***
Дэмиен впервые за последние полтора года положил в письмо растение — веточка плакучей ивы должна сказать его любви о его горечи, полынь… О, Дэмиен не хотел знать, что скажет возлюбленному полынь. Он запечатывал письмо своей сургучной печатью последний раз; после печать отправилась в горящий камин. Вместе со своим письмом, отправленным первым, юноша подготовил остальные — ворох тех писем, что возлюбленный писал ему. Сжечь он их не мог, рука не поднималась избавиться от того, чем он так дорожил. Дэмиен оставил себе несколько самых сокровенных, самых важных, и спрятал их на дне шкатулки, закидав их украшениями и заперев шкатулку на замок. Шкатулку он спрятал в сундук, в груду вещей и одежды, а его передал лакею. Впервые он писал письмо без десятка черновиков, путаясь в словах и зачеркиваниях — потому что времени у него не было, не было и сил. Запечатанный конверт он привязал к птице, ворох же остальных писем велел не распечатывая отправить другими голубями — он молился, чтобы письма вернулись к адресату. Когда юноша покинул комнату, так много лет ему принадлежащую, она была пуста и мрачна, так же, как и сердце ее недавнего обладателя. Догорал только камин, а внутри него тлели остатки всех черновиков, да ручка печати.***
Тимоти замер на мгновение, когда из конверта ему в руки упали ива да полынь, и в то мгновение все понял. Читать письмо он боялся, хоть и знал, что придется — на его столе лежали (впервые) черновики его собственного письма к возлюбленному, да несколько свежих, еще горько пахнущих листьев полыни. Он и сам собирался заранее предупредить юношу о том, что вот-вот окажется замужем поневоле, да все оттягивал, подыскивая слова и предложения. И вот, письмо в его руках — с тем же содержанием. Ива и полынь легли в коробочку, рядом с жасмином и пионом, а письмо… О, Тим не хотел знать, что в нем. Впервые на страницах — хаос из слов и зачеркиваний (его любовь никогда себе такого не позволяла, это его собственные письма были мессивом поправок), в которых Тим с трудом разобрался. Мальчик просил прощения, сообщал о собственной скорой свадьбе о которой узнал в последний момент, о том, что и сам не знает, где он теперь будет жить, о том, что писать небезопасно — он не хотел, чтобы родители (и будущий муж, если письмо все-таки его найдет) знали. С горечью добавлял, что должен быть верным супругу, хоть и нежеланному. Он просил не писать больше и не отвечать на письмо, просил прощения за то, что сам писать больше не будет — честь и мораль не позволят ему изменить. Юноша выражал свою надежду, что его любовь найдет человека, с которым будет счастлив. На обратной стороне была крошечная приписка — его мальчик просил, чтобы он, Тим, сберег у себя письма, что он отправлял в течении двух лет своей любви. «Так у меня есть хоть крошечный шанс прочесть их снова, — писал юноша, а у Тимоти щемило сердце, — а, значит, снова услышать тебя». В последующие несколько дней на подоконник парня опускались голуби со связками его собственных, некогда отправленных писем. То, как заботливо они были упакованы, рвало Тиму сердце поверх новых ран. Он спрятал их — в ящик, аккуратно уложив в правильном порядке в перемешку с письмами возлюбленного, да укрыв сверху старыми документами о покупке земли. И сел, все же, за письмо, которое он не мог отправить. Когда в его особняк прибыл суженый, Тим запер ящик, ключ повесил на шею и убрал из книг засохшие уже давно цветы. В последнем письме возлюбленного он нашел крошечный лепесток желтого жасмина, видимо, случайно туда попавший, с которым Тим просидел тогда весь вечер, держа его в руках.***
Жених его оказался человек на редкость тихий и грустный — юный мальчишка, бастард знатных родов, Дэмиен, в первый день едва сказал несколько слов, едва ли поднял от земли взгляд. Только вечером, когда Тим, изо всех сил стараясь быть приятным и жизнерадостным собеседником, проводил его к определенной ему комнате, мальчик поднял взгляд. Такую боль Тим видел только в зеркале, а потому знал, что Дэмиен хотел ему сказать еще до того, как юноша разомкнул губы. — Мое тоже, — опередил Тим, прежде чем (он знал) ранящие мальчика слова покинут его, — и мое тоже. Мне невероятно жаль, что так получилось, и что твой любимый человек не рядом с тобой прямо сейчас. — Вам (юноша обращался к нему на «вы», даже после просьб перейти на более неформальное общение) не о чем просить прощения, — тихо, грустно произнес мальчик. — Не вы сами, но наши родители так решили. Вины вашей в этом нет. — Но это не делает наши жизни счастливее, — возразил Тим, переставая, наконец, натягивать вынужденную теплую улыбку. Дэмиен смотрел на него с пониманием. — Мне жаль. — Во всяком случае, — грустно усмехнулся юноша, позволяя себе отвести взгляд, — мой муж не старый хрыч, которому в два раза больше лет, чем мне. — Фу, Боже, — пробормотал Тим, всем сердцем молясь о том, чтобы у его возлюбленного мужем был не старик, — нет. Слава небесам, нет. Дэмиен невесело улыбнулся. Тимоти мягко коснулся его плеча. — Мы оба понимаем, что вряд ли полюбим друг друга, но, во всяком случае, я обещаю относиться к тебе со всем уважением. Я, — Тим постарался найти правильные слова, но не найдя их, выдохнул: — И не прошу и не требую от тебя ничего. Я понимаю. — Как и я, — пробормотал юноша. Он помешкал секунду, прежде чем прошептать тихое «Спасибо» и скрыться за дверью. Ни один из них не спал той ночью.***
Дэмиен солгал бы, если бы сказал, что он был несчастен с Тимоти. Его муж действительно не требовал от него ничего и не принуждан ни к чему — его обязанностью был лишь местный этикет (не дворцовый, но все же), появления там, где это было необходимо, и редкие обеды. Тимоти к подобным мероприятиям особого восторга тоже не питал, а потому они очень скоро действительно начали разговаривать о местной культуре и жизни на северных землях — благодаря этому Тим очень скоро достал мужу более теплые домашние вещи, потому как привыкший к южному климату, Дэмиен ужасно мерз. Они общались на нейтральные темы изначально, да так и поддерживали такую манеру — лезть в чужие раны, хоть и покрывшиеся коркой, было все еще больно. Дэмиен от скуки занялся изучением местной культуры и искусства, надеясь, что это поможет ему заглушить болезненно-приятные воспоминания. Юноша считал, что ему невероятно повезло — если честно, о большем он и мечтать не мог, выходя замуж за незнакомца. Его супруг был спокоен и разумен, знал границы, умел поддержать и никогда не осуждал его. Дэмиен надеялся, что и для Тимоти он был хоть отдаленно приятной компанией. И он молился, чтобы у его любви, где бы он ни был, все тоже было хорошо. Он испытывал вину, что душевные раны затянулись быстрее, чем он предполагал — ему казалось, что он лгал возлюбленному все время о том, что он любил его невероятно. Тимоти понимал его — он признавался, что и его тяжесть ослабла и что и он себя виноватым чувствует перед любимым, что быстро остыл от подобной потери. — Может, все дело в том, что наш разум пытается защитить нас, — улыбался он, хоть и немного грустно. — К тому же, мы люди, а люди изменчивы. Мы так или иначе подстраиваемся под ситуацию. Во всяком случае, — заметил он мягко, — это не худшее, что могло с нами случиться. Хоть меня это и тяготит. Но это не твоя вина. — И не твоя, — согласился Дэмиен, и Тим улыбнулся. Потому что юноша впервые обратился к нему не на «Вы».***
По прошествии двух лет после свадьбы, Тим понял, что он, пожалуй, влюбился в Дэмиена. Да, он все еще нежно и с теплом вспоминал о переписке с возлюбленным, но сейчас находил это отягощающим — он любил кого-то, без лица и голоса, не зная имени и места. Возможно, юность добавила в это своей романтики, но сейчас, когда рядом был человек, каждую минуту готовый прийти на помощь, человек, которого Тим мог назвать; человек, который во многом был ему поддержкой, парень понимал, что слепое обожание к возлюбленному спало, оставив глубокую благодарность и тепло. Тим всем сердцем надеялся, что у его мальчика хороший и заботливый муж, что у него все хорошо, что он тоже поостыл к Тиму. Что четыре письма, которые он оставил себе из всех Тимовых писем, не причиняют боли. Поэтому, уже почти не отягощенный виной (она была, но была слабой, потому что он был человеком, и его возлюбленный был человеком, и Дэмиен был человеком, а выбирать между прошлым и настоящим, между Дэмиеном и тем мальчиком в письмах, Тим не мог) парень отдался заботам о земле и муже, который, кажется, тоже оттаял и расслабился за последние полгода. Тим разбросал по всему столу бумаги от всех известных на его земле людей, различные жалобы, прошения и заказы, когда вспомнил о необходимом ему документе о покупке земли, о документах на нее, а потому полез за ней по ящикам. Под бумагой он нашел ворох аккуратно разложенных писем, о которых вспоминал последнее время так редко и так случайно, что воспоминания не откладывались у него в памяти. Тим вынул их всей грудой на стол, поверх бумаг и прошений, и задумался обо всем — о письмах, о том, кто за ними стоит, о том, кто есть у него сейчас; Тим не мог сжечь их — не мог, так как они все же были важны и для него, и для его возлюбленного, а потому избавиться от них он не смел. Отчасти он не хотел хранить их в таком близком и легком доступе для всех окружающих (он снял ключ с шеи год назад и отпер ящик), потому что Дэмиен мог их найти. Его мальчик бы все понял, он не осудил бы его, Тим знал, но это сделало бы юноше больно, а Тимоти ему этого не желал. Он думал о том, куда бы их убрать — подальше от глаз, от рук, как дверь в его кабинет открылась. Погруженный в размышления, парень почти не обратил на это внимания, пока за его плечом чуть слышно не зашуршали. — Ты просил достать документы о последних постройках на западной части земель, — послышался голос Дэмиена, и Тим обернулся, протягивая руки. В его ладони легли толстые записные книжки и пара охапок бумаг, — здесь все, кроме той церквушки, но это сказали у них самих брать, а мне туда не с руки было ехать, прости. — Спасибо, — с чувством поблагодарил Тим, и Дэмиен улыбнулся, искренне и мягко, — без твоей помощи это затянулось бы еще на пару месяцев. — Потому что ты не умеешь с ними работать, — чуть фыркнул юноша, переводя взгляд на стол. — Что тут у тебя? Может, тебе стоит помо… Голос его прервался, и Тим, уже разглядывающий принесенные ему бумаги, посмотрел на Дэмиена, проследил за его взглядом, и наткнулся на кучу разбросанных по столу писем, о которых уже успел позабыть. Безудержный ужас на мгновение пробежал по его плечам, когда Тим понял, что подписи на конвертах не оставляли простора для фантазий — эти письма не были похожи на рядовые письма, что приходили к нему едва ли не через день со всех концов его владений, потому что подпись «возлюбленному» (так любила подписывать адресованный Тиму конверт его любовь) была столь броской и однозначной, потому что остатки печати с изображением других земель была столь очевидна — Дэмиен смотрел на огромный ворох писем неверящими, огромными глазами, и Тим почти хотел опуститься в его ноги с клятвами о том, что он собирался убрать их так далеко, как это только возможно, о том, что сейчас та любовь прошла, что Дэмиен… Юноша чуть слышно выдохнул, прошептал «Не может быть» и вылетел из кабинета. Поднявшийся было на стуле Тим с усталым вздохом упал обратно, опустив отданные ему Дэмиеном бумаги на пол. Куча хаотичных мыслей о том, как объяснить и как попросить прощения, о том, что надо было убрать письма давно так далеко, чтобы руки не тянулись их вынуть, о том, что не надо было делать это сегодня в перемешку с глубоким чувством вины перед Дэмиеном (потому что он правда любил его, и потому что Дэмиен любил его тоже) прервались тихим: «Боже мой» голосом его мужа за спиной. Мальчик вернулся — распахнутые широко глаза все еще казались Тиму лесом в грозу, которую он сам и устроил. Тим обернулся — на языке не было ничего кроме «Прости меня»; но в руках Дэмиена он увидел шкатулку, которую юноша сначала хранил в своем столе, а позже убрал глубоко в свой сундук. Мальчик никогда ее не открывал при нем, и Тим боялся узнать и не представлял себе, что там. — Дэми… Мальчик не дал ему договорить; он дрожащими руками поднял крышку шкатулки и высыпал (Тим зажмурился) на пол украшения. Они зазвенели и застучали по ковру и после, на мгновение, вокруг стало так тихо, что Тим слышал их с Дэмиеном сердцебиения. Он решился открыть глаза; юноша смотрел на него, но взгляда Тим разобрать не мог — и удивление, и ужас, и… По его щекам текли слезы, а в руке — она застыла между ними и подрагивала — зажаты четыре конверта. Тим смотрел на них несколько мгновений, прежде чем он понял. Он снова взглянул на Дэмиена — мальчик уже откровенно плакал, но в его взгляде был чистый восторг и столько нежности, что Тим захлебнулся бы в ней, будь она материальна. И письма, и шкатулка выпали из рук юноши, он сам сделал едва заметный шаг к столу, когда Тим, наконец, отмер и вскочил, подхватывая мальчика в объятья. — Возлюбленный, — пробормотал Дэмиен, не переставая смотреть на него, хватаясь, словно Тим мог исчезнуть. — Боже мой, все это время, все это время это был ты. Все это время это был ты. Это был ты, там, много лет назад за этими письмами, ты, человек, которого я узнал с чистого листа и полюбил еще раз. Тим чувствовал, что он и сам плачет, но ему было откровенно без разницы, потому что — — Да, — прошептал он, — все это время это был я. Как и ты. Ты, все это время… — Боже мой, — прошептал Дэмиен, сжимая руку возлюбленного. Тим смотрел на него, не в силах дышать. А потом Дэмиен засмеялся. И у человека, писавшему ему, Тиму, появилось и лицо, и имя, и голос. И то, что это был Дэмиен, было больше, чем все, о чем Тим мог когда-либо мечтать.