жгутами. — Ты отпустишь его? Мадара подходит ближе, нависает огромной давящей скалой, кладёт огромную руку на маленькую голову Обито — и, в отличии от руки Какаши, она действительно её касается. Разливается по онемевшему телу цементом. — Мне он незачем. Но если приведёшь сотню — обещаю, что поговорю с нужными людьми. Он убирает руку, и отворачивается — он и до этого не боялся, но этот жест как окончательная точка в его спектакле одного актёра: я сильнее, я страшнее, у меня есть козыри, у меня есть заложник. Ты мне ничего никогда не сделаешь. Подходит грузно к подстреленному парню, наклоняется, цепляя его за шкварник, и тянет за собой: тощие ножки и ручки того выпрямляются, волочась по полу. Хлопает дверь, хлопает дверца машины, звук двигателя доносится до ушей. Часы больше не тикают — или никто их больше не слышит. Солнце отворачивается от Обито — прячется за стену дома или за деревья, скрывается, и в коридоре становится почти что темно. Ноги всё-таки не выдерживают, и Обито падает на пол, хотя кажется, что он просто проваливается в пустоту. Какаши снова протягивает руки, пытаясь подхватить его, но снова не может достать. Может чувствовать, как проваливается в пустоту вместе с Обито, но на самом деле это не так. Может сходить с ума внутри своей головы, но на самом деле сходит с ума здесь только маленький Обито. Может принимать откат и последствия, но это не его выбор и не его последствия. Обито тянет руку вперёд, касаясь пальчиками холодного бока пистолета — и в его голове нет больше паники, граничащей с истерикой — всё это только чувства Какаши. Обито же спокоен и словно вычищен от любых эмоций. Он поступил плохо. Он теперь — злодей. Но зато он знает, как помочь другу и он обязательно-обязательно его спасёт. Часы на стене снова мерно отсчитывают секунды, словно ничего не произошло. В коридоре темно и кровь на лице Обито в этой темноте почти чёрная. И Какаши снова тянется к нему, раз за разом хватая руками пустоту, но не может сейчас даже просто быть рядом. Потому что его не было рядом — и там, в этом тёмном коридоре, в этой пропасти, в которую Обито упал двадцать лет назад — всё это время он был один. Когда Какаши падал в пропасть с эстакады — его за бронижелет крепко держала рука Обито. Тогда же, когда нужна была рука Какаши — её там не было. Он, кажется, наконец начинает видеть, но белые стены палаты вокруг затянуты пеленой ядовитых, обжигающих горько-солёных слёз.

*

И он действительно видит, и вокруг действительно палата: белый полоток, белые стены, белый халат на белом человеке напротив. Сознание расслаивается: только что он находился где-то двадцать лет назад, так что сориентироваться и почувствовать себя в своём теле очень сложно. Какаши слегка склоняет голову направо и налево, пытаясь оценить своё положение. Он лежит на больничной койке, руки и ноги привязаны смирительными ремнями. Навскидку пытается пошевелить ими — но они всё ещё ватные. Шторы задёрнуты, часов в палате нет, так что остаётся только один вариант: — Сколько времени? — слова раздирают пересохшую глотку острыми лезвиями. Во рту до сих пор отчётливо чувствуется привкус рвоты и крови. — Девять часов вечера, — благосклонно отвечает знакомый голос. — Ты проспал всего час, — добавляет. Целый час. Если Обито выжил — за это время он бы успел истечь кровью. Страх снова и снова накатывает волна за волной, активизируя все скрытые резервы организма. Сны о прошлом неспроста — логично будет предположить, что это просто утечка из подсознания Обито. И тогда он точно-точно пока что должен быть жив. Голос врача (или тюремщика) знакомый — и Какаши вертит в голове варианты, пытаясь вспомнить, но мозг разжижен, как кисель. — Джирайя… сенсей? Мутное расплывающееся пятно подходит ближе, становится слева от кровати: — Да, Какаши, это я. Ты в отделении скорой помощи при штабе полиции, — он касается руки, щупая пульс. — Ты обвиняешься в покушении на убийство — твой пистолет нашли недалеко от места преступления. Кроме того… — он мнётся, — ты ранил одного из приставов, которые пришли за тобой. Всадил в него две пули, он в критическом состоянии, но пока жив. Какаши перехватывает его руку своей — хотя почти не чувствует её покалывающими пальцами. — Сенсей, — глотка словно отвыкла от того, как говорить. — Вы же не работаете на Орочимару? Расплывающееся зрение никак не желает фокусироваться, и поэтому Какаши ничего не может прочитать по его лицу, ориентируясь лишь на размеренный успокаивающий голос. Джирайя молчит с полминуты, но честно (кажется) отвечает: — Нет, Какаши. Если можно так сказать — я работаю против него. Какаши делает попытку привстать — но тут же опадает обратно, оттянутый плотными бинтами. — Подойдите, — шепчет он, потому что голоса уже и не осталось. Джирайя послушно склоняется ближе, продолжая щёлкать приборами. Какаши выдерживает паузу, пытаясь понять, можно ли ему доверять — но не понимает. Всё вокруг слишком сложно и запутанно, а он здесь просто подопытная мышка, но сейчас на кону не просто его жизнь, сейчас на кону — жизнь Обито. А Джирайя — лучший человек, которого вообще можно было встретить вот так вот очнувшись связанным в полицейском госпитале. — Ваша бывшая жена… Я как-то видел её на семьдесят шестой… Где её можно найти? В их городе много правил, и теперь, когда Какаши понимает, какие люди стоят у власти — многие из них начинают играть новыми красками. Мама раньше много рассказывала про Цунаде, которая была великим умом современности двадцать лет назад, но канула в лету и исчезла с радаров. Какаши как-то видел её на одной из облав: они много ругались с Минато, но её отпустили практически сразу. По блату отпустили — потому что помогать наркоманам в притонах, вытаскивая их с того света, строжайше запрещено. Странные порядки: скрутить нарика ты можешь, можешь даже добить его, если агрессивен, но помогать, поощряя наркоторговлю — неправильно. А теперь и непонятно, кто эту наркоторговлю крышует, раз полковник главка умудряется крышевать эксперименты над людьми. — Ты точно хочешь спросить сейчас именно об этом? — Мой друг, — голос совсем отказывает, сознание снова расплывается, но Какаши со всех сил пытается удержать его. — Ранен. — Тебе запрещены любые контакты. — Просто скажите, куда он может прийти. У него совсем мало времени. — Бар «Чёрный смертник». Но не знаю, там ли она сейчас, и я не смогу связаться с ней, — его голос расплывается. — Может лучше в больницу? У Какаши не так много знакомых врачей, и все они связаны либо с институтом Орочимару, либо с полицейским управлением. Выбирать особо не приходится — остаётся только понадеяться на то, что удача всё-таки повернёт к ним свои радужные бока. Так что этого пока что достаточно, а остальное неважно. Все, что сейчас важно — Обито, у которого в животе дырка от пули. Уже час как. — Обито! — зовёт в подсознании Какаши. Но не слышит ответ. — Не смей умирать, придурок! Не слышит, не слышит, не слышит. Не чувствует, и не может понять, слышат ли его. — Я тебе ещё должен, помнишь? По гроб жизни обязан, так что, пожалуйста, просто живи.