Проклятье чувствовать

Когда занимаешься знакомым делом — становится немного спокойнее. Какаши начинает с разведки обстановки: как привык, как ещё в академии учили. Заглядывает во все углы и шкафы, открывает все ящики, чтобы ничего не упустить. Но упускать, в общем-то, совсем и нечего. Если одёрнуть себя от желания поковыряться ножом в обивке диванов, то здесь не наблюдается ничего криминального: пара комнат с минимально необходимой мебелью, туалет, ванная комната, да кухня три на три — квартира небольшая, но совершеннейше обыкновенная. И даже на бомжатник не похожа, а он был уверен, что в этом районе в каждой квартире непременно бандиты или наркоманы тусуются: везде должны быть обшарпанные стены, штукатурка с потолка сыпаться, пол густо уделан рвотой или мочой, везде валяются шприцы или окурки. Стереотипы, которые и непонятно, когда успели в его голове поселиться, просто почему-то были с ним всё время, успев вырасти до космических масштабов. Здесь же — вполне прилично. Квартира явно нежилая — но чувствуется, что была прибрана перед тем, как сюда заселили прооперированного Обито. Пыли нигде не видно, всё чисто: Какаши даже на табуретку становится, чтобы заглянуть на навесные шкафы кухни — но и там прибрано. Охренеть, когнитивный диссонанс возникает. Хотя, может тут просто недавно убили кого-то, и пришлось старательно стирать все следы улик — эта версия здешним местам явно бы больше подошла, хоть и притянута за уши. Ведь что тут прятать: полицейские сюда и не заглянут. Протокол такой: в подобные районы только на облавы, только несколькими отрядами, только по-расписанию. Но всё-таки, слава Цунаде и её помощникам. Повезло им с ней — не то слово. И даже не только потому, что была на месте в нужное время, что прооперировала Обито, вытащив с того света, так ещё и заселила в такое замечательное место, где риск помереть после операции от сепсиса — минимальный. Какаши разбирает пакеты на кухне, сбрасывая в раковину всё, что нужно помыть, приступая к готовке. Здесь и посуда есть, про которую он в магазине и думать забыл: а глупо вышло бы, если бы Обито валялся в наркопритоне, где только ложки для героина. Цунаде — настоящая волшебница. И совершенно точно связана с Джирайей так же, как Обито связан с Какаши. Оказывается, вокруг полно таких людей — целый отдельный мир, о котором невозможно узнать, случайно не оказавшись в нём. Если бы Какаши тогда не заболел, если бы организм не начал отторгать таблетки Орочимару, если бы он признался в этом, если бы, если бы, если бы — в мире столько возможностей пройти мимо своей судьбы. Удивительно и очень страшно. Надо будет обсудить с Обито то, что он ещё сам не до конца понял во всей этой мистике, сложить всё в общую картину, продумать детали, и дальше уже работать с планом, подключая нужных людей. Но всё это — не сейчас, не сегодня. У них ещё есть время, чтобы прийти в чувство; в таком состоянии рвать куда-то когти — явно преждевременно; да и Мадара с Орочимару — не просто местные нарколыги, облаву даже на которых, кстати, готовят не один день. Здесь же рыба намного крупнее, и их противостояние совершенно точно не разрешится за ближайшие пару дней. Ведь нужно сделать всё по закону: а даже обычный просчёт вероятностей, сбор улик, использование полезных связей — хоть Какаши уже и примерно представляет, каких, — на всё это нужно время. В лучшем случае — недели, а о другом и говорить пока не приходится. В самом идеальном и, наверняка, невозможном случае, теперь у него есть целая жизнь на то, чтобы узнать Обито; но уж точно есть пара дней на то, чтобы заниматься только этим — и их он не упустит. Ведь жизнь совершенно не слушается выстроенных планов, сворачивая куда попало, так что он со всей силы вцепится в этот шанс побыть вместе. Что будет завтра не угадать, а что будет через неделю — и подавно, так что если у них есть «сейчас», они обязаны воспользоваться этим «сейчас» на полную катушку. Лук в сковородке шкворчит, выводя из раздумий, напоминая о том, что пора бы заняться тем, зачем он сюда пришёл. Какаши смахивает с доски нарезанные овощи, бросая сочувственный взгляд на пакетик с одинокими помидорами: им здесь не рады, но это даже забавно. Хоть Обито и жил в строгом минимализме и серости — как хорошо, что он не бездушный робот, и у него всё-таки есть свои мысли и желания, свои хотелки и нехотелки: и Какаши (в самом идеальном и, наверняка, невозможном случае) постепенно выяснит их все. А пока, того, что Обито не любит помидоры — так много и так достаточно. Вытяжки нет, так что приходится приоткрыть окно, впуская в квартиру свежий воздух и шум тихого дворика: лает собака, дети играют в песочнице, шуршат шины паркующихся машин — снова камень в огород Какаши, который ожидал услышать только выстрелы и звуки рвоты торчков. Неужели он действительно настолько ограниченный? Пару недель назад он и подумать не мог, что лишится значка полицейского, будет обвинён в покушении на убийство и сопротивлении при аресте; что будет стрелять в пристава, что сбежит из больницы, и что будет укрываться в подобном месте. На фоне всего этого, даже их с Обито телепатическая связь уже не кажется чем-то таким уж странным. Забавно. Его границы мировоззрения после встречи с Обито так расширились — и продолжают расширяться. Что ещё он откроет для себя в этом мире? И что сможет открыть для Обито? Забота, понимание, поддержка, в конце-концов любовь — как бы громко это ни звучало, — которой Обито был лишён всю свою жизнь: Какаши хочет дать ему всё это. Но нужно сделать это правильно, медленно: не выливать на голову, не топить в этом, а позволить потихоньку узнать, потихоньку попробовать, прочувствовать. Потихоньку привыкнуть. Успеют ли? Ведь время вместе для них сейчас — неизвестная переменная. Какаши промывает мясо, нарезает, забрасывая в сковородку, ставит кастрюльку с рисом. Тут ничего сложного, теперь суп. Помидоры класть нельзя, а томатную пасту? От греха подальше, лучше не будет, пусть Обито отдыхает, не дёргать же его вопросами по такой фигне: заколебать его раньше времени не хотелось бы. Мясо, овощи, суп, рис — ничего не забыл? Какаши крутится по кухне как пчёлка, хватаясь то за одно, то за другое, плита пыхтит, булькает и шкворчит в ответ, создавая приятную какофонию звуков, и ненароком вспоминается, как давным-давно также хлопотала на кухне мама. Воспоминания, до недавнего времени спутанные, мутные и туманные, всплывают в голове одно за другим, и так непривычно и приятно ловить эти яркие отблески прошлого. На их кухне всегда было светло и тепло: Какаши тогда чаще только сидел за столом, болтая ногами, пил свежевыжатый апельсиновый сок, и наблюдал за мамой, слушая её восторженную болтовню о работе; да иногда ему выпадало почистить картошку безопасной чистилкой или отмерить стаканом крупу или сахар. Мама очень любила время, которое они проводили вместе, любила заботиться о Какаши, баловать его, когда была возможность. Любила разговаривать с ним — особенно о работе, которой она так гордилась. Говорила, что спасает жизни. Так чьи же жизни она спасала? Спасла ли она на самом деле кого-то, кроме Какаши? Даже с приоткрытой завесой, прошлое так и остаётся полным вопросов. И даже такое, в начале приятное, воспоминание в итоге сворачивается очередной ядовитой змеёй в желудке. Но что-то в этом и правда есть: как мама в прошлом, готовить не для себя, а для кого-то, просто чтобы знать, что сегодня тот ляжет спать сытым, и станет от этого чуточку радостнее и здоровее. Хорошо, что на свете существует еда, ведь других вариантов для сближения Какаши пока в голову не пришло. При очередном повороте боковым зрением он замечает движение: Обито стоит в дверях кухни, прислонившись плечом к косяку. Даже в тёплом жёлтом свете бледный, осунувшийся, слегка опухший. Бинтов на нём ещё больше, чем казалось в тёмной комнате: сломанная рука в гипсе бездыханно висит на перекинутой через шею повязке, выглядывая оттуда синюшной кистью. Живот тоже туго перетянут бинтами в много слоёв, и видно, как тяжело и рвано вздымается грудь Обито, когда он дышит. Выглядит всё это чертовски болезненно. Отголосок фантомной боли проходится и по телу Какаши: надуманной и тусклой. А так хочется почувствовать её по-настоящему. Какаши бегло оглядывает его несколько раз, цепляясь за раны, и снова залипает, глазами пожирая его лицо, такое родное и такое незнакомое. В кухонном свете очевидно, что там нет ни намёка на шрамы, но это всё ещё Обито. Взлохмаченный, бледный, с привычным надменно-презрительным взглядом. Даже слова нормального не подобрать. Он такой… восхитительный? И им не насмотреться. Крышка супа дребезжит, привлекая к себе внимание, и приходится с усилием заставить себя отвернуться, чтобы убавить газ под кастрюлей. — Зачем встал? — плана для светской беседы он пока придумать не успел, а такая близкая очная встреча окончательно выбивает из колеи, — отдыхал бы, ужин ещё не готов. Из здоровой руки Обито торчит игла от капельницы, примотана пластырем. Он осторожно поднимает её вверх, но из-за бинтов потянуться не выходит, и он только цокает раздражённо: — Уже наотдыхался. Думаю вот зарядку поделать: поотжиматься там, пресс покачать. Какаши не успевает проглотить смешок: сам удивляясь тому, как спокойно и легко ему вот так вот смеяться на чужой кухне в бандитском районе, в окружении кастрюль и ломаного-переломанного Обито. Он сам словно в эйфории, то ли пьян, то ли накачан — или это так наркообстановка способствует: надышался. Тот удивлён не меньше: впервые словно не с презрением разглядывает смеющееся лицо Какаши, или это мираж — пару секунд спустя он уже проходит в кухню, опускаясь на ближайший стул, и откидывается на стену, прикрывая глаза. Належался, но организм пока не готов к приключениям: какое там разоблачение злодеев или прогулки, он даже сидит с трудом. Во второй комнате на диване были подушки; Какаши приносит одну, осторожно подкладывая Обито под спину. От ран, таблеток и капельницы, тот расслабленный и вялый, не сопротивляется, но видно, как напрягаются мышцы здоровой руки: бережёт силы на крайний случай, даже если не чувствует угрозы. Вблизи выглядит он явно так себе, хочется верить, что хотя бы его шуточки — показатель выздоровления. Какаши пресекает шальные мысли задержаться поближе подольше, вдохнуть поглубже, коснуться его не через подушку, а вживую: сейчас он должен заботиться не о своих желаниях. — Самое время для зарядки, — он отходит к плите и выключает газ под супом, плотно закрывая его крышкой, чтобы настоялся. Гремит тарелками, вытаскивая их из навесного шкафчика. — А ты тот ещё шутник, да? После десяти секунд рядом, почти вплотную, полтора метра между ними кажутся пропастью. — Ага. На пенсии думаю стендап-шоу своё открыть, — но полтора метра это всего полтора метра, ведь он может видеть и слышать настоящего Обито и это так здорово. — Можешь начать, пока на больничном, — Какаши кивает на перевязки. — Я даже билет куплю, чтобы это не пропустить. Уверен, будет очень смешно и мило. Обито приоткрывает один глаз: — Другого слова не мог подобрать? — Но мило же. — Идиот. — Сам такой. О чём обычно люди разговаривают? Если откинуть крутящиеся в голове мысли и вопросы про Мадару, про прошлое, про план — говорить им словно и не о чем. Как спрашивать, чтобы не давить? Как говорить, чтобы не напрягать? Сложно. На кухне повисает молчание — неловкое. Только мясо на сковородке шкворчит, словно не чувствуя этой неловкости. — Так ты… не любишь помидоры? Молчит, зараза. Словно специально это натянутое молчание продлевает. Какаши снова отворачивается, уходя в дела, выключает конфорку под рисом, и так и остаётся спиной к Обито. А то наверняка у него всё лицо перекосило от напряжения. Что, так и не ответит? На улице лает собака, и Какаши начинает считать её гавки, просто чтобы отвлечься и перестать снова чувствовать себя не в своей тарелке. Гав-гав-гав — три. Он как в тех популярных снах, словно голый пришёл в школу, а сзади сидят одноклассницы и потешаются над ним. Гав-гав — пять. Или он слишком драматизирует — откуда у него вообще эта черта взялась? Гав-гав — семь. Может к мозгоправу сходить? Только не к Орочимару или Джирайе. Хотя даже интересно — какова вероятность, что следующий врач окажется нормальным? Пожалуй, ну его нафиг. Гав-гав. — Люблю. Но не в мясе, — а этому хоть бы хны, словно не он целых девять гавков думал над тем, любит ли помидоры. — Слишком сладко получается. Но если я обидел твоих помидорных родственников — сорян. Да, Какаши не показалось, что он краской по самые кончики волос залился. Может успокоительные ему и правда бы не помешали — совсем что-то его сегодня на эмоциональных качелях размотало. Но, не считая мелочей, начало всё-таки положено, может у них и получится поговорить как нормальным людям. Хотя бы о еде. Еда — всегда отличная тема. Какаши спускает подкол на тормоза, чтобы ещё больше не увязнуть. Господи, как хорошо, что существует еда. — Сладкое мясо не любишь, любишь острое. Понял, принял, — он делает долгий выдох, стараясь, чтобы его голос звучал привычно индифферентно. — То есть в суп можно было класть томатную пасту? — А ты положил? — Нет. От греха подальше. Обито фыркает, и Какаши всё-таки оборачивается посмотреть на это. Один уголок губы приподнят — тот самый, который в подсознательном образе Обито перечеркнут полоской шрама. Вживую же лицо гладкое, и ухмылке ничего не мешает, но она всё равно напряжённая, словно каждую секунду готова обнажить клыки. Распробовав чудеса их синхронного считывания мыслей, чувств и эмоций, так непросто снова реагировать на обычные человеческие способы выражения эмоций. Какаши снова разглядывает лицо Обито, в этот раз пытаясь считать по нему, о чём тот думает. Сложно. Он облизывает лопатку от мяса: вроде ничего так, вкусно — и ловит на себе взгляд Обито. Отсюда у него такие чёрные глаза: словно две бездонные чёрные дыры. Хочется посмотреть поближе, чтобы понять — правда ли они такие? Можно ли туда провалиться и утонуть в них? — Мираи говорила, что ты красивый. Ухмылка пропадает, возвращая отстранённое выражение лица: нечитаемое. Обито разрывает зрительный контакт, отворачиваясь к окну и сразу становится чуточку более одиноко. — Не страшный? — Нет. — Испугалась? — Нет. Подумала, что ты друг. Это тоже что-то типа гипноза Изуны? Обито дёргано пожимает плечом. Даже обдолбаный успокоительным — он весь какой-то дёрганый, надо бы ему его таблеток двойную дозу насыпать — может поможет расслабиться окончательно. И Какаши заодно себе отсыпет. — Нет, гипноз — это редкость, ничего такого я не умею. Вроде. Хоть он и знал об их связи давным-давно, но и для него чувствовать её в новинку, а значит и всё, что она может открыть — тоже? Когда он отойдёт от лекарств, когда они победят злодеев, им столько всего предстоит узнать вдвоём. Это…вдохновляет. — Понятно, — Какаши выключает последнюю конфорку, накладывая в тарелки всего понемногу, накрывает на стол, и садится напротив. — Что бы стало с ней, если бы я не вмешался? Обито поднимает ложку, ковыряясь в тарелке, словно ему потом диссертацию по содержимому этого супа писать. Раздумывает долго, Какаши уже тоже успевает начать есть, и чуть не захлёбывается супом, когда тот всё-таки отвечает: — Ничего. Прожёвывает побыстрее, откашливается, уточняя: — Ты разве не вёз её к Орочимару? — Нет. — Почему? — По кочану. Я же не совсем отбитый. Она же совсем мелкая, да ещё и дочка мента. — Тогда зачем ты её похищал? Обито поднимает голову от тарелки, проглатывая ложку супа: — Чтобы кое-что проверить. У Какаши тогда был жёсткий отходняк от таблеток, он практически всё время ходил с туманной головой, его не переставая тошнило, реальность и подсознание путались, он даже не понимал, что не все мысли в голове — его. Не различал, где заканчивается он, а где начинается кто-то другой. А как в то время себя чувствовал Обито? Когда связь, про которую он знал, но которую не чувствовал долгие годы, наконец дала о себе знать? Когда за нить, которая почти всю его жизнь уходила в пустоту, кто-то потянул? Хотел ли он идти за ней в эту пустоту? Конечно, хотел. Ведь всё, что он делал — было ради неё. Повисает тишина длиной в суп, и лишь, когда Обито отодвигает опустевшую тарелку, Какаши скрипит стулом, вставая, чтобы убрать её. Ставит в раковину, и в очередной раз напоминает себе о том, что хотел быть открытым и честным с собой и Обито до конца. Поэтому всё-таки уточняет: — Собирался проверить нашу связь? — Вроде того. Конечно. Обито всю свою жизнь гнулся под Мадару ради Какаши, который всё это время жил припеваючи. Вина, которая, хоть и не является его напрямую, но всё равно лежит на его плечах тяжёлым грузом. Потерявшийся, обманутый, напуганный, Обито тем не менее смело шагнул навстречу Какаши. Хоть и выбрал для этого весьма своеобразный способ. Какаши возвращается за стол: — То есть, Мираи ничего не грозило? — Неа. — И ты меня надул? Развёл для того, чтобы я покопал под Мадару? — Ну, ты, собственно, оказался не особенно полезным, — Обито жуёт, и от того, что он ест еду, приготовленную Какаши, внутри так тепло, не смотря на разговоры о похищении детей. Даже на лицо всё пытается вылезти неуместная идиотская улыбка, и Какаши еле давит её в себе. Он столько с детства, наверное, не лыбился. — Наоборот, облажался по всем фронтам даже на этапе разведки. На конкурсе бесполезности ты бы занял первое место. — Нет такого конкурса. — Потому что у остальных нет шансов против тебя. Положа руку на сердце, не так уж он и не справился — мутного любовника Мадары вычислил достаточно быстро. Потом, конечно, всё пошло наперекосяк — но как раз из-за Обито. И что бы там ни произошло с Мадарой или Хаширамой, со стрельбой, отстранением, судом, Орочимару и прочим; не смотря на это — сейчас они живые (хоть и не особо здоровые) сидят на кухне в мутном районе, и на улице уже тихо — только редкие опаздуны бегут домой. Перестрелок не слышно, наркоманы не блюют. А Обито ест его еду. И прямо здесь и прямо сейчас так уютно и так спокойно. — Прости за то, что тебе пришлось из-за меня пережить, — извинения такая мелочь, глупая условность. Но сейчас, пока ему нечем загладить свою вину, хочется хотя бы донести до Обито свои чувства. Обито утыкается в тарелку с мясом, и без мысленной связи, без зрительного контакта, и даже не видя его лица, прочувствовать его становится совсем невозможным. Хоть он и рядом — руку протяни и сможешь коснуться. Но у него пока что нет на это права. — Да, ты тот ещё паразит. Они доедают в тишине, но больше Какаши не чувствует себя не в своей тарелке. Точно знает — он на своём месте.

*

Вокруг Какаши всегда были сильные люди, и Обито тоже сильный, но именно о нём, хотя бы сейчас, когда он болен, хочется заботиться. Время уже перевалило за полночь, а еда оказалась всё-таки тяжеловата для ослабленного организма. Обито осторожно укладывается на кровать, стараясь не задеть рану и не ударить самого себя гипсом; даже в полутьме комнаты видно, как полыхает от жара его лицо. Он так вымотался, что совершенно не реагирует, когда Какаши подключает капельницу к игле в его здоровой руке. Расслабляется, и даже успевает начать посапывать, тем не менее весь мгновенно подбираясь и напрягаясь, стоит Какаши сесть рядом. — Вали в другую комнату. — Мне она меньше нравится. — Ну, в коридоре спи. — Какой ты гостеприимный, — улыбается Какаши, — как скажешь. — Он ставит рядом тазик с ледяной водой. Обмакивает полотенце, достаёт, отжимая, стряхивает его, чтобы не капало. — Только сначала сделаем так, чтобы тебе полегчало. Он кладёт полотенце, накрывая сразу лоб и глаза Обито, и тот вздрагивает от неожиданности, но не засовывает это полотенце Какаши в глотку, сначала спрашивая: — Это ещё что? — Просто холодное полотенце. Сбивает жар. Мне мама так в детстве делала, приятно же? Точно приятно — иначе Обито так быстро не расслабился бы обратно: просто переутомившийся организм сейчас точно ловит кайф от приятного холода. — Я не ребёнок. — Но я же не мог сделать этого, когда ты был ребёнком. Так что будем навёрстывать сейчас. Им столько всего нужно наверстать. Он столько всего хочет узнать об Обито, столько всего хочет ему показать: как приятно может быть, когда кто-то готовит тебе еду, охраняет твой сон, когда кто-то заботится о тебе, позволяя расслабиться и хоть ненадолго приспустить вожжи контроля. Как приятно может быть, когда ты просто не один: самому Какаши сейчас так уютно, и так хочется, чтобы Обито чувствовал то же. Столько всего хочется спросить, но больным уже давно пора спать, так что разговоры стоит отложить на завтра. Хотя хотя бы одно хочется узнать сейчас: — Почему ты спас меня? Тогда, на мосту. Обито спокойно и размеренно посапывает, словно уже уснул, и Какаши уже не рассчитывает получить ответ, но всё-таки слышит тихое: — Просто рефлекс. Не сразу понял, что происходит. Один ответ и ещё тысяча новых вопросов: а если бы понял, поступил бы иначе? А если бы знал, чем всё это обернётся? Если бы он не протянул руку в тот самый момент, когда Какаши так нуждался в этом, то у них бы не было шанса узнать друг друга. Какаши погиб бы, так и не узнав, что он не один. А Обито продолжил бы жить неправильную жизнь, не зная, что его грехи никого не спасут. Что бы стало с Обито, когда бы он узнал, что Какаши больше не существует? Что вся его жизнь и все страдания, его и чужие, — всё это было бессмысленно? Что он оказался просто злодеем, который никого не спасает и никого не защищает. — Спасибо, что спас меня. Обито спит, и Какаши ещё долго сидит рядом, в темноте, слушая его вдохи и выдохи, разглядывая его лицо, по которому плавно перекатываются мягкие тени от ночника: ложатся причудливыми узорами, но сейчас совсем не похожими на шрамы. Обито спит так крепко и так спокойно, что Какаши тоже пристраивается рядышком, не рискуя получить по рёбрам. Ладонь Обито, проткнутая иглой капельницы, совсем рядом, и Какаши борется с мыслями коснуться её. И незаметно для себя засыпает, так и не решившись. Но во сне всё-равно чувствует, как его руку крепко сжимает чужая рука.