***
Он выходит из шатра, отдергивая серебристо-белую ткань, бледно мерцающую в сумраке его укрытия. Под его ногами — словно стеклянный купол, простирающийся во все стороны от него — бесконечный, почти невидимый и неощутимый; хрусталь, стекло и платина под ним. Вокруг его шатра широко раскинулся кругом серо-черный сад камней; их поверхности при слабом свете вспыхивают голубым и серебряным, слабо и нежно, словно редкие светлячки. Вперед и дальше от шатра медленно движется белоснежно-молочная река, широкая и сияющая, исчезая где-то далеко за горизонтом, стекая словно вниз, разрезая пространство хрусталя на две половины. Над ним — пустота, такая, какой только она может быть — бездонная, тихая. Не черная она только, не мрачная, не опасная — нет такого цвета чтобы можно было бы к ней его подобрать; она лишь, кажется, отражает хрусталь под ногами и то, что находится под хрусталем. Туда он не успевает посмотреть — на секунду почему-то ему чудится, что он не один, что все вокруг него наполняется жизнью, начинает трепетать и ощущать и — Он смотрит и видит теперь там, за рекой, еще один шатер; он окутан свечением куда более мощным, чем его собственный, золотым, почти невыносимо ярким — его невозможно было не заметить, но, может, именно этот свет и не дал с непривычки увидеть его. Шатер окружен садом, переливами золота, меди и бронзы, отблесками рубина и гелиодора; он теряется в буйстве цветов. Его занавесь отдергивается едва ли не в ту же секунду, что он замечает этот остров света — за ней замирает на мгновение юноша; он смотрит на купол, реку, пустоту и, наконец, взглядом зацепляется за него, его шатер и каменный сад. По крайней мере, в этом странном мире есть еще кто-то; кто-то, кто тоже не понимает, что происходит, кто-то, с кем можно поговорить. Они движутся, и расстояние между ними, кажущее большим, почти невозможным, оказывается короче, чем они оба могли подумать, а река оказывается не на поверхности купола, а немного над ней; так, что под ней можно пройти, макушкой чувствуя ее движение. И это не вода даже; небольшие крупинки, что-то среднее между кристаллами, камнями и сгустками света — они мягко и медленно пульсируют, переливаясь серебром, двигаясь в плавном потоке, едва ощутимом, словно весеннем ветре; они издают слабый шум, шепот, быть может. Юноша останавливается не дойдя пары шагов; с такого расстояния его свечение не просто золотое — оно теплое, мощное, осязаемое, словно разреженный жар огня. Сам он — смуглый, наполненный солнцем и летом, закутанный в переливы золота и меди; хмурый — не от злости, но от недоумения, непонимания; на его бедре весит меч, искристый и невероятно острый. У него самого — щит, но ему не хочется сражения; они оба застывают под мерцающей рекой, шепчущей что-то себе самой на непонятном языке. Живое олицетворение солнечного света напротив него подает голос первым. — Меня зовут Дэмиен Уэйн аль Гул, Ибн аль Ксу’ффаш, — юноша протягивает руку — кончики пальцев словно окунули в золото, и он пялится на протянутую ладонь дольше, чем должен, если честно, — но теперь я не знаю, что я такое. — Меня зовут Тимоти Джексон Дрейк, — парень сжимает чужую руку, осторожно, крепко. Золото чужих пальцев не отпечатывается на его коже, когда руки расцепляются. — И я тоже не имею ни малейшего понятия о том, что происходит.***
Сознание проясняется, словно просыпаясь от тысячелетнего сна; тело начинает ощущать больше, чем твердь под ногами пола и ткани одежд на коже. Тим чувствует, как каждая клеточка его кожи наполняется светом, исходящим от Дэмиена, меняя его и источая свой, более холодный, слабый, мягкий; на фоне золотого огня юноши его почти не видно, но что-то меняется в нем самом; каждым вдохом он чувствует движение воды в руслах, каждым биением сердца — понимает шепот Реки над ними, понимает, что это не река вовсе — Млечный Путь, скопление миллионов и миллионов звезд; что купол под ним — небесный свод, что… Юноша напротив него распахивает глаза, оглядываясь почти пораженно; Тим чувствует, что сам едва верит в то, что проясняется в его голове, снова принимаясь стучать набатом. Он чувствует, что и каменный сад, и небосвод, и звездная река, и серебряный и золотой шатры — все это говорит больше, чем любой из языков когда-либо мог и сможет сказать. В горле пересыхает, когда Дэмиен смотрит на него — золотой круг у него за головой — не украшение и не ворот его одежд, а солнечный диск. Они пересекаются взглядами; Тим чувствует, что они понимают, оба, что они такое. Он не говорит прямо — не хватает смелости, уверенности; однако промолчать не может. — Кажется, мой дар — это лунный свет. Изменчивость, эмоциональность и эмпатия и, в общем-то, все то, — неловко усмехается Тим, отводя взгляд, — что мной не является. — Мой дар — свет солнца, — горько улыбается Дэмиен в ответ. — Энергичность, яростность и экстравертизм. Ровно то, чем я не хочу быть.***
Позже Тим понимает, что на самом деле не знает о себе ничего, кроме своего имени. Дэмиен мучается тем же — мучается сильнее Тима, по какой-то причине, но не может найти ответа; он начинает медитировать, чтобы вспомнить. Тим думает, что, может быть, они были людьми — их обоих тянет вниз, под небесный купол; они выглядят как люди и они почти во всем одно и тоже с ними, кроме того, что он управляет луной, а Дэмиен — солнцем. Может, они жили когда-то там, но после смерти они сменили предыдущих олицетворений… Дэмиен зовет их предшественников олицетворениями, почему-то; Тим не спорит. В том, что они не первые, нет сомнений — они оба знают это, как знают где восток, а где запад. Может, шепчущие звезды есть предыдущие олицетворения, может, умершие люди, поднявшиеся на небосвод — Дэмиен не понимает их голосов; Тим понимает, но не уверен, что может растолковать. Юноша начинает медитировать — Тим принимается слушать звезды Млечного Пути. Так он не вспоминает ничего о своем прошлом, но так он узнает все о осях, лучах и наклонах плоскостей; так Дэмиен понимает значения созвездий, расстановку каждой отдельной звезды; так каждый из них понимает себя лучше, понимает этот верхний мир лучше, то что им нужно делать и как. Тим оставляет попытки узнать свое прошлое; оно становится неважным между бесчисленными восходами и закатами, когда они должны менять светила, направлять свет и координировать оси; между попытками узнать друг друга лучше, потому что в этом странном мире им не с кем больше говорить. Дэмиен, однако, не оставляет медитаций; может, поэтому он понимает этот мир немного глубже. Самого себя, однако, он до конца познать не может, как ни старается.***
Довольно много сезонов сменяется под их ногами, прежде чем они начинают говорить друг с другом не как… коллеги по несчастью. Тим пытался и раньше, но Дэмиен то фыркал на него, то отсиживался в своем шатре, проводя все время от заката до рассвета в медитациях, то отмалчивался и смотрел полуслепо, как будто насквозь. Для них время не идет; проходят месяцы, десятки месяцев, но они не меняются внешне, юноша только начинает идти на контакт. Он отпускает свое прошлое — единственное, за что он хватался в надежде понять кем он был и зачем он здесь, почему он здесь — он постепенно убирает свои щиты, позволяя себе больше, чем тишину в ответ на комментарии Тима. Дэмиен все еще несколько зациклен на своем прошлом — Месяц, отходя ко дневному сну, часто замечает юношу недалеко от его собственного шатра, глядящего вниз, шагающего туда-сюда, ищущего что-то среди людей. Сам Тим впервые чувствует себя свободным — ему думается, что он тоже должен волноваться о том, кто он и почему он, но теперь это кажется таким неважным, таким бессмысленным — впервые за все, наверное, свое существование, он отпускает это и находит свое успокоение в утренних и вечерних ритуалах солнца и луны, в наблюдении за просыпающимися созвездиями, движением пустоты над ними. Когда однажды Дэмиен после заката не уходит, чтобы снова спрятаться в своем шатре на ночь, а остается рядом с Тимом, глядя, как отражение растущей луны медленно движется, рассекая темную воду далеко под их ногами, между ними опускается робкое, но ощутимое умиротворение.***
Спустя много смен фаз луны, они знают друг друга достаточно хорошо, чтобы быть не просто знакомыми; чтобы на этой почве растить свое, личное, сокровенное. Тим сдвигает месяц, урезает его, — скоро совсем новолуние, связанные с ним ритуалы внизу и наверху, — и поворачивается. Дэмиен стоит поодаль, и даже на фоне заходящего солнечного диска он сияет ярче, иначе. Свет от него исходит тот же, что и от солнца в зависимости от его положения — сейчас он оранжевый, медленно переходящий в алый, но есть то, что отличает его от огненного шара — и не свет его одежд даже — а отражение его эмоций. Юноша смотрит вниз, на людей, и яркое его сияние чуть стелется по хрусталю небосвода, что говорит громче любых слов — он весь в своих мыслях, чуть меланхоличных и интимных. Тим подходит, останавливаясь у его левого плеча; так он чувствует чужое тепло, так и его слабый свет, почти невидный глазу из-за стареющей фазы луны, касается юноши; тот определенно это осязает. Его Солнце не переводит на него взгляда, только на пару секунд чуть-чуть поворачивает в его сторону голову. — Хотел бы я хоть раз в жизни ощутить такой же абсолютный покой, — признается Дэмиен, глядя, как внизу, далеко под их ногами, в ночном сумраке засыпают люди. Тим поворачивается к нему почти пораженно и смотрит, словно видит впервые. Он открывает рот, чтобы что-то сказать, но горло пересыхает и перестает слушаться язык; Дэмиен не замечает его попыток — он смотрит сквозь ресницы вниз, на засыпающий мир. Тим не отрывает от него взгляда и видит почему-то не живое олицетворение солнца в царственно-золотых одеждах с солнечным диском за головой, а молодого юношу, потерянного между звезд, без прошлого, с неясным будущим, удерживающего вес целого мира на собственных плечах. Алый краешек светила исчезает за поворотом небосвода, и Месяц клянется про себя, глядя, как чужое лицо целуют бледнеющие закатные лучи, что если он олицетворение ночи, то он найдет способ. Тогда его сердце впервые пропускает удар, но он почти не замечает этого.***
Дэмиен украдкой касается кончиками пальцев молочного, полупрозрачного течения Реки над ними — звезды мягко огибают его руку, продолжая шептать, словно юноша не нарушил их вечного потока. — На что похожи сны? Тим отрывает взгляд от копошений людей далеко под ними, смотрит на юношу удивленно, тихо; на чужих пальцах — белесые витки Млечного Пути, оставшиеся от прикосновения. — Ты не видишь снов? — Нет, — Дэмиен смотрит на молочные спирали, медленно слетающие с его ногтей, не поднимая на Тима взгляда, — я закрываю глаза и просыпаюсь, время сна у меня занимает секунды по ощущению, как будто я просто моргаю. — А во время медитаций? — тихо спрашивает старший; юноша качает головой. — Во время медитаций я ничего не вижу. Действительно, думает на секунду Тим, кто догадается придумать сон для Солнца. Он сглатывает нервно, чуть приоткрывает губы в волнении. — Я могу показать тебе, но… но мне понадобится время. Время, чтобы отобрать лучшие, чтобы сплести самые теплые и кропотливые сны, не договаривает он. Это, на самом деле, не совсем работа Тима — звезд, скорее; его дело — следить за ночным светилом, под верным углом отражая солнечный свет, хранить цикл полной и новой луны да помнить про приливы и отливы; снами занимаются звезды — их много в потоке бурного Млечного Пути, много рассыпано жемчугом в бесконечности Пустоты; их числа хватает для всех живущих под солнцем. Сплести сон для его Солнца, однако, вряд ли хоть одна звезда возьмется, да Тим и не хочет этого. Поэтому он наблюдает за тем, что нравится Дэмиену; основа любого сна — ткань существующего, смесь ощущений от реального и желанного и то, что делает любой сон совершенно непредсказуемым — мысли, тревоги и страхи спящего, его эмоции и волнения, положительные и отрицательные. Каждая звезда по-своему создает сны — кто-то плетет нити из чувств и мечт, цветных картинок и воспоминаний и ткет сон, как ткут умелые руки гобелены; кто-то варит их из фантазий и потаенных желаний, нераскрытых еще осознаний в котлах, лунным песком разжигая серебряный огонь. Кто-то превращает их в воду, в небесное молоко; кто-то чешет, как кудель, отливающие синью завитки; кто-то пишет на шуршащем пергаменте платиновыми чернилами чарующие сказки, сплетая слова, как сплетаются лозы винограда. Тим теряется в этом разнообразии; каждый делает как умеет; Тиму кажется, что он не умеет ничего. Он умеет однако отражать солнечный свет, преломляя его и меняя, добавляя в него ночь; он умеет выводить реки из берегов, умеет удерживать месяц в нужной позиции, умеет… Тимоти думает, что находит свой путь, совершенно необузданный, но совершенно точно его. Он собирает неотраженные еще солнечные лучи — закатные, потому как Дэмиен во время заката становился удивительно меланхоличным, почти расслабленным, почти свободным. Тимоти собирает песок с поверхности пустынь; его Солнце смотрит на пески как он сам смотрит на волны морей; Тиму иногда чудится, что в руках юноши та же власть над песками, что и у него над водой. Месяц собирает растения из солнечного сада, растирает их в порошок; от них исходит тепло и свет, даже когда он опускает их в настоянную в полнолуние воду; они движутся мягко и плавно, сквозь молочно-белую влагу отсвечивая золотом. Тим собирает подводный жемчуг в память о звездах, плетущих сны; Тим ищет полотно, подходящее его Солнцу — крепче шелка, нежнее льна; Тим собирает пух облаков во время заката; он варит, смешивает, греет на огне, размачивает солнечные лучи и нанизывает на них жемчуг, плавит песок до перламутровых переливов и добавляет в него облака. Он выливает на полотно, тонкое и плотное, небесное стекло — крупинки драгоценного песка отблескивают звездами с оранжево-алых прозрачных волн; он крепит лучи и жемчуг, серебряно-золотыми цветами украшает ткань — те покачивают влажными бутонами, раскрывают лепестки в такт наступающей ночи, источая ночной молочный свет, голубое благоухание. Он превращает все это в единый узор, живой, движущийся, настоящий — ткань в его руках мягкая, наполненная ночным прохладным воздухом и запахом луны, отражение дневной жизни на ночной лад — текущие пески, звезды, облака и жемчуг; в темноте она светится едва заметно, и свет этот почти хрустально звенит, шепчется под стать Млечного Пути. Тим складывает полотно — оно едва-едва приятно холодит его руки — и ждет.***
Они с Дэмиеном привычно завершают день, поворачивая песочные часы; стекший золотой песок, пробегая вспять тонкую перемычку, меняет свой цвет на серебряный, тускло мерцающий, пульсирующий в ловушке хрустального стекла; поворот часов на счет ночного времени, и песчинки вновь падают вниз золотыми крупинками, отсчитывая время до начала следующего дня. Тим оборачивается к своему Солнцу — он смотрит на запад, где небесное светило завершает свой бег. В руках у Месяца — сверток, в груди — паника, сжимающая его легкие, бьющаяся о ребра, словно птица; он молится о том, чтобы сон был хотя бы на толику приятным, чтобы… Дэмиен поворачивается и смотрит — мягко, вопросительно взглядом указывая в сторону медленно текущего Млечного Пути. Перед тем как юноша уходит, они всегда добираются до разделяющей пополам небосвод Реки — Солнце отправляется спать, а Тим бдит до рассвета, слушая тысячи звезд, наблюдая за движением воды, отражая свет в самые непроглядные земные уголки. Сегодня Месяц собирается нарушить привычный порядок вещей — едва они подходят к скоплению звезд, и Дэмиен останавливается, чтобы попрощаться, Тим нервно поправляет в руках сверток и зовет его. — Как-то ты спросил меня, на что похожи сны, и так как не было безумца, создающего сны для Солнца, я стал первым. Юноша распахивает удивленно глаза, приоткрывая губы, чтобы что-то сказать, но Месяц продолжает: — Как-то ты сказал, что хотел бы ощутить тот же покой, что ощущают люди, засыпая, поэтому, если ты позволишь, — Тим отводит глаза, — я буду с тобой, пока ты не уснешь и не проснешься. Дэмиен смотрит на него с эмоцией, которую парень не может расшифровать — прежде чем он едва слышно выдыхает и расслабляет напряженные плечи. По его лицу скользит неуловимая улыбка. — Я медитирую перед сном. — Тем лучше, — бормочет Тим, чувствуя, что даже сквозь холст ткань сна холодит ему ладони, — это поможет… Подожди, — дергается он, — если ты имеешь ввиду, что не хочешь, чтобы я был рядом, я… — Нет, — тихо прерывает его юноша, — я имею ввиду только то, что мне понадобится немного времени. — О, — выдыхает Месяц, разжимая нервно стиснутые на полотне пальцы, — хорошо. Тиму запрещено заходить в чужой шатер — как запрещено и Дэмиену заходить в шатер Тима; им приходится остаться в солнечном саду, поблескивающем закатной медью и бронзой, ютясь меж раскидистых зарослей, цветов и трав, светящихся золотом. Дэмиен садится там, укладывая ноги, выпрямляя позвоночник — Месяц опускается поодаль, за спиной, расправляет на коленях ткань. На время опускается тишина — Тим молчит почтительно, стараясь не смотреть на чужую спину, разглядывая растения; Дэмиен едва слышно дышит, чуть заметно шевелясь в такт; и только сад шуршит, перешептываясь, чуть позвякивая — Месяцу кажется, что цветы в чужом саду разговаривают, как разговаривают звезды в Млечном Пути; как он ни старается, он не может их понять. Мир замирает и только пустота высоко над их головами течет, величественная и бездонная, как время; Тиму почти чудится, что он и сам погружается в полудрему — тихий перезвон цветов и едва слышное чужое дыхание греют его, как исходящий от Дэмиена свет, когда юноша вдруг выдыхает тихо, медленно. Он сидит без движения еще несколько минут, прежде чем неспешно распрямляет ноги и откидывается Тиму на колени. Этот жест до того трогательный и доверчивый, что Месяц едва не задыхается от подкатившего к горлу кома; он только дотрагивается до волос, смотрит в чужое лицо — глаза его Солнца закрыты; его дыхание медленно, сонно — весь он колеблется между состояниями, когда Тим укрывает его полами ткани, кутая плечи и закрывая темные волосы. Юноша выдыхает и расслабляется еще слаще — и засыпает.***
Солнечный сад блекнет постепенно, почти незаметно — Месяц обращает внимание на это только спустя несколько часов, выныривая из задумчивого состояния, оглядываясь — и растения, и чужой шатер, и сам Дэмиен уже сияют не так ярко, как обычно; на фоне юноши исходящий от Тима свет ярче, холоднее. Солнце спит, с ним спит весь окружающий его мир — Месяц опускает на молодого человека взгляд. Он не заметил, как провалился в свои мысли, когда Дэмиен расслабился у него на руках, а вынырнув из них, обнаруживает себя замершим в той же позе — на коленях, нежно обхватив чужое лицо, глядя, как оно дышит сном; Тим отводит взгляд, когда понимает, что все эти несколько часов он не сводя глаз пялился на Солнце. По его ощущению до рассвета — еще пара часов, но Дэмиен всегда встает раньше — чтобы проснуться, перед тем как вместе менять светила, переворачивать часы; возможно, сновидения задержат его в мире сна, но едва ли надолго; по крайней мере, Тим на это надеется — он отчаянно не хочет будить юношу; это совершенно не его работа. Дэмиен будит его чуть ли не каждый второй день, громыхая у его шатра, чем может, крича и ругаясь — потому что в самом начале они несколько раз чуть не проворонили время закатов из-за способности Месяца беспробудно уснуть, дожидаясь своей половины суток. Солнце же спал чутко, коротко, что было полезно в летний сезон, но совершенно ничем не помогало зимой, когда время его правления было мало́, и ему приходилось кружить по собственному саду, дожидаясь, когда луне придет время уходить. Так или иначе, Тим не хочет будить его, прерывая первое его сновидение в этом мире, но без него он не сможет поставить на нужную ось солнце; впрочем, волнения оказываются напрасными. Спустя полчаса свечение юноши меняется — молочно-голубой свет Тима больше не оттеняет его — и нежно-розовое, чуть оранжевое, оно начинает мерцать ярче, предупреждая его пробуждение. В короткие минуты до того, как Дэмиен проснется, Месяц позволяет себе полюбоваться на него — на то, как он дышит, как он расслаблен у него в руках, укутанный тканью сна. Когда, наконец, Солнце вздыхает, разрывая паутину покоя и тишины, и его свет становится ярче, насыщенней, перебивая свет Тима, Месяц только успевает отстраниться, чтобы не нависать над спящим. Ресницы юноши трепещут; золото на их кончиках вспыхивает рассветным солнцем, и Тим на мгновение теряется в этом отблеске, а когда отмирает, Дэмиен уже промаргивается у него в руках. Они смотрят друг на друга с минуту, Тим — настороженно, Дэмиен — сонно, прежде чем Месяц отважится начать. — С добрым… утром, пожалуй. — Не утро еще, — фыркает юноша, не спеша вставать, все еще расслабленный, все еще слишком мягкий для собственной привычной королевской осанки и стали в зрачках. Свет от него, хоть и более яркий, чем раньше, все же исходит нежный, предрассветный, почти шелковый на ощупь. — Так… какой тебе приснился сон? — неуверенно интересуется Месяц, до того как одергивает себя. По лицу Дэмиена на мгновение скользит сладкая улыбка, и Тим замечает ее, прежде чем юноша успевает ее спрятать. — Если позволишь, я оставлю это при себе, — откликается он, на мгновение смыкая глаза; Месяц только сейчас замечает едва заметные веснушки на чужих щеках. — Я не вправе настаивать, — говорит Тим, тише, чем ожидает от себя. Юноша на его коленях сжимает меж пальцев ткань сна. — Но если ты беспокоишься, то он был приятным. — Это хорошо, — бормочет парень, расправляя стелющиеся по хрусталю небосвода складки полотна, — никогда нельзя предсказать результат точно. Дэмиен поднимает на него взгляд с искренним интересом. — Почему же? Месяц пожимает плечами. — Все зависит от того, кто его видит, от того, что творится у него в душе и в голове, что его волнует или радует. Даже самые нежные по составу сны в неправильном состоянии могут стать кошмарами. Его Солнце понимающе мычит, то ли соглашаясь, то ли показывая, что понял; они молчат оба несколько минут, словно боясь спугнуть повисшее между ними тепло. — Было ли тебе спокойно? Теперь Дэмиен улыбается снова и не спешит в этот раз убирать улыбку. — Даже больше, чем я мог мечтать, — он прерывается, прежде чем продолжить изменившимся немного тоном: — Никогда не думал, что объятья Морфея могут быть настолько умиротворяющими. — Морфей — это человеческая выдумка, — тихо отвечает Тим; глаза Дэмиена смеются. — Я знаю, — шепчет он, поднимая руку — и Месяц с готовностью прижимается к ней щекой. Только спустя несколько секунд он понимает, про какие объятья юноша говорил, и если он краснеет, то его Солнце это никак не комментирует.***
Когда Дэмиен уже проснулся и больше не может уснуть, а Тиму еще рано уступать владения, одинокое времяпровождение заканчивается. Ему, в принципе, необязательно и существовать, потому что и Солнце, и Месяц не обязаны спать, дожидаясь своего выхода, но так гораздо легче коротать время от рассвета до заката, когда другой занят, да и поначалу было неловко отираться друг с другом постоянно, не зная человека достаточно, чтобы бесконечно говорить. Так или иначе, познавая друг друга, разговоры начинают казаться времяпровождением лучшим, чем сон. Когда солнце поднято на нужную ось и рассветные лучи пронзают хрустальный небосвод, а времени до заката еще невероятно много, они оба доходят до горизонта и возвращаются обратно, шагая под влажными переливами Млечного Пути, разговаривая друг с другом полушепотом, как разговаривают друг с другом звезды над их головами. То же повторяется и с наступлением темноты, когда Река сияет ярче, своим светом разрывая пространство пополам, перебивая собой золотой свет Солнца. — Пожалуй, только Млечный Путь по ночам и способен потягаться с тобой в сиянии, — смеется Месяц, когда Дэмиен поднимает руку к молочному течению и его свет кажется нежнее и тише на чужом фоне. Солнце смотрит на него скептически. — Ты тоже можешь. — Лишь когда ты спишь, — не соглашается Тим, — а это даже не совсем честно. — Во время полнолуния, ночью, тоже, — откликается Дэмиен, поднимая взгляд к Пустоте. Вдруг тон его меняется, становится более мягким, и сам юноша словно чуть расслабляется, указывая наверх: — Кажется, снова начинается звездопад. Тим послушно смотрит в переливающуюся мглу над ними — мерцающие в ней звезды кажутся действительно более взбудораженными, чем обычно; их сияние меняется от тусклого к яркому столь быстро, что даже их глаза едва успевают это уловить. Они стоят и ждут — слова исчезают, растворяются в ожидании, — и когда ночная темнота сгущается сильнее, насыщеннее, одна из звезд срывается со своего места первой, рассекая Пустоту ярким маяком, хвостом указывая свое движение. Вторая, чуть погодя, падает под другим углом, за ней следует третья — вскоре десятки звезд озаряют вспышками бесконечную мглу — Тим утаскивает Дэмиена под защиту Млечного Пути; попадая в его плотный поток звезды становятся частью течения, замедляясь и принимаясь шептать что-то другим звездам, мерцая медленно и спокойно, находя себе новое место в этом мире. — Откуда их там столько? — бормочет юноша, и Месяц лишь пожимает плечами, сам не зная ответа; Пустота кажется бездонной, но из-за этого никогда нельзя сказать сколько же в ней живет звезд, видимых и невидимых глазу; короткие отсветы звездопада едва озаряют ее, но… — Представь, что будет, если посыпятся звезды Млечного Пути, — шепчет Дэмиен, не сводя взгляда с происходящего в небе танца. Тим качает головой. — Мне кажется, они уже нашли свой покой, — отвечает он тихо, на секунду глядя, как великая Река принимает новых, только что присоединившихся к ней звезд, еще слишком ярких и шумных. — Иногда я думаю, что падающие звезды — это души, решившиеся на перерождение, — честно признается он, и Дэмиен переводит на него взгляд. В его зрачках тоже звезды, только другие, не холодные вовсе и не блестящие молочной дымкой — а золотые, искристые и солнечные. — Быть может, — соглашается он, и Тим не может оторвать от него глаз: чужое лицо в свете Реки кажется ему почему-то таким открытым, таким уязвимым; Дэмиен смотрит на него — и то ли свет смягчает его взгляд, то ли сам юноша позволяет себе это, но Тиму кажется, что его Солнце смотрит на него так нежно, что у него сбивается дыхание. Юноша и сам ловит себя на том, а потому возвращается к любованию звездопадом, бросая только невпопад: — Довольно скоро будет солнечное затмение. Месяц все еще не может отвернуть головы, даже если уже и не видит чужого лица. — Мы с тобой пережили уже не одно такое, — отвечает он, не полностью на своем ответе сосредоточенный, — пусть это кропотливая работа, но справимся мы лучше, чем в первый раз. Дэмиен усмехается, глядя, как падающие звезды, не попавшие в поток Млечного Пути, проходят хрусталь небосвода насквозь, словно воду, чуть замедляя свое падение, белыми хвостами расчерчивая воздух. Они срываются гораздо реже теперь — звездопад заканчивается так же быстро и незаметно, как и начинается — и совсем скоро низвергается последняя, со звоном врезаясь в небосвод, падая вниз — и внезапно наступает тишина; шепот Реки исчезает и все в почтении молчит в прощальном приветствии новым звездам, обретшим новый дом. Может быть, старые души вернулись на свои земли, чтобы прожить цикл жизни еще раз — Тим смотрит под ноги, где далеко-далеко в лесах и полях меркнут засыпающие небесные дети. Дэмиен вздыхает — и этот звук прерывает застывшее молчание, Река снова принимается шептать, и молодые звезды в ней отчетливо звенят громче и радостней остальных; юноша снова оборачивается к Тиму. Месяц думает, что теперь и у него нет слов — в этом обновившемся мире, в синеве ночи, под слабым светом Млечного Пути, с целой вселенной под ним — он не может их найти. Он только смотрит на свое Солнце, безотрывно, признаваясь себе честно, что любуется — и не может насмотреться. Дэмиен, источая золотой свет, все еще более яркий, чем свет Тима, кажется чем-то совершенно неземным, эфемерным в этом ночном мире под рекой из звезд; он весь невозможно живой, сияющий, летний; он близко — само Солнце здесь, просто протяни руку — так близко, что Месяц видит голубые трещинки в чужой зеленой радужке, каждую клеточку смуглой кожи, чертовы — едва заметные — веснушки, сводящие его с ума. Тим ощущает себя Икаром, летящим к солнцу, чувствующим, как воск плавится на его лопатках, знающим, что он умрет, и все равно поднимающимся все выше, пока падение не настигнет его. Тим хочет верить, что его Солнце не сожжет его крылья, не низвергнет прямиком на скалы с высоты небосклона, когда он протягивает руку. Дэмиен вкладывает в его ладонь свою, чуть помедлив, и Месяцу думается, что его крылья действительно остаются целыми — даром, что у него их и нет. Он тянет юношу на себя, переплетая пальцы, чуть качаясь в такт слабому перезвону звездных голосов; они движутся в медленном подобии танца, обретая в этом новом мире свое место; место, замершее где-то между солнцем и луной.