Вазелин

      Сонный, провожаю отъезжающую серебристую машину взглядом. В желтом свете фонаря и ворохе снежинок зрелище сказочное, а может, я просто ещё не до конца проснулся. Романыч разворачивается уверенно, используя минимум места и, я бы даже сказал, виртуозно. Не двигаюсь, пока совсем не скроется за поворотом, и после этого на меня накатывает непонятная тоска. Только что промелькнуло что-то родное, на мгновение почудилось, и вот уже не вернуть его. Чувствую себя ненормально использованным, даже несмотря на то, что меня не тронули, просто по-отечески наказали и отпустили… «По-отечески»… Слово-то какое громкое! Мне-то откуда знать, каково это? Снова подкатывает тошнота вперемешку со слезами. Все старые обиды, которые, казалось бы, давно пережил и закопал, вдруг полезли наружу.       За то, что Боре есть, кем гордиться и на кого равняться. У него отец хотя бы был и он его чуть-чуть помнит, бережно хранит альбомы с фотографиями и кое-какие вещи. Жил с семьей, поддерживал маму и умер неправильно, быстро, но все равно не стыдно — от оторвавшегося тромба. Я же вообще ничей. Мама пустилась во все тяжкие после смерти мужа, и от одного из ее хахалей получился я. Она даже предъявлять меня никому не стала, потому что нужно было бы обойти весь район, и то бы никто не согласился тянуть на себе спиногрыза от шлюхи. И, наверное, спасибо, потому что если бы меня растил один из тех алкашей, кто не брезговал сексом без защиты с женщиной с самой плохой репутацией, то было бы ещё хуже. Уж лучше знать и всегда говорить всем, что я ничей, чем стыдиться своей семьи.       Мама сначала хотела сделать аборт, но на вакуум не успела, а выскребать побоялась, и, блин, спасибо всем высшим силам, которые к этому причастны. Каждый раз, когда дискуссия с друзьями заходит про аборты, я всегда самый главный пролайфер. Потому что легко говорить про выбор женщины и поломанную судьбу из-за детей, когда тебя самого это напрямую не касается. Пусть рожают и отдают в детдом, если такие умные. Только не убивать… И никогда для меня не было тайной, что если бы мать чуть раньше обратила внимание на задержку, то меня могло не быть. «Любимый, но не желанный», — как-то так мне говорили, но я не особенно обижался. За что мне на маму обижаться, за правду? Меня любят и всегда любили, но именно тогда не хотели. Не планировали, как в рекламе витаминов для беременности, и никогда не называли долгожданным, потому что это была бы ложь.       Я был вообще на редкость осведомлен обо всем ещё с трех лет, поэтому попытки неожиданно открыть мне глаза со стороны соседей прошли мимо. Но без обзывательств от сверстников не обошлось. Реагировал на них остро и бурно, хотя мне всегда говорили молчать и не кормить троллей. Позже появились немногочисленные друзья, которым было плевать, и от меня отгоняли этих кретинов, у которых родня одни смурфики (синие), но зато в полном комплекте. Их-то прям очень хотели, и они кому-то нужны, ну да. Среди таких друзей был и Серега, который вообще жил с бабушкой, пока родители катались где-то на заработках, а потом докатались — разбились. Он очень меня понимал, а потому про отца моего даже не заикался, как и я лишний раз не поднимал больную тему его родни — на том и сошлись. Эх, Серега… С ним тоже сейчас все не слава богу.       Со старшей школой, когда вся сволочь ушла в техникумы, и грязь вокруг меня улеглась. Учителя меня любили и пророчили большое будущее, а потому никогда не обижали, а одноклассники знали, какие темы лучше при мне не трогать. Улеглось и забылось, а с универом, кажется, и вовсе умерло это во мне, но вот опять вылезло. Чертов Романыч, который захотел повоспитывать меня ремнем, как отец, которого никогда не было. После понимающе кивал и успокаивал, заботливо отчитывал и довез до общежития — подарил мне иллюзию того, как должно было быть, и исчез. На что угодно готов спорить, что больше такого с его стороны и близко не будет. Это была разовая акция: надавил на самые сокровенные мои желания и бросил. Снова бессонные ночи за уроками, потому что от эйфории не смог взять себя в руки с первого же дня и вот получил кучу долгов. Снова отсутствие какой-либо поддержки, кроме кривой по телефону от мамы, с которой бы болтал хоть целыми днями, если бы у нее не было своих дел. Хочу домой, и Романыч показал мне отголосок того дома, который мог бы быть у меня. Если бы только все было по-другому.       Реву, согнувшись, и в общежитие не иду, чтобы не показывать никому, каким я могу быть. Даже Сереге, который и не в таком состоянии меня видел, потому что сейчас он тоже на меня обижен. От все непроходящей боли в ягодицах только хуже раз в сто. Ненавижу. Он не имел никакого права меня трогать!.. Я не имел никакого права растаять от одного обещания сильной руки, защиты и понимания. Ну, а на что я надеялся? Кто я Романычу, брат или сын? С чего бы ему заниматься мною и помогать? Я ему абсолютно никто, и он просто единожды так развлекся. Я вообще всем в этом городе никто. По жизни ничей… Успокаиваюсь ещё час, но так и не могу взять себя в руки до конца. От слез начинаю икать, да так и иду, наконец, в здание, потому что уже начал мерзнуть. Сейчас бы сразу сесть за рисунки, потому что до пятницы сделать сразу два и идеально будет очень сложно, если сегодня прохалявить. Но не могу. Устал физически: все тело ломит и ягодицы горят. И морально выжат.       Скорее всего, Романыч не хотел задеть меня так сильно. Так же, как случайные люди редко хотят меня обидеть, спрашивая про семью или отчество, но от этого не менее больно. Романыч увидел во мне ребенка и решил наказать как ребёнка, совершенно не думая о том, что вытащит такую мою старую обиду. Огромную, толстыми ветвистыми корнями прямо в сердце уходящую — выдернул, как сорняк, и оставил кровью истекать, даже не подозревая об этом. Как бы ни задирал нос, говоря, что не нужен мне отец, в душе все равно хотелось иметь за собой крепкое плечо. А сейчас, когда надо мной нависло столько проблем, хочется вдвойне. И что же, мне понравилось, как Романыч меня бил? Нет, скорее последовавшая за этим забота и понимание меня подкупило. Не могу, мне слишком это нужно, особенно сейчас, когда я остался совсем один. И пусть бы бил, только после так же говорил «Давай вместе решим, как все исправить»… Черт, мне настолько не хватает тепла, что я даже на такое согласен. Быть одному больно, а когда ты совершенно ни к чему не приспособлен, так вдвойне.       Иду на пятый этаж общежития, и каждый шаг отдается диким жжением в ягодицах. Романыч хотел оставить напоминание о моем промахе, а получилось о себе. Он меня своим ремнем… выдрал, а потом усадил на стул, разрешил надеть куртку и уговаривал успокоиться. Очень правильные вещи говорил, любовно отчитывал и довез до общежития, сказав, что отвечает за меня. В кои-то веки за меня кто-то отвечает… отвечал. Сейчас-то все по-прежнему стало. Снова один, только теперь с особенной болью от осознания того, как могло было быть. Стираю новые слезы и решаю ни о чем больше сегодня не думать. Сходить в душ, чтобы намазать красноту заживляющим кремом, и лечь спать, а завтра и в последующие дни не вылезать из рисунков, чтобы Романычу все понравилось. Все-таки мне нужно его хорошее расположение, даже если наше общение никогда больше не перейдет формальную черту… Я что, всерьез думаю, что было бы хорошо, если бы перешло? Глупости какие.       Сам не знаю, чего хочу. Наверное, чтобы кто-то родной был в этом городе, заботился и контролировал меня, пусть бы даже ругал, но взял бы на себя хотя бы часть моих проблем. Мужика мне надо, старше лет на двадцать, настоящего папика, судя по рассуждениям. Богатого, влиятельного и сильного, чтобы ко мне как к сыну относился… брр… Какая мерзость. Еще и слова Романыча про то, что я «умный мальчик, а не шлюха» некстати вспомнились, хотя я ни разу не всерьез эти мысли подумал. Просто устал сильно и нервно шучу глупые шутки в своей голове, пока медленно поднимаюсь по гулкой лестнице. Стыдно. Перед иллюзорным Романычем, который также верит в меня и по-доброму отчитывает за подобное. У меня вообще много всякого бреда в голове, и вот теперь добавились странные желания близости с тем, кому я не нужен. Не романтической близости, блин, я не настолько ударенный, чтобы хотеть своего преподавателя. Просто, как родня, близким быть хочется. Был бы рад быть его племянником, которого вечно надо было бы наставлять на путь истинный.       Успокаиваюсь потихоньку, хотя боль все не гаснет. Физическая усиливает моральную и тошнота все не проходит, хотя это, наверное, уже от голода. Желудок пустой, а Серый меня не накормит: в этом я убеждаюсь, когда захожу в комнату и не удостаиваюсь даже привета. Свет у наших соседей за большим стеллажом, который мы развернули боком и теперь он делит четырехместную комнату ровно поровну, оставляя только маленький проход между половинами, давно уже погашен. Серега копается в телефоне, лежа на боку, но поднимает глаза, как только я вхожу. Молча возвращается к своим делам, как будто ничего и не было. Демонстративно не здоровается, и я решаю, что не буду его донимать. Топать до душа лень, и у меня мелькает грешная мысль не мазать ничего… Так и решаю. Не страшно, заживет и без того. А я вымотан невероятно. Голова в унисон всему телу ноет после истерики, отголоски которой я до сих пор ловлю в виде снова полившихся соплей и нервных сокращений грудной клетки, которые ещё чуть-чуть, и перейдут во всхлипы. Только скинув с себя одежду, сразу забираюсь под одеяло — такое же холодное, как комната в общаге, в которой до сих пор не дали отопление. Эх, даже в машине у Романыча было теплее.       — Разбери стол, — наконец подает голос Серега. Вздрагиваю от взбешенного тона и не могу проигнорировать. Переспрашиваю как бы сонно, лишь бы он решил, что я сильно устал и лучше меня не трогать, но моя ребяческая попытка уйти от ответственности не прокатывает. — Я серьезно, разгреби свой хлам. Я к твоим вещам больше и пальцем не притронусь, понял? Мне нужен чистый стол, — ругается яро, и почему-то я думаю о том, что делает это совсем не так, как Романыч. Сереге несвойственно быть строгим, а потому он специально накручивает себя на гнев, чтобы казаться грозным. И если перед Романычем я просто робею и готовлюсь слушаться, то такого, как пытается провернуть Серега, просто боюсь. Не переношу такого явного негатива к себе, который ещё и окрашивается горячими эмоциями. Чувствую нестабильное состояние человека и реагирую паникой. Со мной можно говорить спокойно, даже пусть строго, но никак не вот так, едва не переходя на крик. Не знаю, откуда во мне этот страх, но только слышу повышение голоса, сразу дурно.       — Я не буду этим заниматься сейчас, — отвечаю, готовясь обороняться. Голос дрожит от недавних слез, и если Серега продолжит так неадекватно себя вести, я рискую снова провалиться в истерику. Не хочу, хватит с меня на сегодня сильных впечатлений.       — Мне. Нужен. Стол, — по словам отрывисто произносит, совсем не думая о том, какой эффект это производит на меня. А может, знает и только этого добивается. — С тобой жить невозможно, Валик. Ты ни разу за все время в комнате не убирался. Ты можешь только мусорить и съедать мою еду, больше ты ничего не умеешь и не хочешь делать, — продолжает ругаться, и вот эти бесконечные обвинения выносить невозможно. «Ты не можешь», «ты не хочешь», «ты плохой» — вот это все обидно до дури. Знаю я, что не могу, но вот про то, что не хочу — это неправда. Я просто не успеваю или не умею, но никак не ленюсь… ну, может, только чуть-чуть, но можно же нормально мне сказать. Не кричать с порога и не сейчас, когда я и без того натерпелся сегодня. Прежний бы Серега поговорил со мной спокойно, может, поворчал бы, но не вот так убивал своим негативом. И чего он так себя ведёт? Не мог же он так сильно обидеться из-за пустяка.       — В боталку ходи заниматься — там твоих ненаглядных столов завались. Можно подумать, ты самый лучший сосед на планете. Светишь экраном всю ночь, лунатик, — обороняюсь как всегда. Не могу быть умнее и просто согласиться с тем, что и так очевидно: я редкостный неряха и лентяй. На худой конец, можно было бы просто промолчать, но нет же, мне необходимо, чтобы последнее слово в споре всегда за мной было. В ответ обижаю Серегу, с которым мне жизненно необходимо сохранять хорошие отношения, чтобы не загнуться одному в городе. Но как же, я не могу наперед думать, мне важно именно сейчас свое мнение высказать, хотя его никто не спрашивал. Веду себя как ребенок с вечным духом противоречия, не особенно думая о том, чем мне это может аукнуться.       — Хочешь, перееду? — резво предлагает Серёга, как будто только этого и ждал. А я пугаюсь такого вывода из своих слов, но сказать поперек ничего не успеваю. — Мне все равно, с кем жить, а ты без меня загнешься. Под завалами бардака потеряешься или с голоду помрешь, — злорадствует, и вроде имеет на то полное право и все справедливо говорит, но я же снова не могу признать, что неправ. И стыдно, и злюсь, и обижаюсь, и понимаю, что все сказанное обо мне правда, — все это выливается в адский коктейль из эмоций, с которыми я не могу справиться.       — Ну и пожалуйста. Очень-то ты мне нужен… пуп земли. Зазвездился дохуя, великий почвовед, — единственное, что могу сказать ему в упрек. Хочется сделать ему так же больно, чтобы не думал, что со мной можно вот так разговаривать… Свысока, хотя он не имеет ни единого основания для этого. Я виноват, что он с пеленок самостоятельный и все умеет, а у меня просто не было необходимости всему этому учиться? Я перед ним хорош только тем, что просидел последние два года за учебниками, чтобы пролезть на желанный факультет, а он просто пошел туда, куда его взяли.       — Ох, ну нихера себе какие заявления! То есть ты у нас великий биолог? Это поэтому ты плесень в холодильнике разводишь и тараканов под кроватью крошками подкармливаешь, для опытов? — плюется ядом в ответ, и я понимаю, что наш спор ничем не закончится, но все равно не могу не вставить свои пять копеек. Говорю про то, что у меня будут хоть какие-то опыты, а ему на практике светит только ямы копать да там же себя и похоронить. Понимаю, что такое говорить — слишком и мне вообще стоит промолчать, так как сейчас я и сам не лучше. Такой весь молодец, поступил на более престижный факультет, но уже на второй неделе учёбы оказался в шаге от вылета, в то время как у Сереги все стабильно. Не мне злорадствовать, но злорадствую, потакая внутреннему демону, которого обидели, и теперь он жаждет отомстить всем, даже если это будет себе в ущерб.       И в словах Сереги вроде нет ничего такого, в другой раз я бы слезно просил прощения и объяснил, что сегодня устал, но завтра обязательно уберу за собой. В том, как я себя веду сейчас, виноват Романыч. Он разбередил во мне старую рану, капитально выбил из равновесия, но главное — вытащил из меня мою детскую сущность, и она теперь безжалостно жалит любого, кто пытается ее задеть. Больно слушать ответ Сереги про то, что я все равно не сдам сессию, потому что не справляюсь со сложной программой. Буду собой гордиться в казарме, пока он спокойно учится, и это тоже правда, но и на это я нахожу, что ответить. Ругаемся вдрызг, много самого неприятного говорим друг другу, и заканчивается все тем, что Серега посылает меня. Хлестко, по самому нецензурному адресу, после чего я отвечаю ему тем же.       Повисает нехорошая пауза из-за того, что нам обоим нечего сказать. Точка. В голове все ещё звенят как его обидные реплики, так и мои вроде смелые и колкие, но на деле это просто отчаянная попытка защититься. Не доволен собой, больше стыдно и больно после произошедшего, и надо бы прямо сейчас что-то сказать, чтобы все исправить. Но время тянется, сквозь пальцы утекает, и вот уже то, на что раньше просто не хватало смелости, теперь сказать будет глупо. И с каждой секундой все глупее. Вот сейчас бы сказать свое «прости», но я пропускаю заветную секунду. И ещё одну. И ещё. Вскоре Серега перестает крутиться с боку на бок и, кажется, засыпает, и я понимаю, что момент упущен. Сколько я вот так решался? Полчаса, час? Много меньше мне потребовалось, чтобы все испортить. Как я без Сереги? Простит ли он меня после таких неправильных заносчивых колкостей? Еще одна моя боль, которая добавляется к предыдущей.       Беззвучные слезы скатываются по виску и на край подушки. Чувствую себя ужасно и просто смыкаю глаза, стараясь заснуть и скипнуть этот день. Боль в ягодицах, боль от того, что мелькнувшее между мной и Романычем никогда не вернется, и боль от того, что поругался с последним близким человеком в этом чертовом городе. Голод и тошнота еще меня добивают, выматывают. Какая же задница… Ничего хорошего найти не получается в том, что происходит сейчас. Выжат до последней капли, переполнен болью, мерзну под одеялом, но при этом слишком устал, чтобы встать и надеть теплые вещи. Истерика, которая на пороге общежития только издалека себя показала, теперь накрыла с удвоенной силой. А от того, что выть в голос мне нельзя, приходится быть тихим и концентрировать в себе самые чёрные эмоции, не давая им выхода. Этой ночью почти не сплю, потому что у меня и в обычные дни не получается не замечать окружающего шума, света фонаря за окном и прочего, что нормальному человеку совсем не мешает, а у меня нервы натянуты и звенят при любом раздражении. Барахтаюсь в своей боли, отключаясь периодически, но неизменно просыпаясь снова от чужих переворотов с боку на бок и сопения.       Нет полноценного сна ночью — нет и мысленного переключения между днями. Как лег с тяжелым сердцем, так и встал с утра. Но времени жалеть себя не было: Романыч ждет от меня рисунки, причем «идеальные». С головой погружаюсь в это, таскаю с собой альбом и на пары, и после пар с ним едва не обнимаюсь, сон сокращаю до минимума, потому что не успеваю. Был бы я художником от бога, может, и за один ультра продуктивный день все успел бы, но так как я не умею ничего, а все возможности подойти к Романычу и расспросить я упустил, приходится методом проб и ошибок идти к результату. Чертовы пропорции, чертовы подписи, а ещё линии, красивые, ровные и чтоб в точности как на препарате. Нахожу конспекты с практики, когда Романыч объяснял, как правильно делать рисунки, и пытаюсь сделать все по пунктам. Ни в коем случае не пытаюсь перерисовать готовый из учебника — Романыч сказал, что сразу видит это и отправляет на пересдачу. Сейчас у меня нет ни одной пересдачи, ни одного права на ошибку, а потому и делать все приходится сразу правильно.       Единственная проблема — рисую с фотографий, а не с препаратов, что тоже, по словам Романыча, «видно», но другого варианта у меня нет: никто не даст мне препараты через месяц после окончания практики. Надеюсь, поймет и простит, потому что надеяться на то, что он не заметит — глупо. Он слишком проницательный: вот мою халтурную элодею сразу в помойку отправил, и не подумав о том, что я просто криворукий. А я правда криворукий, но не настолько. И это надо исправить за три дня. Рисую, исправляю, стираю, превращая рисунок в одно большое пятно, затертое до дыр, хотя Романыч сказал, что стеркой нужно пользоваться по минимуму. Перерисовываю, снова исправляю, и так по новой, пока не получится нормально. Даже к макропрепарату было версий пять различных в попытках передать адекватную светотень сначала, как положено в идеале, точками, потом от отчаяния штрихами, но после решаю оставить совсем без нее, потому что Романыч говорил, что и так первому курсу пока можно. Слишком много времени на это убиваю, но к концу первых суток у меня готов самый лучший в моей жизни гриб, к тому же со всеми подписями, которые я сверяю с методичкой раз по сто. Надеюсь, нигде серьезно не накосячил и Романыча удовлетворит такая моя работа, дико упрощенная, но вроде как нормальная для первого курса.       С элодеей сложнее, потому что ее в первый раз пытаюсь нарисовать нормально. Микропрепарат, который вообще непонятно, как масштабировать, располагать на листе и чем ограничивать рисунок. С грибом все понятно: вот он в банке формалина плавает — рисуй такой же, как на фото — скрюченный и немного на дно осевший. С клетками шняга какая-то: под микроскопом сплошной ряд кирпичиков, пугающе бесконечный. Сделать кружочек как объектив микроскопа и нарисовать то, что в него поместится? А откуда мне знать, сколько клеток помещается в объектив? Это вообще важно? Не понимаю, а спросить не у кого. Одним глазом поглядываю на рисунок в учебнике и с недоумением обнаруживаю, что там их целых три на один препарат. Серьезно? И почему я об этом раньше не знал? Тут же ещё есть схематичное изображение внутреннего строения хлоропластов. Это тоже надо, если я не вижу так под микроскопом? Для меня же это просто зеленые точечки, без всяких подробностей. Вдруг нарисую лишнее. Или не нарисую что-то, что надо. И методичка не богата на пояснения: «Зарисуйте клеточное строение». Merci, это я и без тебя знаю, глупая бумажка.       Вот что такое «клеточное строение», насколько широко Романыч это понимает? Ломаюсь ещё какое-то время, прежде чем решаю рисовать без детальных хлоропластов: я же их такими не вижу. Решаю сделать общий план строения листа при малом увеличении и сами клетки при большом — вроде только это от меня хотел Романыч на практике. И все подписать обязательно. Хотя понять, что именно «все» — тоже боль, кровь и слезы. Ненавижу. Не понимаю. Не получается. И поныть об этом некому: Серега больше не разговаривает со мной, пересекается только случайно и выполнил свое обещание съехать. Недалеко переехал, всего-лишь за шкаф, поселив вместо себя другого нашего соседа, но все равно обидно. А я так и не решился подойти к нему с извинениями, хотя бережно вынашиваю в себе эту мысль. Не могу понять, какие слова смогут убедить его не злиться после такого, да и вообще, может, слова тут не помогут.       А этот новый сосед болеет, а потому ночью хлюпает забитым носом, что делает мой сон ещё более беспокойным. Не могу расслабиться ночью рядом с ним и больше всего хочу, чтобы Серега обратно вернулся. С ним хорошо, спокойно и удобно, я уже привык к его тихому сопению по ночам. Мой мозг перестал воспринимать его как чужого и угрозу, а потому может отключиться и отдохнуть спокойно. И вот теперь мне снова привыкать к парню, которого я вообще не знаю. Он вообще с какого факультета? Не биология, скорее всего, может, почва или вообще какой-нибудь филологический — абсолютно не представляю. Волосы у него сухие и мертвые, хоть и отрощенные, и кожа землистого цвета, так ещё рожа какая-то врожденно перекошенная — некрасивый до дури, так что даже позалипать на него нельзя, абсолютно бесполезен в хозяйстве. Не то чтобы я очень часто обращал внимание на ровесников, но если вот такой, как будто специально отталкивающий, экземпляр мне попадается, это прям раздражает. Парни должны быть все красивые по определению. Это девчонкам надо всячески себя улучшать, а мужчины созданы изначально прекрасными, как говорится, «по образу и подобию».       А Романыч красивый? Бредовые мысли, но если они только в моей голове, то никто не сможет о них узнать и упрекнуть меня. И все-таки скорее да, чем нет. Я вообще каждый раз удивляюсь, насколько хорошо он «сохранился». Морщинки если и есть, то неглубокие, в уголках губ и на лбу, только-только наметившиеся, что ничуть его не портит, а наоборот придает некий шарм. Чувствую в нем лидерство и силу, такого хочется слушаться. Если бы он и вправду был моим дядей, то я был бы только счастлив. Волосы темные, здоровые и блестящие, совершенно непримечательная прическа, которая тоже является маленькой деталью, которая завершает целостный образ. Эти его пронзительные зеленые глаза, которые порою в душу смотрят… Нос чуть кривоват, наверное, сломан и вправлен обратно очень хорошо, почти незаметно, но я вижу. Мой мозг вообще любит все красивое, правильное и симметричное, но этот маленький изъян во внешности Романыча ничуть не отталкивает. Наоборот, притягивает взгляд, забирая на себя все внимание. И губы его тонкие и бледные, как и все лицо, точеные. Офигенный. Отбоя от девушек у него нет, наверное.       Привык, что большинство окружающих парней натуралы, поэтому запрещаю себе фантазировать о них. Еще влюбиться мне безответно не хватало ко всем проблемам. Бывало, засматривался на очень красивых, но больше поверхностно, оценочно и без мыслей, что можно подойти и попробовать познакомиться — не хочу нарваться на гомофоба. Только порно и мастурбация в моей жизни и очень долгое время вынашиваемая идея познакомиться в гей-паблике с кем-нибудь. Тем более что я сейчас в Москве, где людей больше и возможностей соответственно, но как-то стремно. Вдруг маньяк какой попадется, я же совершенно не разбираюсь в людях. Вот на Романыча даже подумать не мог, что он может побить студента, так ещё и сопротивляться ему не стал, словно загипнотизированный его уверенностью и силой. Просто мое счастье, что он адекватный и не причинил мне серьезного вреда. Следующие пару дней зад еще побаливал, хотя краснота и спала. Сейчас и вовсе остались только немногочисленные красные точки под кожей, которые я усердно мажу заживляющим кремом и гепарином, чтобы они быстрее проходили, но дискомфорта они мне не доставляют. Профессионально выдрал, ничего не скажешь.       Мозги на место встали ненадолго, я очень испугался и к рисункам подошел со всей ответственностью. Все еще переживаю, особенно за элодею, но сделать уже ничего не успею. Остался после пар в факультетской библиотеке и ещё раз проверил рисунки, добавил пару подписей на элодею, над которыми сомневался, и отправился гулять сначала по кампусу, но затем, поняв, что времени у меня предостаточно, по учебному ботаническому саду. Вообще, не важно, где и как, я просто очень люблю ходить пешком, особенно когда наконец потеплело до нормальных сентябрьских значений и можно одеться просто чуть теплее, а не в шкуру мамонта. Топтать мощеные дорожки, разглядывая желтеющие деревья и по-умному вчитываться в латинские названия на табличках. Каждый шаг приятно пружинит, потому что до этого мне жутко не хватало активности — все время уходило на сидение за уроками. Раньше я учил так же усердно, но хотя бы дорога до школы и домой была приятным времяпровождением, а сейчас все больше в транспорте трясусь. В Москве полно мест, где можно гулять, наслаждаясь видами, но было бы время на это…       Снова грущу. Поднимаю с земли какой-то листик и раздираю его по жилкам, чтобы занять руки. Влажная, чуть подгнившая листовая пластинка поддается легко, как размокшая в воде бумага. Приятно. Делаю так с ещё десятком листиков от разных растений, что встречаются мне по мере прогулки. Абсолютно детское, совершенно бесполезное занятие, впрочем, как и хождение по бордюрам вместо дорожек или только по плиткам, перепрыгивая швы. Потому что в душе я все ещё ребенок, хоть и со странными мыслями в голове. Не глупый и не наивный, просто какой-то запутавшийся и словно забуксовавший в детстве, когда все было понятно и просто. Я не умею сам решать свои же проблемы, мне нужна сильная рука со стороны, которая будет хотя бы тыкать меня в то, что требует немедленного моего участия, чтобы не случилось патовых ситуаций как с рисунками. Научиться бы самому все планировать, держать в голове всякие важные дела и не отвлекаться на ерунду. Где бы только учебники по взрослению продавались…       В последние дни чувствую себя подавленно. Сразу после порки и вовсе впал в истерику, а следующие дни шатался на одном автопилоте с перекати-полем в голове. Все как-то сразу навалилось, все проблемы, которые я откладывал, наконец ударили в спину. Как будто порка стала спусковым крючком ко всему ужасу. Сделать рисунки, вернуть и задобрить Серегу, научиться готовить и убирать за собой, попытаться растянуть несчастную оставшуюся тысячу до стипендии — это самое главное, помимо прочих проблем, что сыпятся на меня словно из рога изобилия. Еще и коллоквиум по беспозвоночным на той неделе, а я даже не садился за конспекты, потому что это жутко скучно. Не идет у меня изучение всех этих споровиков и лямблий, не люблю я простейших совсем и каждый раз словно заново учу. Вплоть до хордовых животных для меня все темный лес… На этот коллоквиум тоже нужны рисунки всех, кого мы прошли. Не успею точно. Достало все. Ещё и встреча с Романычем совсем скоро. Лишь бы все нормально прошло и он быстро меня отпустил.       Иду на выход из ботанического сада не без сожаления. На улице темнеет, но мне все равно, я бы ещё погулял. Пытаюсь рассчитать так, чтобы не опоздать, и почему-то чем больше думаю о том, что скоро снова увижу Романыча, тем в большую тоску погружаюсь. Предвкушаю сухое, подчеркнуто-вежливое общение с собой, что будет вполне в его духе. Притворится, что ничего не произошло, чтобы показать, что такого больше не повторится. А мне, как ни удивительно, хочется, чтобы повторилось. Хочу ненормальной близости со своим преподавателем, который по профессии должен только задания и материал давать. Он не учитель и уж тем более не родственник мне, чтобы относиться как-то по-особенному. В следующий раз не даст такого королевского второго шанса, просто выгонит и все. Старшие рассказывали, что у него, было, чуть ли не весь поток не сдавал с первого раза экзамен — он жутко принципиальный. А я вот совсем нет, я спокойно думаю о том, что и ещё раз бы разрешил себя выпороть, если за дело. Это отрезвляет, помогает прийти в себя и начать действовать, а не ныть без конца, как я это люблю. Жаль, что раньше меня так никто не воспитывал. Мама за все время меня и пальцем не трогала, а брату бы не разрешила.       Иду по лестнице в аудиторию, с которой у меня теперь связаны уникальные воспоминания, и понимаю, что опять ошибся со временем и пришел слишком рано. Ну спасибо, что не опаздываю, хотя и обидно, мог бы ещё пятнадцать минут в саду погулять. Вместо этого хожу взад-вперед по коридору, чтобы опять не потеряться в переплетении лестниц, и терпеливо жду ровно семи часов, чтобы порадовать Романыча приходом вовремя. Может, если у него будет хорошее настроение, меня отпустят раньше. Не хочу долго объясняться с ним. Лишь бы ему понравились рисунки и он бы без лишних вопросов принял все и отпустил меня с миром. Быть рядом с ним невыносимо под гнетом неправильных моих желаний, которые я объекту своих переживаний даже озвучить не могу. Спасибо хоть мысли в моей голове замкнуты и пока не придумали прибор для их чтения, иначе пришлось бы ещё глубже в себе это запирать. Сдать и забыть. После пройти километров пять пешком и вернуться в общежитие за полночь, лишь бы подольше не быть в комнате с парнем, который жутко меня раздражает. Может, забуду все до следующей недели и научусь так же нейтрально общаться с Романычем, как до этого. Сейчас не очень готов видеть его.       И все-таки ровно с семью часами вхожу в аудиторию. Забываю постучаться и застаю Романыча за компьютером спиной ко входу. Стучу о косяк уже открытой двери, снова сгорая от стыда. Усталый, я бы даже сказал заебавшийся, Романыч оборачивается ко мне и усиленно играет добродушное выражение. Может, и правда рад меня видеть, но слишком вымотан для ярких эмоций — между бровей залегла морщинка от хмурости, которая не разглаживается даже с улыбкой. Смотрит на наручные часы и хвалит меня за приход вовремя. Просит взять со стола ключ и запереть дверь, и это мне уже не очень нравится. В прошлый раз он закрывался, когда готовился пороть меня. Тем не менее выполняю указание, после чего снова сажусь за стол перед Романычем. Меня спрашивают про самочувствие, а я отвечаю односложное «нормально», лишь бы не нарваться на расспросы. Бередить снова эту рваную рану у меня нет никакого желания. Романыч хмурится ещё больше, наверное, не ожидая такой моей холодности, но никак это не комментирует.       — Ох… Ну ничего себе… — восклицает, когда я даю ему свои рисунки. Явно доволен, так что я невольно победно улыбаюсь, но следующая фраза выбивает меня из колеи: — Признавайся, кто помогал, — снова хмурится, а мне становится так обидно за то, что он не верит, что я все сам, через пот, кровь, слезы и истерики перерисовывал по миллиону раз, лишь бы ему все понравилось. Один раз перед ним облажался, но это же не повод до конца жизни меня теперь в грязь втаптывать. Обижаюсь до глубины души. Всегда и для всех я был умницей, а если и косячил, то все знали, что по незнанию или рассеянности, и вот теперь у меня нет такой шагающей впереди репутации, придется строить ее заново… Ну блин, даже если это и так, то это не повод сразу обвинять меня во лжи, не допустив и мысли о том, что я сам постарался. Столько времени убить на это, чтобы мой труд совсем не оценили — невыносимо. Хочется вырвать рисунки из рук Романыча, сказать ему что-нибудь грубое и убежать реветь. Обниматься с самым масштабным трудом своей жизни и тихо ненавидеть того, кто не поверил, что я так сам могу.       — Я сам все делал, — только и могу сказать. Не могу ничего ему доказывать. С Серегой бы спорил давно, кричал бы, что он охерел такое говорить, высказал бы за все свои мучения, ещё и поддел бы его за то, что если он сам так не умеет, то не надо проецировать свою криворукость на других. Романычу не могу ничего сказать, потому что он меня тут же выгонит, и тогда не видать мне нормальной оценки за экзамен. Но обидно до жути. Понимаю его реакцию, но все равно обидно. Наверное, всему виной мои расшатанные за эти дни нервы, а такой «теплый» прием стал последней каплей. — Вот промежуточные варианты, если не верите, — все-таки не могу себя сдержать. Пытаюсь не злиться, но все равно слишком сильно задираю нос, когда достаю из папки перечеркнутые листы. — Вот элодея, вот ещё элодея, вот гриб, а вот это — тоже гриб, даже очень хороший гриб, но я заляпал край шоколадом и пришлось перерисовать. И вот ещё элодея, — вынимаю листы один за одним, комментируя хлестко и зло. Не могу терпеть эту его насмешку.       — Хорошо, верю-верю, не переживай. Просто не верится в такой прогресс за такое короткое время. Ты большой молодец, Валя, честно, — смягчается и тут же старается меня похвалить, но выглядит все натянуто. Словно он обязан сказать мне тёплые слова, хотя ему совсем не хочется. Может, мне это только кажется из-за общего его вымотанного вида, делающего главной эмоцией усталость. — Я понимаю, что мой предмет у тебя не единственный и такие усилия были единичными, но если ты продолжишь с такой ответственностью подходить к заданиям, очень скоро не понадобится столько усилий на один рисунок. Главное научиться, наработать навык, понимаешь? — снова любовно вправляет мне мозги, и это невыносимо. Зачем, если уже на следующей неделе я буду для него никем? Не хочу это слушать, но киваю согласно, чтобы это побыстрее закончилось. — Сейчас я покажу тебе ошибки. Это не значит, что все плохо, это просто направление для твоего прогресса, хорошо? — спрашивает у меня разрешения непонятно зачем. Вот что было бы, если бы я сказал нет? Это для меня вообще нехорошо, но выбора нет.       Еще долго Романыч показывает мне на мелкие и не очень косяки, фактически заново читая лекцию про рисунки, только гораздо более расширенную и подробную. Использует и мои промежуточные варианты в качестве примеров того, как не надо делать, и то, что раньше в моей голове отметилось просто как «некрасиво и неаккуратно», наконец приобрело фактическое основание. Слушаю с интересом, хотя и не могу отделаться от больных мыслей о том, что скоро все закончится. Не могу отдаться моменту и радоваться тому, что мне уделили время. Горячо благодарю Романыча по окончанию, чувствуя мерзкую тянущую боль в душе. Не хочу уходить, с ним хорошо и приятно. Он меня крючком, как рыбку, подцепил, а теперь болезненно отрывает. Лучше бы вообще ничего не говорил, просто принял молча рисунки и сказал уйти — было бы тоже больно, но не настолько. А оказывается, что это ещё не все. Романыч просит меня еще раз нарисовать элодею с учетом всех замечаний.       Внутренне кричу. Не хочу, это долго и только растягивает неприятную процедуру, но возразить не могу. Сажусь за рисунок, пока Романыч уходит в лаборантскую. Как оказалось, за микроскопом. Заставляет меня самого выловить себе листочек из аквариума и приготовить препарат, только корректируя мои действия, но не вмешиваясь. Вместе со мной все делает, но как бы в стороне, подсказывая и направляя, но физически не помогая. Стараюсь сделать все правильно, чтобы Романыч увидел, что я все знаю и умею, но от напряжения ещё больше косячу. На каждый мой промах следует строгое «нет» или «неправильно» резко, как удар, и после снова мягкий тон, объясняющий мне, где именно неправильно. Размеренный ритм его речи, похвала и мягкие замечания прерываются хлестким указанием на ошибку, и это вводит меня в странное состояние. Не понимаю, что происходит и как именно Романыч это делает, но меня прямо-таки плавит. Хочется ещё больше ему угодить, чтобы избежать очередного «нет», которое как внезапный раскат грома действует на сознание. Психологическое воздействие настолько плотное, что, кажется, его можно ножом резать. Не могу ни с чем сравнить свои ощущения, я никогда раньше не испытывал такого.       Справляюсь с общим планом листа довольно скоро под наставлениями Романыча. Наконец понимаю, что к чему и не тыкаю наугад, уже после смотря на то, насколько красиво и похоже на реальность получилось. Размечаю границы, считаю клетки, правильно все подгоняю по размерам и даже справляюсь со светотенью точками, потому что мне наконец объяснили, как это работает. Все делаю, только едва-едва надавливая на карандаш, чтобы необходимость стереть не становилась проблемой, и только в конце все обвожу красивыми четкими линиями. Когда все готово, не могу налюбоваться на результат и проникаюсь безмерной благодарностью к Романычу. Понимаю, что одного «спасибо» тут не хватит, чтобы выразить все мои чувства к нему. С дрожью в голосе спрашиваю, можно ли мне идти теперь. Не хочу, но приходится, не может же это продолжаться вечно. Больно, и я даже предвкушаю новую истерику, которая накроет меня, как только выйду из кабинета.       А Романыч очень тонко чувствует моё состояние. Словно мысли мои прочитав, говорит: «Ты же на самом деле не хочешь сейчас уходить». Мне жутко от его проницательности, и я даже не пытаюсь скрыть свои эмоции, обреченно кивая с круглыми от удивления глазами. Кажется, он наслаждается такой моей реакцией, хотя должен злиться на это. Или сам недоумевать, почему у меня к нему столько. Но он совсем не удивлён. Спрашивает, не замерз ли я, и я честно отвечаю, что мне холодно. Меня ругают за то, что снова не оделся теплее, но отдают свой пиджак, под которым у Романыча оказывается теплый свитер. А мне… странно. Никак по-другому не могу назвать свое состояние. Не знаю, что за электричество между нами образовалось и что будет дальше. Кутаюсь в пиджак, который велик мне на пару размеров, и дышу непривычным для меня запахом. Чужим порошком и кондиционером для белья, смешанный… не с одеколоном — слишком слабо пахнет, скорее с чужим едва уловимым ароматом геля для душа и натуральным запахом тела. А может, это все только мне кажется, и просто мой мозг решил, что пиджак Романыча должен пахнуть своим владельцем.       — У меня к тебе важный разговор. Ни в коем случае не перебивай меня и не убегай, не дослушав. Это очень важно для тебя. Потом, когда я закончу, у тебя будет возможность отказаться от моего предложения. Но не раньше, чем ты меня выслушаешь. Это понятно? — говорит строго, но мягко, стараясь не пугать меня раньше времени, но я уже напряжен. Киваю снова, не решившись возразить. Интуиция орет, что надо немедленно бежать, но только куда и зачем? Меня никто не ждет, со мной никто не хочет говорить и проявлять участие, кроме Романыча, так что остаюсь. Пусть это будет моей ошибкой. — У тебя большие проблемы, Валя, и я это вижу. У тебя все валится из рук, ты не умеешь делать задания вовремя и не опаздывать без конца. Ты один в большом городе, хотя совсем не привык быть один. Ты не приучен к самостоятельности, тебе нужна постоянная поддержка. Ты ребёнок, — нещадно тыкает меня во все недостатки. Больно, как никогда, даже если я и знаю, что он говорит все правильно. Сам сколько раз размышлял об этом, готов каждое слово подтвердить, но перед Романычем стыдно.       — И что? Как будто Вам есть дело до этого. Чего Вы пытаетесь от меня добиться? Стыда? Если я скажу, что мне за это стыдно, Вы меня отпустите? Я не хочу это слушать. Я все это знаю, спасибо. Не надо думать, что Вы открываете мне Америку, — огрызаюсь, хотя не должен был, потому что всего минуту назад обещал дослушать. Не могу, мне и правда стыдно, и это только вытаскивает наружу мои комплексы. В прошлый раз Романыч ремнем все из меня вытащил, по простому незнанию, но сейчас целенаправленно давит на мою старую рану, чтобы выдавить из нее гной. Не надо. Он закончит и с чистым сердцем отправится восвояси, а мне потом себя по кусочкам склеивать. Вот так все вокруг: тыкают меня в моё дерьмо, но не предлагают решение. Думают, что я не знаю, что со мной происходит и к чему все может привести. Думают, меня вдруг осенит от их праведных речей и я, очнувшись ото сна, резко стану вести себя по-другому. А я пытался, у меня не получается. Романыч, весь из себя такой проницательный, не может не понимать этого. Может, он просто садист, которому нравится доводить меня до истерик.       — Замолчи и слушай, — обрывает меня так же хлестко. — Я пытаюсь предложить тебе помощь и, если ты ещё раз попробуешь меня перебить и показать характер, я просто тебя выгоню. Не надо притворяться сильным и взрослым, у тебя это не получается, — ставит меня на место одним взглядом, и я с силой прикусываю себе язык. «Предложить помощь» — это все, что я хотел услышать. Я не могу из-за своих обид упустить этот шанс. — Я хочу научить тебя справляться с жизнью. Не сомневаюсь, что рано или поздно ты сам повзрослеешь, но это будет не быстро и через море трудностей. Пробами и ошибками, как с рисунками, научишься, но проблема в том, что жизнь не терпит черновых вариантов. Ты меня понимаешь? — вытягивает из меня кивок, думая, что я слишком глубоко ушел в свои мысли, но я просто очень счастлив услышать все это от Романыча. — Я поддержу тебя во всем, я буду тем, к кому ты всегда сможешь обратиться за советом и помощью, и научу всему. Мне нужно только твое желание, — продолжает, словно совсем не замечает, какое действие на меня производят его слова. Я почти плачу и на шею ему броситься готов. Я только этого и хотел, об этом мечтал все время.       — Я хочу, — говорю дрожащим голосом. Страшно, я все ещё не понимаю, как это все будет и нормально ли вступать в такие тесные отношения со своим преподавателем, но отказаться не могу. Никто раньше не предлагал мне помощи, все только ругались на меня. Романыч хочет помочь, и пусть делает это как угодно. Пусть даже бьет ежедневно, если это мне поможет. Я сам уже очень давно не справляюсь. — Мне это нужно… Простите, я снова перебил Вас. Не выгоняйте, пожалуйста! Я просто хочу сказать, что мне это нужно. Пожалуйста, — не выдерживаю, начинаю реветь. Почему-то кажется, что из-за этой моей оплошности все рухнет. Ну мне же ясно сказали дослушать, а потом говорить! Я круглый идиот, я ошибся так, как нельзя было ошибаться. Не в моей ситуации, не когда мне настолько нужна помощь. Романыч, берет меня за руку и просит успокоиться. Обещает, что поможет, но ему нужно договорить, чтобы я понимал все, прежде чем соглашаться. Я киваю и пытаюсь дышать ровно. Все нормально, меня простили. Никто меня не гонит, и нужно только успокоиться, чтобы Романыч мог говорить со мной дальше. Успокоиться немедленно.       — Мне нужно будет твое полное послушание, — продолжает, когда я наконец беру себя в руки. — И, Валя, мне придётся тебя наказывать. Буду пороть за неправильное поведение, за неисполнение приказов или лень. Это важное условие. Мне нужно, чтобы ты понимал, на что соглашаешься. По-другому у нас с тобой не получится, — оправдывается и сильнее сжимает мою руку. Тоже боится, что я откажусь? Бред, но, кажется, он очень близко к сердцу принимает мою ситуацию. Мысленно давно согласился со всем, а внешне выдаю свое согласие только кивком. — Хорошо. Не бойся боли. Это будут наказания, а не пытки. Справедливые и посильные тебе. Просто чтобы ты лучше запомнил, — убеждает меня мягко, а я снова киваю. Уже почувствовал, каково это, и понял, что терпимо. Неприятно, но необходимо. — Будут и поощрения. Будешь хорошо себя вести, получишь подарки и походы в интересные места… Я бы предложил тебе и физические поощрения, но не знаю, как ты отреагируешь, — заканчивает неожиданно, и я даже вздрагиваю от этой фразы.       — Физические… Секс? Я не очень понимаю… — предполагаю вроде правильно, но не могу поверить, что Романыч и правда имел в виду это. После того, как говорил мне, что я не шлюха, сам предложил с ним спать. И я даже не знаю, как реагировать на это. Я не то чтобы против, но это будет, как минимум, странно. Понимание того, что Романыч гей, мягко докатывается до моего сознания запоздалой волной. Вот это новости, конечно… А откуда он знает, что я тоже? Или, может, не знает, и поэтому спрашивает, как я отреагирую. Не знаю, должен ли соглашаться на такое. Он красивый, не противный, но я не то чтобы хочу его. Романыча я совсем не знаю, не понимаю его мотивы и мысли, никогда не задумывался о нем как о возможном партнере. Да я вообще ни о ком пока что так не задумывался. Ни разу в жизни не влюблялся, мысля только категориями «красивый» или «урод». Понятия не имею, какими моральными качествами должен обладать мой любимый человек.       — Нет, не секс. Только стимуляция эрогенных зон руками и секс-игрушками — не более. И только если тебя это не пугает. Поощрения ты сам можешь контролировать, предлагать мне варианты или отказываться от моих. Самое главное — чтобы они были желанными для тебя, я не хочу мотивировать тебя только страхом и болью, — очень правильные вещи говорит и успокаивает меня. Словосочетание «стимуляция эрогенных зон» понимаю прекрасно, но все равно не могу представить себе это. Хочу ли я, чтобы Романыч мне подрочил? Не уверен, что да, хотя и заранее отказываться не хочется. Тем более что фраза про секс-игрушки пугающе заманчивая. Знаю о таком только из порно и лет в шестнадцать очень хотел попробовать, но мне бы такое просто не продали да и одному, без контроля от знающего человека, испытывать эти штуки страшно. Почему-то уверен, что Романыч профи и действительно сделает такое желанным… Со стыдом замечаю, легкое напряжение в паху только от этих мыслей и усиленно стараюсь подумать о чем-то противном, чтобы не выдать себя.       — Я не знаю. Можно я соглашусь, но с оговоркой, что пока не готов? — спрашиваю неуверенно и получаю однозначный кивок в ответ. После Романыч ещё спрашивает меня про любимое времяпровождение и давно желанные вещи, да и просто рассказать о себе. Признаюсь, что люблю ходить пешком по разным красивым местам, вкусную еду, рассказываю про любимые группы и музыку. Не знаю, что именно он хочет от меня услышать, а потому рассказываю ему просто все, что только приходит в голову — все равно мне особо нечего скрывать. Самая моя страшная тайна связана с ориентацией и тем, что хотел близости с преподом, а Романыч уже все это знает. Внимательно слушает мой бред, изредка что-то уточняя, а потом разговор заходит про личную жизнь. Правда ли я девственник, были ли у меня отношения и какое порно я смотрю. Совершенно ровно задаёт эти вопросы, так же как уточнял обычные мои интересы.       Краснею и прячу взгляд. Сначала говорю, что круглый девственник, но Романыч снова пугает меня своей проницательностью и просит не врать. Тогда приходится рассказать про Петю, правда, все равно завысив возраст, в котором мы это вытворяли. Романыч кивает с удовлетворенной ухмылкой. Ему смешно от моего стыда, его забавляет то, какие шалости пошли у школьников, но не осуждает меня. Саркастически замечает дыру в моих рассказах, когда я проговариваюсь, что мне повезло с Петиным переводом в другой класс после младшей школы. Понимаю, что врать бесполезно. После этого приходится честно рассказывать про то, как мастурбировал только на гей-порно, непременно представляя себя только в нижней позиции. Как в первый раз в душе трогал простату пальцем, но побоялся себя тянуть, начитавшись про трещины и разрывы. «Ничего, научу. У моих мальчиков никогда не было таких повреждений», — вставляет свое замечание Романыч, чем ещё больше меня смущает. Эти разговоры создают стыдное напряжение и не дают отвлечься. «Его мальчики»… Я не первый у него и даже не второй, причем, видимо, все партнеры были много его младше. Я четко осознал, что он меня хочет, и от этого напряжения ещё больше.       Рассказал и про то, что изредка захожу на вкладку БДСМ на порно-сайтах, правда, там приходится долго копаться, чтобы не нарваться на совсем жесть. Непривычно робкое уточнение Романыча о том, что для меня «совсем жесть», вызывает во мне ещё больше стыда. Ну все, он теперь считает меня извращенцем. Как можно скорее отвечаю, что меня пугает море крови или слишком откровенные унижения вроде «золотого дождя». Говорю, что мне просто нравится эстетика подчинения и контроля, возбуждают всякие кляпы и наручники, хотя совсем не уверен, хотел бы я пробовать такое. «Можем попробовать. Я больше пяти лет в Теме. Не пугайся», — с непривычной хриплостью в голосе говорит Романыч, а я давлюсь воздухом от таких признаний. Спрашиваю про количество партнеров, чтобы прикинуть его опыт.       — Не знаю, не считал. Со всеми были причины расстаться. Это тебя не должно волновать, — жестко отсекает любые дальнейшие расспросы, и уже вот это меня волнует. Если замалчивает, значит, есть что. И это его равнодушное «не считал» не добавляет уверенности. Страшно. Вдруг он один из тех извращенцев, кому нравятся бить и калечить, заставлять ползать на коленях и ботинки облизывать? Мне нравятся только элементы, как он выразился, Темы. Я не хочу все. Я не какой-то больной мазохист без чувства собственного достоинства, я не хочу становиться сабом. Если и смотрю порно, то только лайтовенькое, с домашними мелкими извращенными штуками и с шутливой игрой в подчинение. Это даже не совсем БДСМ. Я не хочу иметь ничего общего с настоящим Доминантом.       — Я… Нет, простите, нет. Я не буду. Я пойду, — отнекиваюсь тут же и готовлюсь вскочить и бежать. Не буду, нафиг. Мне нужна помощь, но не настолько. Я думал, он нормальный, а оказывается вот так. А это вообще законно, допускать таких к студентам? Преподы не проходят какие-нибудь психологические тесты на адекватность? Доверился незнакомому человеку, купившись на первое впечатление, и чуть не влип по-крупному. Вот никогда больше не буду даже подходить к тому, кого не знаю, от греха подальше.       — А ну-ка стоять! — вскрикивает, хватая меня за плечо и резко усаживая на место. Начинаю дрожать от страха и готовлюсь вопить во все горло, даже зная, что в такой час в универе уже никого нет и не стоит даже надеяться, что мои вопли кто-нибудь услышит. Вот и все, доигрался. — Никуда ты не пойдешь, пока не объяснишь мне, что за тараканы в твоей умной головушке завелись. Ты говоришь, тебе нравится Тема, ты хочешь попробовать, а когда я предлагаю тебе свой опыт, бежишь. Логика твоя где? Лучше попробовать с кем попало, без опыта и представлений о том, как правильно, чтобы он тебя покалечил? — злится и продолжает держать меня. Страшно до тихого ледяного ужаса, от которого пробивает пот. Хватаюсь за его руку, пытаясь освободиться, но он сильнее.       — Да не хочу я, чтобы меня калечили… Я не из Ваших, я не извращенец и не хочу все пробовать. Я с настоящим Доминантом не хочу, понимаете, я не саб и не буду. Вы хотите меня кнутом бить и заставлять ботинки Вам лизать, а я не буду. Мне бы просто наручники из секс-шопа и строгий голос — все… Это даже не БДСМ…. Пустите, я буду кричать! — почти впадаю в отчаяние, когда Романыч отпускает меня и начинает неистово смеяться, я бы даже сказал, ржать. Не понимаю, что происходит, и не успеваю сбежать, прежде чем меня снова не возьмут за руку. Крепко, но мягко, просто чтобы я не ринулся тут же на выход, пока Романыч мне все не объяснит. А объяснять ему есть что, если мои страхи вызывают в нем такой смех. А ничего смешного в этом нет. Насмотрелся по неосторожности и на синяки с кровоподтеками после плети, и на удары с ноги по животу или яйцам, и на синие от подвешивания запястья — знаю я, что происходит в среде «продвинутых», и не хочу туда. Даже близко не хочу. Вообще не понимаю, что из этого может возбуждать.       — Мальчик мой. Ты не допускаешь мысли о том, что мне такое тоже не нравится? Я не хочу причинять тебе вред и унижать тебя. Я ни разу не брал в руки кнут. Никогда не заставлял мальчиков «лизать ботинки». Есть разные школы и практики: наручники и строгий голос — это тоже БДСМ и кому-то этого вполне хватает. Я понимаю и не буду заставлять тебя идти на большее. И сам за определенные грани выходить не готов: «море крови» и «золотой дождь» — это тоже не про меня, — красиво стелет, а у меня в голове не укладывается, что это правда. Какой смысл в этой аббревиатуре, если, по словам Романыча, за ней может скрываться все, что угодно?       — Вот не надо мне вешать на уши, что Вы пять лет использовали только наручники. Я не куплюсь на неведомые грани и школы. Сначала это, а потом с кулака по роже. Я не мазохист ударенный, чтобы такое любить, — обижаюсь на его ложь. Я перед ним был, как ни перед кем, честен, а он юлит и пытается меня втянуть в то, чего я никогда не захочу. Надеется постепенно приручить и дальше вытворять все, что его душе угодно. Пусть ищет себе саба с опытом, я пас.       — Во-первых, не надо мазохистов называть ударенными. Ты ведешь себя как бабка у подъезда. Для кого-то твои желания — это уже слишком, кто-то призывает сжигать геев. Не надо вставать в один ряд с этим быдлом, надо уважать чужие желания, пока они тебя не касаются. Я тоже многого не понимаю, например, зачем бить с кулака по роже или превращать саба в животное. Я не из таких и я понимаю твои чувства. Я хочу договориться с тобой о границах и никогда не нарушать их. Хочешь наручники и строгий голос — будет только это, без проблем. Я никогда не буду склонять тебя к большему, — договаривает, и я жду его «во-вторых», но его не следует. От волнения сам запутался в порядке речи, потому что очень не хотел остаться в моих глазах грязным извращенцем. И я ему почему-то верю. — Мы договорились? Не надо от меня бегать. Ты мне сейчас напишешь свою почту и я в ближайшее время сброшу тебе туда всю нужную литературу по вопросу. Внимательно почитаешь, все изучишь и напишешь мне, что точно да, а что нет, и уже с этим мы будем работать. Еще раз, если что-то тебя пугает, смело записывай это в «нет», и я обещаю никогда больше не касаться этой практики.       — Хорошо, я понял, — отвечаю, поверив ему на секунду. Может, это тоже моя ошибка, я не знаю. Может, через пару месяцев буду с радостью лизать ему ботинки, искусившись, — я не знаю. Мне пока хватает того, что он обещает, вроде искренне и без тени лукавства, что не будет делать со мной того, что пугает меня. Обещает помощь и поддержку, терпеливо учить меня жизни, наказывать, не превращая боль в пытку, и поощрять тем, что я сам отмечу как желанное. Странно. Первый опыт, и уже БДСМ, который всегда для меня был темным лесом, в котором я любил только маленькие уютные полянки, залитые лунным светом. Если Романыч начнет переходить границы, то я ведь могу от него тут же уйти? Возможно, имеет смысл попросить в любой момент иметь возможность освободиться и закончить процесс. И поставить полицию на быстрый вызов. И скорую. Может, не стоит так рисковать? Но просто сбежать тоже кажется мне глупым.       — Тогда в следующую пятницу, то есть ровно через неделю, я жду тебя здесь так же в семь. Не торопись с решением, но и не тяни. Я хочу, чтобы все, что я тебе отправлю, было тобой прочитано и усвоено — так ты мне покажешь, что хочешь со мной работать. Забьешь, скажешь, что не успел — я не буду давать тебе второй шанс, мы просто разойдемся, словно ничего и не было, — снова становится строгим, и я сжимаюсь под его гнетом. Эти скачки настроения от мягкого и заботливого до угрожающего будоражат. Не могу сказать, что Романыч просто неуравновешенный, он будто специально устраивает мне такие эмоциональные качели, осознанно. — Там же будет файл с вопросами, которые мы не успели обсудить сегодня, — нужно на все ответить в отдельном документе и прислать мне заранее, хотя бы за сутки, Валя, не позже. В 18:59 в четверг карета превращается в тыкву, это понятно? Не забудь, пожалуйста. Это первое твое задание, если хочешь. А наказанием будет то, что я не буду тобой заниматься в случае невыполнения, — много раз повторяет про то, как это важно. Может, и правда БДСМ — глубже, чем я себе представляю, и такие приготовления в жизни нормальны, не то что в порно.       — А я могу вообще все отметить как «нет»? — пытаюсь проверить рамки на прочность. И правда, вот что он будет со мной делать, если я вообще от всего откажусь? Даже ремень в «нет» запишу, он тогда меня наказывать не сможет. Неправильно и мерзко это с моей стороны, но все-таки интересно, придется ли мне выбирать из всего зла меньшее, лишь бы Романыч согласился меня взять. Не хочу. Мне бы спокойно полазить по предложенной им литературе и смело бросать в «нет» все, что хоть немного кажется мне небезопасным.       — Теоретически — да, но практически не советую. Выбери хотя бы парочку «легких» девайсов для наказаний, иначе мне придется включать фантазию, и, поверь, тебе это не понравится. Я могу работать вообще без всего… Скажем, заставлять тебя за плохое поведение стоять в неудобной позе или использовать тебя как уборщицу. Я думаю, тебе будет удобнее получить по заднице, чем полдня провести у меня в квартире, намывая полы или стоя носом в углу, — обещает мне с хищной улыбкой и словно уже предвкушает, как я буду ползать по полу с тряпкой. Да, по заднице получить проще. Надо ремень хотя бы в «да» кинуть не забыть. — Вообще не советую пытаться переиграть своего Доминанта. Все, что получится таким образом сделать — только себе хуже. Я понимаю, тебе сложно, но доверяй мне, пожалуйста. Чем больше ты будешь верить мне и моим методам, тем быстрее добьешься успеха, Валя, я тебе только добра желаю, — обещает искренне, и мне хочется верить.       Наконец заканчиваем этот тяжёлый разговор, и Романыч приказывает мне убрать за собой микроскоп и помыть стекла, пока сам выключает компьютер и собирает свои вещи. С этим, на удивление, справляюсь без проблем, получая новую похвалу от Романыча. Приятно видеть, что он мною доволен, и я со стыдом говорю ему об этом. Он со снисходительной улыбкой отвечает, что так и должно быть и что из меня получится отличный саб. Невольно вздрагиваю от применения этого термина ко мне. Все-таки не могу отделаться от ещё недавнего убеждения в том, что БДСМ целиком — это редкостная мерзость. Не скажу, что Романыч кардинально поменял моё мнение, скорее просто заставил задуматься и посмотреть на проблему с другого бока. Меня снова предлагают отвезти до общежития, а я соглашаюсь, потому что хочу побыть с Романычем как можно дольше. С ним хорошо и приятно общаться, как-то надежно и, к тому же, после сегодняшнего у меня в голове постепенно зреют все новые вопросы, которые хочется задать. Потом я же его только через неделю увижу, до которой мне необходимо определиться.       — Если что-то не понятно будет — пиши, постараюсь ответить как можно скорее. Не вздумай ничего гуглить, вообще. Я не хочу лечить еще одного твоего таракана, — предупреждает снова, а мне уже не терпится почитать, что именно он мне скинет, что ни в коем случае нельзя гуглить. Я уже предвкушал поиск порно с нужными тэгами, а Романыч мне так нагло все обломал. — Все, что я тебе отправлю, я умею и делал не раз. В некоторых практиках есть риски и я обязан тебя о них предупредить, но, поверь, у меня большой опыт и я умею минимизировать весь негатив. Это я к тому, что не надо все воспринимать как угрозу и бояться. Чем больше ты мне позволишь, тем лучше тебе самому будет. Если над чем-то будешь сомневаться, отметь как «да» с пометкой, что пока не готов. Я не буду в первый же день все на тебе пробовать, — обещает, заводя машину. Я снова на переднем сидении, только на этот раз пристегнулся без напоминаний. Предвкушаю приятную беседу или же здоровый сон — как пойдет. — И не держи все в себе. Обязательно рассказывай мне о своих впечатлениях, чтобы я мог корректировать свои действия. Для тебя это первый раз, так что мне вдвойне непросто.       Мне приятно это слышать, и я даже думаю рассказать ему про истерику сразу после первой порки, но понимаю, что причина уже устранена и эта информация будет для него только лишней. Молчу, откинувшись на сидение и слушая прогноз погоды по радио. Снова возвращаются холода и дожди… брр… уже предвкушаю, как буду замерзать. Романыч снова пробует вытянуть меня на разговор расспросами о семье, но я резко отказываюсь отвечать. На вопрос «почему» — тоже. Не хочу. Сегодня хороший день, и я не хочу, чтобы он завершился очередной истерикой. Романыч упрекает меня в лишней закрытости, а я говорю, что моя семья к делу не относится и вообще мне не приятно говорить об этом. Снова злюсь ненормально, почти перехожу все границы, но Романыч вовремя останавливает все расспросы и извиняется за бестактность. Так и говорит: «Прости, пожалуйста», — и это очень греет мне душу. Обычно все неловко кашляют и просто замолкают, как бы на меня перекладывая ответственность за то, что разговор не задался, а тут Романыч признал свою вину. Спрашивает, какие ещё темы для меня табу, чтобы не затрагивать их.       Емким «отец, отчество и аборты» выдаю свою ситуацию с головой, но как-то плевать. Главное что после Романыч почти клянется, что больше и не заикнется об этом и что это первая наша граница. Что ж, вот и проверим, насколько прочны его обещания. Дальше идёт нейтральный разговор об учебе, а точнее, почему именно биофак и на какую кафедру я собираюсь. Со стыдом признаюсь, что учил химию и биологию сначала для меда, но потом осознал, что не смогу там учиться, и пошел на биофак как на самое широкое направление. Романыч первым из всех взрослых не затягивает шарманку про осознанный выбор и универсальность меда, а просто говорит, что в свое время прошел примерно тот же путь. Успокаивает тем, что даже если ошибусь с кафедрой, то всегда можно перевестись. Рассказывает мне о том, что до четвертого курса проучился на генетике, потому что тогда это было «стильно-модно-молодежно», но потом ушел к любимым цветочкам, забив на все обещанные золотые горы и давление однокурсников и родственников, и теперь вполне счастлив «в шалаше». Я в ответ делюсь историей про то, как брат страстно желал запихнуть меня в мед, в котором сам учится, а Романыч справедливо замечает, что тот был в чем-то прав и не стоит его ненавидеть за это.       «Да не ненавижу я его. Он обо мне заботился всегда, помогал. Мне очень его не хватает», — признаюсь, а Романыч просит меня не трогать тему семьи и не провоцировать его, если она для меня действительно больная. Кажется, он думает, что я исключительно назло ему не стал отвечать на вопросы о семье до этого. Ну и пусть думает, мне нет никакого дела до его мнения об этом. Замолкаю, ничего не отвечая, и разговор сам собой прекращается. Мне неловко, а Романычу, кажется, наплевать, говорить со мной или в тишине ехать. Чувствую себя пустым местом сейчас. И вроде сам виноват, что так получилось. Ведь семья — это же не только отец, точнее, совсем не отец. Про маму и брата уж можно было рассказать. И я рассказываю спустя пару поворотов, когда наконец набираюсь смелости. Романыч молчит и никак не комментирует мой рассказ, который, к слову, не самый интересный в мире: я просто называю имена, возраст и род деятельности обоих, вскользь затрагивая отношения между нами, в которых нет ничего особенного. Семья как семья, пусть и неполная. Романыч ничего дополнительно не уточняет, наверное, опасаясь нарваться на мои больные места, но из-за этого мне кажется, что мои откровения летят в пустоту. Неприятно.       — Они знают, что ты гей?.. Ну или би, прости, я не в курсе, — задает единственный вопрос спустя несколько минут молчания, за которые я успеваю совсем отчаяться вернуть потерянное тепло между нами. Почти засыпаю, глядя на мелькающие за окном огни, но вздрагиваю, услышав желанный вопрос. Романыч смотрит на дорогу, не отрываясь, и, кажется, совсем не ждет от меня ответа, но мне есть, что сказать:       — Гей, это точно… — начинаю с конца, так как это я лучше всего знаю. К черту девушек, они странные, мне как-то всегда нравились мальчики. — И они нет, не знают. Но я никогда с ними и не говорил на тему отношений. Мне кажется, они бы и девушке моей были не рады, — говорю то, за что тоже обидно в какой-то мере. — Мама никогда не спрашивала, а брат прямо говорил, что я ребенок и никого у меня никогда не будет. Ну он типа крутым себя рядом со мной хотел выставить. Всегда, — выдавливаю из себя и вместе с этим выхожу с Романычем на новый уровень откровений. Интересно, что он на это ответит. Может, тоже скажет, что я дурачок и мне рано вообще о таком думать. Мол, научись сначала за собой следить, а потом пару заводи.       — Зря твой брат так говорил. Ребенок или нет, а первые чувства и близость не ровно в восемнадцать появляются, на это нет цензуры. Вот ты с… Петей, так звали этого мальчика?.. вообще шокирующе рано начал. Это не повод тебя осуждать, конечно, просто задуматься о том, как необходимо вовремя дать сексуальное образование, — замечает отвлеченно и замолкает на мгновение, перестраиваясь из одного ряда в другой. Только чуть повело меня вправо на этом маневре — очень плавно Романыч ведет, одно удовольствие. — Моя мать знает… Закатил ей истерику после очередной тирады про невесту и внуков. Отец нет, насколько я знаю. Ну и слава Богу — он бы не пережил, — откровенничает со мной в ответ, но мне больно слышать, что у кого-то есть отец. Причем, наверное, не только номинально, а заботится о нем, иначе Романыч так не переживал бы за то, что он «не пережил бы». Отворачиваюсь в окно, поджав губы от обиды. И все-таки не могу. Думал Романычу и про отца рассказать, если уж мы настолько с ним сблизились за один вечер, но понимаю, что все-таки нет. Может, пока нет, а может, навсегда со мной эта боль. Блин, ну он же не виноват, что у него все хорошо с семьей, а у меня не очень.       Доезжаем без происшествий, дальше только молча, потому что все нейтральные темы закончились, а откровенничать дальше никто из нас пока не готов. Романыч желает мне спокойной ночи и плодотворной недели, ещё раз напоминает о сроках и просит не забыть ни в коем случае. Я же обещаю все сделать и не знаю, как себе напоминалки оставить, чтобы сто процентов не пропустить время сдачи моего задания. Не должен я забыть, вообще никакого права не имею. Собираю всю свою волю в кулак и тоже желаю Романычу спокойной ночи, как ни странно, не встретив негатива. Романыч только улыбается мне тепло — не широко, а только одними уголками губ, но это уже приятно. От счастья едва не прыгаю, как и в прошлый раз провожая отъезжающую машину взглядом. На этот раз в моем сердце ни тени грусти. Впереди только хорошее, я просто уверен в этом.