Проклятье чувствовать

Сон после лекарств Цунаде совершенно отличается от того, что был в больнице. Там Какаши плавал в своих обрывочных мыслях и образах, не в силах обработать их, сложить в цельные картинки: просто проживал воспоминания кусочек за кусочком, мгновенье за мгновеньем. Он раз за разом оказывался в том коридоре вместе со сломанным Обито. Снова и снова тянул к нему руки и так и не мог коснуться. Он корил себя за свои ошибки, бесконечно жалел Обито и бесконечно ненавидел Мадару. Плакал вместе с ним, ломался вместе с ним и так же ненавидел себя за свою слабость. Без отголосков связи его полубредовые сны были просто снами. Без ощущения Обито по ту сторону, он просто представлял себе его чувства, просто додумывал его мысли, но даже в этих снах ему так ни разу и не удалось ничего изменить. Прошлое осталось в прошлом, тогда же перед ним было только туманное будущее, в котором он не знал, жив ли Обито. Мог только надеяться и отбрасывать от себя дурные мысли, но тем не менее, от него тогда ничего не зависело. Сейчас же, он, наконец, может быть сможет на что-то повлиять. И он старается быть рядом с Обито, смотреть как то спит и ловить каждое его движение, смачивать полотенце и поправлять капельницу, но усталость всё-таки берёт своё, закрашивает всё вокруг непроглядной чернотой. И сейчас Какаши словно просто лежит, уставившись закрытыми глазами в эту тьму. Он словно и не спит даже, а так — похоронен заживо, и крышка гроба отрезает его от любого источника света. Но страха нет — потому что руки касается холодная рука Обито. И от неё, даже в этой непроглядной темноте, наконец-таки, просто спокойно. Так и лежит, онемевший до кончиков пальцев, не может ни пошевелиться, ни даже вздохнуть. Слушает сквозь сон вдохи Обито и считает их. Считает секунды, минуты, часы. Может быть даже дни проходят — стоит перескочить мыслью, и со счёта сбивается, приходится начинать всё сначала. Чернота вокруг окутывает толстым коконом секунда за секундой, минута за минутой, вечность за вечностью. Какаши кажется, что он сам — просто часть этой темноты. И не крышка гроба уже удерживает его в ней, а сама его сущность — обнимает со спины невидимыми руками. И Какаши уже не существует. Настоящее сейчас — только ледяная ладонь, касающаяся его руки. Но, стоит этой ладони шевельнуться, как наваждение, дурной сон, или что бы это ни было — отступают мгновенно, оставляя Какаши в его новой — настоящей — жизни. Тело отмирает и он подскакивает на кровати, цепляясь за взмокшую холодную ладонь, оборачивается, и впервые за сегодняшнюю ночь, наконец-то может дышать. Обито лежит совсем рядом: такой же бледный, как и вчера, лицо покрыто каплями испарины, скрежещет стиснутыми зубами и видно, как под кожей ходят желваки. Глаза под закрытыми веками хаотично двигаются, словно перед ним сейчас столько всего, что он никак не рассмотреть. И вряд ли это что-то хорошее. Но он жив, он сейчас здесь, и это — самое главное. Какаши опускает глаза на их переплетённые пальцы, и дыханье снова захватывает. Рука Обито лежит в его руке так правильно и естественно, словно всю жизнь там была. Словно он и не отпускал его никогда с того самого снежного момента встречи. Только вот он отпускал, и не раз. Пройдёт ещё много времени до того, как Обито в сознательном состоянии согласится взяться за его протянутую руку, и до этого ему предстоит целая куча работы. А ещё злодеев нужно раскрыть, месть свершить, может пару котят замучить, чтобы ближе к нему стать. Дурацкие мысли нескончаемым потоком лезут в голову, лишь бы добавить происходящему ещё толику мрачности и мистицизма. На деле же, котят Обито явно не мучал никогда в жизни, а начинать налаживать отношения стоит с малого. Выходить больного демотивированного соулмейта — уж с этим-то он точно справится. Потому что обязан. Соулмейт, — слово приходит в голову неожиданно. Он и не задумывался о нём с того самого момента в машине. Конан советовала Обито отпустить Какаши. Не это ли тот сделал, когда исчез? Это был просто ещё один шаг в плане или это могло стать последним шагом в их отношениях? Если бы Какаши тогда не попался на удочку Орочимару, если бы не испортил план Обито, если бы не довёл их до этого состояния — может они больше никогда бы не увиделись? Хотел бы он такой жизни? Познав чувство, когда твоя душа касается чужой, согласился бы снова жить в одиночестве ради Обито? Обито говорил, что связь это эгоизм, похоть, жадность. И все эти чувства действительно есть внутри Какаши, но они не точечные, их в нём целые сотни оттенков. Он хочет быть рядом с Обито — и это эгоизм. Даже если бы Обито победил в своей войне в одиночку, отомстил бы Мадаре, навсегда захлопнув дверь перед носом Какаши — теперь Какаши не может поверить, что это сделало бы того счастливым. Какаши сжимает пальцы на ладони Обито сильнее, и тот сжимает свои в ответ, делает глубокий вдох и расслабляет челюсти. Морщинка между бровей пропадает, и глаза больше не скачут хаотично, чуть подёргиваются ресницы во сне, уже определённо более спокойном. И то, как он реагирует, когда Какаши рядом, когда он даже не осознаёт этого — дорогого стоит. Быть рядом с Обито, просто чтобы тот не был один, как практически всю его жизнь — Какаши не готов отказаться от этого ради его мести. Эгоизм — несомненно. Может история Обито, которую тот писал для себя — не про хэппи-энд. Она про боль и утраты, про неправильный путь, про месть. Про бесконечное одиночество, которое стало частью его самого. Но Какаши своим эгоизмом перепишет эту историю: он уже вломился в жизнь Обито, уже натопал в его душе, испоганил ему бережно прописанные планы. Он уже налажал столько раз, но всё равно будет рядом, просто чтобы Обито не был один. Обито сделал свой выбор, а Какаши перевыбрал за него то, что сам посчитал правильным. Может, история Обито должна была закончиться тогда, когда он истекал кровью в машине, а история мести Какаши должна была, наоборот, только начаться. Может, она должна была закончиться тогда, когда он тощим мальчишкой направлял пистолет на Мадару. Может, Какаши в то снежное утро не должен был с ним заговорить. В жизнях — и Обито, и его, — было столько развилок, и никогда не узнать, какой поворот был неправильным, когда всё пошло наперекосяк. Нельзя исправить прошлое, но можно исправить будущее, и в этом будущем Какаши выбирает, чтобы замерзающий на улице мальчик грелся от тепла его рук; чтобы страх темноты подвала отступал, когда они едва касались друг друга плечами; чтобы их пальцы были крепко переплетены, и Обито больше никогда не остался один. А для этого мало жертвенности, мало прыгнуть в пропасть за Обито, мало прыгнуть в эту пропасть вместо него. Для того, чтобы Обито больше никогда не оставался один, он должен вырвать их общую свободу руками или зубами, захлебнуться в крови, но выплыть и выжить. Добиться справедливости, добиться мести, выбрать единственно верный поворот, выбирать единственно верные решения, совершать только единственно верные действия. Отсюда, из этого центра паутины, совершенно не понять, двигается ли он в правильную сторону. И не узнать этого до самого конца. Поэтому Какаши просто доверится своему эгоизму, своему бесконечному желанию быть рядом, своей вере в то единственное светлое будущее, которое он выбрал для Обито вместо него самого. А если Обито и хотел сдаться — плевать. Этого не будет. Он был прав, их связь — просто бесконечный эгоизм.

*

Хочется больше никогда не отпускать его ладонь, но полотенце сползло с глаз Обито, и, наверняка, давно уже высохло. Какаши аккуратно выпутывает руку из ладони Обито, гладит её пальцами напоследок, и тот дёргает носом во сне от щекотки. Как много значит — быть рядом. Мгновенная реакция на любое действие, простая и понятная. Какаши привстаёт на кровати, поднимая полотенце, осторожно касается тыльной стороной ладони лба Обито — тот уже не такой горячий, как вечером, но здоровьем там и не пахнет, так что с прогулками пока что придётся повременить. Воду в тазике надо поменять, так что Какаши осторожно встаёт с кровати, подхватывая его и выходит из комнаты. Глаза как приклеенные всё это время таращатся на Обито, словно стоит выпустить того из поля зрения — и что-то обязательно случится. Вдруг он исчезнет, вдруг, это неправда, вдруг это просто сон, или и сам Обито — просто сон. Одни и те же мысли, круг за кругом, день за днём. Какаши уже привык к ним, смирился с ними, уже сто раз отбросил их, но они всё равно здесь, они уже давно просто часть его. Пока Обито не будет в порядке, пока не поправится, пока не найдёт в себе силы и желание жить дальше, пока не станет по-настоящему живым, Какаши не время расслабляться. Вчера, наспех набирая воду, Какаши, конечно отметил состояние ванной комнаты, но сейчас, с утра, она выглядит еще более ужасающе. Стеклянная полочка под зеркалом оторвана и густым слоем осколков покрывает раковину и пол. Мыльные принадлежности и какая-то одежда тоже валяются на полу, вперемешку с этими осколками. Что бы Обито ни пытался сделать в ванной — вряд ли ему это удалось. Какаши осторожно переступает осколки и выплескивает воду в ванную, набирая новую порцию, теперь уже потеплее. Надо бы протереть Обито — тот весь липкий от пота и испарины, еще не хватало, чтобы он простыл теперь. Какаши вытаскивает из шкафчика еще одно полотенце, возвращается в комнату с добычей. Ставит тазик с водой на пол, и снова выпрямляется, задумчиво чеша затылок. Времени ещё — раннее утро, так что будить Обито, наверняка, пока не стоит. Стоит отложить протирания? Дождаться пока тот проснётся сам? А он не проспит приём таблеток? Может, стоит его разбудить? На самом деле толком у Какаши и нет опыта приглядывания за больными. Столько всего хочется сделать, так хочется помочь — но сейчас лучшее лекарство это время и сон. Обито спит — и это хорошо. Какаши прикрывает его сползшим одеялом, и тот хмурится во сне, когда оно касается загипсованной руки. Стоит ещё какое-то время, разглядывая лицо Обито, и, наконец, выходит, осторожно прикрывая за собой дверь.

*

Оказывается, сидеть в засаде всю ночь напролёт в тысячу раз легче, чем ждать, когда Обито проснётся. В засаде можно поболтать с Гаем, послушать музыку, посоставлять рапорты и найти себе ещё кучу занятий. Сейчас же ни одно занятие не кажется Какаши стоящим, так что он только наматывает круги по квартире, как привязанный к двери комнаты Обито пони. Сначала он греет суп на плите, но кормить ему пока некого. Подходит снова к прикрытой двери в комнату Обито — специально не стал закрывать, чтобы можно было не шуметь, но периодически поглядывать за ним. Спит. Потом Какаши решает прибраться в ванной: вытряхивает сброшенную на пол одежду, но она вся в стекле, так что самым гуманным выходом обнаруживается просто сложить ее в мусорный пакет вместе с подметенными осколками. Уборка занимает минуты три, не больше, но Какаши всё равно идёт обратно к двери проверить Обито. Спит. Ладно, раз всё равно нет других дел, Какаши решает принять душ. Ещё пять минут. Снова заглядывает в комнату: всё ещё спит. Какаши греет суп ещё раз — просто на всякий случай, и снова возвращается к комнате. — Заколебал, — со сна хрипит Обито, и Какаши принимает это как приглашение, телепортируясь к его кровати. В груди поднимается такая волна радости и воодушевления, что он сам себе напоминает Паккуна — ещё чуть-чуть и хвостом вилять начнёт. — Чо тебе надо? — Доброе утро, — суетится Какаши. — Вот тут я принёс воду на таблетки. Могу помочь протереть тебя. Или, может, хочешь сначала позавтракать? Обито приоткрывает один глаз и тут же зажмуривает его от неяркого света. — Ты успел стать моей доставучей жёнушкой, пока я спал? — Гай бы меня не простил, если бы я не закатил вечеринку по такому поводу. — Ну, сходи, извинись перед ним, а я пока нормально посплю. Он отворачивается на бок, и Какаши замирает, обдумывая, что ему теперь делать. Может, стоит и правда уйти куда-нибудь, чтобы не мешать Обито своими брожениями? Или стоит остаться — на кухне посидит, не будет ведь мешать? Или здесь, под дверью. Или всё-таки уйти? Сколько ещё Обито будет спать? — Тц, — Обито снова ложится на спину, оборачиваясь к Какаши. Сводит брови к переносице, раздражённо, но совсем не страшно. — Я прям слышу как твоя извилина крутится. Заняться нечем? Конечно нечем, все планы Какаши теперь связаны только с Обито, и он бы с радостью сидел и дальше смотрел как тот спит, вот только его этой возможности лишили. — Ещё заплачь, — ну просто душка, как же ему повезло с ним. Обито шебуршится, отбрасывая одеяло, пытается привстать, но Какаши уже рядом, осторожно поддерживает его под здоровый локоть и спину, внезапно открыв в себе талант курицы-наседки восьмидесятого уровня. Обито закрывает глаза, и между бровей снова появляется глубокая морщина. Он делает глубокий вдох, наверняка, чтобы не двинуть Какаши, тем самым побередив свои раны. — Отвали. — Давай помогу. — Сам справлюсь. — Справишься, но я хочу помочь. — А я хочу чтобы ты свалил. — А я хочу остаться. — А мне плевать, чего ты хочешь, — они возятся как дети: Обито пытается его отпихнуть, отодвинуться осторожно, но видно, как закипает. От его лица просто глаз не отвести — хочется впитывать каждую его раздражённую эмоцию. Так приятно, когда он не прячет мысли и чувства за непроницаемым каменным лицом. — А мне нет. Я же эгоист, забыл? Обито смеривает его таким недружелюбным взглядом, что впору бы отступить, но Какаши только впитывает с жадностью и его. Тянется за тазиком, ставя рядом с Обито на кровать, вытаскивает мокрое полотенце, отжимая его. — Помогу тебе освежиться, — он аккуратно касается шеи Обито полотенцем, и тот всё-таки выходит из себя. Обито отмахивается левой рукой, выбивая полотенце, и то грустно шлёпается на пол за спиной. Игла капельницы, до этого примотанная пластырем, вырывается, обрызгивая их кровью и физраствором с лекарством. — Я тебе щас помогу, придурок, — Обито пинает тазик, и ловкости Какаши хватает на то, чтобы поймать его, но вода всё равно выплёскивается через край, моча их обоих. — Осторожно, тебе нельзя мочить раны. — Я тебя щас замочу, Дуракакаши, — растрёпанный Обито, сверкащий глазами от бешенства — просто прелесть. Или у Какаши просто сбилось понятие прелестного. Хотя, кажется, он и правда никогда в жизни не видел ничего очаровательнее. — Опять обзываешься. — Опять бесишь меня. Градус нарастает с каждой минутой, и накатывает некая эйфория от эфемерного чувства опасности, витающего между ними. Жаль, что Обито болен, если бы он был в порядке, очень бы хотелось получить от него здорового пинка, почувствовать вкус крови во рту, почувствовать, как тот силён. Разве можно удержаться от этих мыслей, когда зрачки Обито так сужаются, а ноздри нервно подрагивают от напряжения? Он просто невообразимо мил. Трель дверного звонка совсем не вовремя обрывает разгорающуюся ссору — эйфория схлынивает, и Какаши мгновенно подбирается, вставая, машинально протягивая руку к кобуре, которой нет. — Тихо, — командует он, тенью выскальзывая в прихожую, хватает газовый баллончик с полки, направляя его на дверь. Сзади раздаётся грохот, и Какаши оборачивается на стоящего в дверном проёме Обито. — Это врач, идиот. — Я так и понял, — кивает Какаши, но к двери, на всякий случай, идёт с баллончиком. Смотрит в глазок, отпирая её помощнице Цунаде, и та проходит в коридор, мило улыбаясь. — Доброе утро, Какаши-сан, Обито-сан, — и тут же переходит на ультразвук, разглядев больного. — Вы что тут устроили??? У Обито все штаны облиты водой, бинты на животе сбились, а из разодранной дырки в вене здоровой руки на пол капают ярко красные капли крови. — Это всё этот придурок, — тот кивает на виновника. — Может заберёте его с собой, Шизуне-чан? — Я бы с радостью потестировала на нём наши новые разработки, — вздыхает девушка. — Но тогда и тебе перепадёт, ты же знаешь, — она подмигивает Обито, разворачивая его и подталкивая под локоть обратно в комнату. И он идёт послушно. И не вырывается, как только что вырывался из рук Какаши. Позволяет её руке легко касаться его локтя. С открыванием Обито, Какаши открывает и себя всё больше. Ему не хочется, чтобы девушка так касалась его, он хочет быть там вместо неё. Быть ближе к Обито, быть единственным, кто будет рядом, единственным, кто смотрит на него и кто касается его. Да уж. И правда, их связь это не только эгоизм, это еще и жадность.