Вазелин

      Файл с материалами по теме пришёл от Романыча под утро. Я, как обычно, плохо спал из-за нового соседа, а потому даже глухая короткая вибрация телефона под подушкой смогла меня поднять. Открываю глаза, совсем не чувствуя сонливости, и проверяю входящее. Сердце ухает в пропасть от шаблонного «Здравствуй, Валя» в начале письма. Далее идет, в целом, повторение все тех же инструкций, что были даны мне устно, но только с пояснениями, в каком файле что. Пробегаюсь наискосок глазами, цепляясь только за даты, обозначающие сроки, и номер телефона, который автоматически выделяется цветом. Просит писать ему в Телеграме, и поэтому я спешно скачиваю приложение и регистрируюсь, не без труда разбираясь с интерфейсом на английском языке. Я почему-то думал, что связываться со мной будут через какой-нибудь стариковский Вайбер или все так же по почте, а оно вот как… Раньше никогда не пользовался этим супер-популярным на волне блокировок мессенджером — как-то всегда мне хватало соц. сетей.       Создаю контакт, именуя его Романычем, после чего пишу на него, что письмо получил и обязательно отвечу в срок. «Почему ты не спишь?» — вопрос, который повергает меня в ступор. Не то, что я ожидал услышать, но честно отвечаю, что проснулся от входящего сообщения. Романыч извиняется непонятно за что и обещает больше не писать мне ночью, и это мило до безобразия. Даже в этом уже забота, и я решаю, что не пожалею ни капли о том, что согласился на его предложение. Пытаюсь объяснить, что всегда сплю плохо и от мельчайшего шороха просыпаюсь, но не успеваю отправить. «Спи. Все завтра.» — отвечает, и эти ужасные точки так и давят на меня. Понимаю, что это приказ и надо бы послушаться… Но любопытство оказывается сильнее, и я с головой погружаюсь в присланные файлы.       Документ с названием «вопросы» даже не открываю. Как понял, его нужно будет заполнить в самом конце, когда я уже со всем разберусь. Больше моего внимания привлекают pdf-файлы «правила» и «практики и девайсы». Первое — скучнейший список терминов и принципов отношений, бесконечные нравоучения, каждую строчку которых я против воли читаю голосом Романыча, именно тем раздраженно-пренебрежительным, каким он говорил мне ничего не гуглить и что не хочет лечить моих новых тараканов. Честно стараюсь это читать и вникать, но это крайне тоскливое занятие. Вроде и интересно развеять все свои мифы и страхи, но погружаться в тонну сухой терминологии не хочется ещё больше. Читаю через силу, как конспекты по беспозвоночным, понимая, что необходимо, чтобы понять, на что я вообще согласился.       Сначала идет пояснение названия с расчленением по буквам. ДС, к которому помимо прочих пояснений из какой-то книги (если вообще есть книги по БДСМ) идет выделенная серым заметка явно от самого Романыча: «Обязательно». БД, от описания которого у меня чуточку приподнимается, с холодным дополнением от Романыча: «Опционально». И СМ, который меня не сильно впечатляет, потому что я искренне убежден, что это не ко мне и не к Романычу, а он пугает меня неоднозначной ремаркой «Посмотрим». Что значит «посмотрим»?! Он садист? А ведь обещал же мне, что не будет делать со мной ничего такого. Хочу сразу же написать ему и потребовать объяснений, но потом вспоминаю, что меня отправили спать и, наверное, не стоит палиться на нарушении первого же своего приказа. Не хочу, чтобы меня наказывали… Но если Романыч с такой довольной сытой улыбочкой говорил, что будет бить, значит, я попал по-крупному. Буду за малейший проступок получать по полной, потому что ему это нравится. Мда, СМ у нас и правда не сложится, только одинокая С и мои вопли неудовольствия, которые не понятно, какой буквой обозначить… САаааа, наверное, какое-то получится.       Нервно смеюсь от этих мыслей, едва не разбудив соседа. После стараюсь вести себя тише, но и дальнейшее чтение уже не такое веселое. Прииинципы, от которых тянет в сон (и не только потому, что читаю все это в пять утра), пропитанные рациональностью, но оставляющие лазейки для тех, кто хочет нарушить правила. Добровольность, но тут же расплывчатые пояснения, что игры в изнасилование имеют место быть, если саб не против. Мой вопрос о том, что же это за изнасилование, если он не против, остается без ответа. Безопасность, где автор извращенного пособия (после пары страниц чтения я четко осознал, что это писал не сам Романыч — не его стиль) оправдывался за то, что все индивидуально и главное — не убить и не покалечить своего саба, а остальное опционально. И разумность, где автор уже полностью отчаялся придавать своему тексту хоть сколько-нибудь научный и однозначный стиль, сказав, что все это связано с безопасностью, что оба должны понимать, что пытаются сделать, и, опять же, тут все индивидуально.       Из всего этого бреда я вынес только одно: я сам должен понять, что для меня «разумно» и «безопасно» и донести свои мысли до Романыча. Надеюсь, они будут у нас совпадать, потому что я очень сомневаюсь, что смогу продавить свое мнение. Все-таки Романыч взрослый, давно состоявшийся мужчина и ему глубоко до лампочки на слова восемнадцатилетнего пацана. Лишь бы сложилось… Почти молюсь на это, начиная читать дальше, уже про стоп-слова, которые чуть меня успокаивают. Даже странно, что я весь такой искушенный в тематическом порно, ни разу о таком не слышал. Я могу остановить все в любой момент! Мне не нужно просить Романыча о такой возможности, это все по умолчанию есть в этике БДСМ. «Красный» — и меня уже отвязывают, перестают лупить, гладят по головке и оказывают первую помощь, если такая нужна. Понимание этого очень сильно реабилитировало БДСМ-культуру в моих глазах. Почему тогда те несчастные из роликов не говорили стоп-слово? Неужели им все нравилось? Вздрагиваю нервно, снова против воли воскрешая в голове пугающие образы. Оказывается, можно орать «хватит» и «пожалуйста, не надо», но без стоп-слова ничего не закончится. Это страшно. А если я забуду об этом в панике? И как свои фантазии с кляпом воплощать в таком случае?       Спокойствия как ни бывало, но я просто читаю дальше, не решаясь написать Романычу и уточнить этот факт. Нагружаю свой мозг бесполезными терминами, которые, конечно, дополняют общую картину, но абсолютно бесполезны для меня. Вот зачем мне знать, что оргазм в БДСМ называется сабспейсом? Как это ни назови, все одно… А вот описание сабдропа меня зацепило: головные боли, тошнота, общее разбитое состояние, депрессия — все это у меня было. Сабом я не был, сессии у меня не было, а после порки я чувствовал себя прям по пунктам из списка симптомов. «Обязательно говори мне, если такое случится», — вижу заметку Романыча, и автоматически читаю его голосом, мягким и обеспокоенным, которым он спрашивал, как я себя чувствую. Сглатываю липкий страх. И пусть тут написано, что такое состояние крайне нежелательно и обязательно проводить его профилактику, все равно неприятно. Любое взаимодействие с Доминантом может закончиться этим ужасом, который я считал простым совпадением, чередой случайностей, но никак не закономерным исходом встречи с Романычем.       Не хочу повторения. Надо будет ему рассказать и попросить решить эту проблему. У него есть опыт, он должен уметь это решать… Взгляд цепляется за ещё одну заметку Романыча, которую из-за чуть более тёмного фона и того, что она находится в середине текста, я пропустил. «Похоже на похмелье». Нет, нифига это не похоже! Это похоже на то, что тебя катком переехало, всю душу перетряхнуло и выбило из нормального состояния, это истерики и непрекращающиеся упаднические мысли, натянутые до предела нервы, которые доводят… Не выдерживаю и, уже не боясь наказания, пишу Романычу, что у меня был сабдроп. На обескураженное «что?» приходится объяснить все в деталях. А ещё добавить, что это очень неприятно, страшно и вообще я не хочу повторения. «Не бойся ничего. Я не хочу решать эту проблему в переписке, но при встрече мы это обсудим», — читаю его ответ и выдыхаю рвано. Хорошо, он знает и что-нибудь предпримет обязательно. Он так обо мне заботится даже по мелочи, что не допустит, чтобы подобное ещё раз со мной случилось.       Продолжаю читать, выкинув это из головы. Это уже не моя проблема, а Романыча. Он опытный и взрослый и во всем поможет мне. Черт, как хорошо, когда можно скинуть свои переживания и страхи, все неурядицы на другого человека, и он разберется. Нет, я однозначно не жалею о том, что согласился на такие отношения. Заканчиваю с файлом «правила» к шести утра, чувствуя, что мой мир перевернулся. Заканчиваю и мотаю обратно, в самое начало, чтобы ещё раз все перечитать и осмыслить, обратить внимание на мелочи, которые я пропустил под первым впечатлением. Оставшиеся вопросы я пишу Романычу, и так как время уже пусть и раннее, но человеческое, получаю незамедлительные ответы. Где-то короткие, как, например, на вопрос про забытое стоп-слово мне приходит колкое «значит, не надо его забывать», а длинные ответы я получаю в виде голосовых, которыми не могу наслушаться. Ровный, приятного низкого тембра и чуть хриплый спросонья голос — я реально заслушиваю до дыр его сообщения, даже поняв смысл с первого раза, просто так. Заново открываю для себя Романыча как человека.       Больше не боюсь его строгости и силы, потому что знаю, что они направлены мне на благо. На вопрос о садизме получаю сухое «да», подтверждающее, что такие наклонности у него есть. Пересказываю ему шутку про то, что нам светит только САааа, на что получаю одобрительный хриплый смех, опять же, в голосовом сообщении и совет пока не думать об этом, потому что это самая малая из всех проблем. Снова обещает, что не будет ничего делать без моего согласия, и теперь, прочитав правила, я ему действительно верю. Теперь верю полностью, потому что Романыч не словами это сказал, а нашел какие-то книжки и статьи от таких же тематиков. А я просто дурачок, который верил в порно как в последнюю истину, о чем и говорю Романычу. Благодарю его за информацию и обещаю в ближайшее время прочитать все ещё и про девайсы. А он резонно советует мне не торопиться, потому что он все равно не хочет видеть меня раньше пятницы. Так и говорит «не хочу», и от этого грустно. Я весь уже загорелся новыми знаниями, а он не хочет. Я для него так, игрушка. Может, у него есть еще мальчик, более опытный в этом деле.       Тот неизвестный мне автор учебника же пишет, что ошейник — это знак принадлежности, а Дом такого не носит, потому что сабов у него может быть хоть миллион. И Романыч никак это не прокомментировал, подписав только то, что ошейник я буду носить только как элемент игры, если мне этого захочется. И я не имею права ревновать, потому что там же мне объяснили мое место — во всем угождать Хозяину. И я не то чтобы против. Я, может, даже за, если принять тот факт, что взамен обо мне будут заботиться и помогать во всем, но осознавать, что у Романыча есть ещё кто-то, как-то больно. Спросить напрямую не решаюсь, как и ответить что-то на это его «не хочу». Сначала в голову приходило бросить что-нибудь колкое в стиле «может, я тоже не хочу», но вовремя понимаю, что он над этим только посмеется или, что хуже, разозлится, и тогда моя задница натерпится от садиста. Выброшу это из головы и буду целее. Да и откуда у меня эта глупая ревность, если у нас не романтические отношения? Он увидел ребенка и решил помочь, высокими чувствами тут даже не пахнет. Наверное, я просто капризничаю, потому что этот офигенный во всех смыслах мужчина может быть не только моим, а точнее, совсем не моим.       Начать читать документ про девайсы на парах было очень, очень плохой идеей. От красочных описаний и пометок Романыча, от фотографий не только отдельных предметов, но и сабов с ними, становилось дурно в хорошем смысле. Сидеть на парах со стояком такое себе удовольствие, а учитывая, что грань между возбуждением и перевозбуждением для меня очень зыбкая, я теку похуже некоторых девочек. Кончить без стимуляции не могу, но вот предэякулята реально много, и, даже когда мне удается успокоиться, после все равно приходится сидеть мокрым. Стыдно до ужаса, а ещё противно, и по приезде обратно в общежитие я первым делом лезу в душ. После он станет моим самым любимым и часто посещаемым местом за выходные, потому что после изучения пары-тройки девайсов мне жизненно необходимо подрочить или хотя бы сменить белье. Даже раздел с различными наручниками, бандажом и кляпами не могу преодолеть и прихожу просто в ужас от осознания того, что у меня впереди еще всякие пробки, вибраторы и прочие ништяки. И как скрупулезно Романыч все подбирает — даже кляпов штук двадцать: с дырочками, без дырочек, из силикона, кожи, дерева, без фиксации, с фиксацией на одном ремешке или на нескольких, обычное кольцо, «паук»…       К каждому виду кляпов — обязательно фото, к каждому виду наручников — тоже. На бандажах вообще сгораю, хотя тут подробностей меньше (исключительно чтобы не грузить меня «лишней» информацией, а так мне в примечаниях обещают раскрыть тему, если я попрошу). Можно вообще сдохнуть от того, что слишком много дрочишь? Не страшно нисколько, абсолютно все я помечаю как «да», но, блин, это очень тяжко. Что скажет Романыч, если я признаюсь, что мне уже физически больно от непроходящего стояка и до пятницы я все это не осилю? Сдаюсь, переключаясь на плетки, и тут наконец успокаиваюсь. Читаю скрупулезно попытки объяснить мне все в сравнении с уже испытанным мною ремнем и не могу поверить, что вот эти угрожающие многохвостые плетеные штуки с шариками на концах могут быть «легче» ремня. Негодую в сообщениях Романычу, а он спокойно мне отвечает, что да, могут. Ремень вообще «тяжелый» девайс и им легко причинить вред, и я просто выпадаю в осадок. Голубенький такой, как гидроксид меди на недавнем практикуме по химии.       «А что если я все равно боюсь? Ремень как-то роднее», — признаюсь со стыдом, ища поддержки, и реально получаю ее. Романыч по-доброму смеется над тем, что мне ремень стал родным за один раз, и просит не поддаваться панике и бросить все, что только лишь выглядит угрожающе, в «да», если я ему доверяю. Уговаривает поверить, ещё раз ссылаясь на то, что тем же флоггером невозможно причинить вред, и я с тяжелым сердцем поддаюсь. Впервые начинаю помечать девайсы как «боюсь», чтобы Романыч понимал, что это дается мне не просто. Среди всего замечаю и вполне человеческие средства. «Линейка» — и нет, это не милое название извращенной хрени, а реальная линейка, какую можно найти в любом канцелярском магазине. В качестве следственного эксперимента пытаюсь ударить своей из пенала по бедру и совсем не чувствую боли. Может, я себя жалею и вообще у Романыча рука тяжелее, но как-то не верится. Линейка становится единственной из всего длинного списка, чего я не боюсь. Все, что Романыч помечает как «тяжелее» ремня, бросаю в «нет». Нафиг, не хочу, спасибо, мне пока и всего этого достаточно. Романычу и так хватит, чтобы не придумывать стремные нефизические наказания, а мне кажется, что уже всего этого много.       После забрасываю чтение, чтобы совсем не свихнуться, и возвращаюсь в реальный мир, где я простой студент, у которого адски горит дедлайн по беспозвоночным. Рисую простейших как образцовый ученик, применяя методы Романыча, и безмерно благодарен ему за них. Наконец, нарисовать красиво — совсем не проблема. Нужно только подписать все нормально, и тут уже необходимо выучить лекции. Не хочу, но понимаю, что надо. Не хочу и с удовольствием бы делал что угодно, даже доклад на социологию, но я и так затянул непозволительно, почти до последнего дня. Снова не успеваю ничего, снова рисую на других парах и даже (о, ужас!) на лекции Романыча занимаюсь не тем, чем следовало бы. Ее бы писать, чтобы учить дословно к экзамену, но времени нет, и я просто надеюсь на записи однокурсников, пока рисую лямблию. Изо всех сил пытаюсь не спалиться, реагируя на каждое его «обратите внимание» или «посмотрите вот сюда», потому что знаю, что он на меня смотрит. И раньше не отводил от меня взгляд во время занятий, а сейчас, когда нас столько всего связывает, и подавно.       — Двинься-двинься-двинься, — пихают меня в плечо, но не нагло, а скорее панически. Оборачиваюсь, автоматически освобождая место рядом с собой, и мой мозг отказывается принимать эту картину. Мой новый сосед по комнате, в огромном вырвиглазно-канареечного цвета пуховике и даже не сняв черную вязаную шапку, протискивается на место через пятнадцать минут после начала пары. У Романыча, который овчаркой кидается на всех опоздавших. По аудитории бегают в поисках места еще пару человек, и вот уже это Романыч замечает. Замолкает, ошалев от такой наглости, после чего своим фирменным стальным тоном говорит, чтобы все новоприбывшие немедленно покинули аудиторию. Даже меня передергивает от ужаса, хотя я вообще не при делах. — Молчи, — шипит мой сосед, стягивая куртку и едва не сползая под парту, лишь бы его не заметили. А мне даже не приходит в голову его выдать, я просто в шоке. Вот тебе и филфак… Проучился уже месяц на одном курсе и только сейчас его заметил.       — Ну ты камикадзе, конечно, — шепчу, когда выходят все опоздавшие, кроме этого… а как его зовут?.. не помню. Романыч продолжает лекцию, и мне не верится в такой успех. Проскочить незамеченным под самым носом самого строгого препода — это надо уметь. — Я бы даже не подумал заходить к нему, если бы опоздал, — делюсь своими абсолютно правдивыми впечатлениями. Иногда мне кажется, что совсем не прийти на пару к Романычу гораздо лучше, чем опоздать.       — Да ну, пидоры рельсы разобрали от общаги, пришлось на метро, и это дольше… Не день, а срань какая-то, — ругается, раскладывая тетрадки и правда готовясь записывать. — А он да, как питбуль на кусок мяса кидается. У мужика жесткий недотрах, вот он и бесится, — заявляет так уверенно, будто сам свечку держал и точно знает, что у Романыча там все отсохло. А я после прочитанной литературы, зная, как наш препод привык развлекаться, не могу не заржать. Закрыв рот ладонью, закусив указательный палец и задыхаясь от невозможности издать хоть звук.       — Ровнин, встать! — вскрик прямо в микрофон. Эхо по аудитории ещё не затихло, а я уже успел вскочить, ведомый одними рефлексами. Колени дрожат, и мне приходится схватиться за столешницу, чтобы не упасть. И все-таки я очень неадекватно реагирую на крик. Меня трясет всего, а прежнего веселья как не бывало. Мне дурно, а он и не думает сбавить обороты. — Пошел вон, — как пощечина. Теперь вот это будет сниться мне в кошмарах. Каждый раз, когда он будет мною недоволен, буду вспоминать это взбешенное «пошел вон». — И друга своего прихватите. Если хочется поговорить, поговорите в коридоре, — последний гвоздь вбивает, и я собираю вещи прежде, чем успеваю подумать. Я просто в ужасе от такого обращения, а потому и не думаю оправдаться. Мой сосед за мной следует тоже без пререканий. Под звенящую тишину выходим за дверь, сопровождаемые сотней взглядов.       — Часто косячишь на его парах? — как бы понимающе говорит мне мой… друг? Так Романыч выразился. Тут же лезу в телефон и рассыпаюсь тысячами извинений в сообщении. Мотаю головой, отвечая своему собеседнику. Вот именно, что нет. Я Романычу всегда нравился, меня хвалили и натягивали оценки, а сейчас я очень крупно накосячил. — Странно, что он тебя по фамилии знает… — тянет подозрительно, а я только улыбаюсь невесело. Если бы я был безликим студентом для него, все было бы в разы проще. И дело даже не в том, что мне предложили слишком близкие отношения — я себе репутацию хорошего ученика испортил.       — Он у нас семинары тоже ведет, — вздыхаю как бы разочарованно. На самом деле, рад этому факту, так как препод он просто замечательный, но после такого адекватнее будет сказать случайному парню, что я тоже терпеть не могу не в меру принципиального преподавателя. Эти его крики… Пиздец, слов нет. До сих пор холодок по позвоночнику от эха в голове, даже не от полноценного воспоминания. Надо бы его не бесить. Пусть лучше бьет, но не кричит. Даже теми ужасными хвостатыми плетенками, если хочет меня испугать. А то так и до инфаркта недалеко. Проглатываю липкий страх. Стараюсь смотреть ровно на своего случайного товарища, в его темные глаза с синяками от недосыпа и землистое лицо с непропорционально лицу пухлыми губами. Нет, все ещё ооочень некрасивый. Ещё и эти торчащие во все стороны, словно солома, волосы. Ужас.       — Блин, классно. Ты какая группа, 101? Мне прям чуть-чуть не повезло к вам не попасть. Так бы любовался Владом ещё и на семинарах. Охуенный, как препод и как мужик. Облизал бы его всего с ног до головы, — шокирует меня такими откровениями. Давлюсь воздухом, и мне даже не приходится играть обескураженный вид. Вот это заявления, конечно… Даже в мою больную голову такая извращенная херня не приходит. — Ой, да ладно! Как будто ты на него так не смотрел. Все свои, Валька, — подмигивает мне заговорщицки, и я не могу понять, что это сейчас было… Он мне так на ориентацию намекнул? Или это тупая подколка? Не могу понять, как мне реагировать. — Очень искреннее удивление, но нет, я твою лазурную натуру давно раскусил. Расслабься, говорю ж, все свои, — продолжает давить, и вот теперь мне реально становится страшно. Раскусил он… Гей. Мой ровесник и гей. Такое вообще бывает? Не то чтобы мне нравится чувствовать себя такой особенной снежинкой, но как-то все равно не по себе. Уже привык быть вечно один, особняком от остальных парней, даже от Сереги, потому что не мог поговорить с ними о личном.       — Я… Не ожидал просто. Не часто. Встретишь, — прерываюсь через каждое слово от шока. Ну вот как этот ужас может быть геем? Это гетеро-мужланы могут настолько себя запустить и ещё гордиться этим. Он-то почему вот такой? — Прости, я не помню, как тебя зовут. Я жутко рассеянный, — пытаюсь заново познакомиться. По глупости думаю, что у нас с ним общая беда и надо как-то вместе держаться. Все еще в шоке и не могу поверить, что у меня не где-то там в интернете, а в реальной жизни будет друг, от которого не надо будет скрывать вообще ничего. — И не надо меня Валей называть. Можно Валик. Я тебе не девчонка, — почти слово в слово повторяю фразу, которой знакомился с Серегой ещё в началке. Лет прибавилось, а навыков коммуникации совсем нет. Я выгляжу каким-то умственно отсталым со стороны.       — Воу… Мы так-то уже месяц с тобой в одной комнате живём. А я даже как неделю не в «Нарнии», — шутливо называет так наше зашкафное пространство. Кидает мягкую обиду, причем совершенно заслуженную, а я могу только потупить глаза в пол. — Ну, давай заново знакомиться. Я Саша, Саня, Ал, Алекс — я на все производные откликаюсь… только на Шуру не всегда, но я работаю над этим, — подмигивает мне и улыбается очень открыто, без тени подтекста. Приятно, даже несмотря на то, что его лицо ничуть красивее не стало. Он просто очень искренний, какой-то вечно бесхитростный, и мне даже кажется, что он озвучивает просто все, что ему приходит в голову. — А ты значит, только Валик… Ну и зря. У тебя, между прочим, имя красивое. Валя, Валюша, — тянет, пробуя на языке по слогам, а мне противно. Никто не называет меня Валей, даже мама… Ну, кроме Романыча, но тут случай особый…       — Не надо, — цежу раздраженно сквозь зубы. — Сказал же, что я не девчонка, — не могу справиться с собой, даже понимая, что ничего ужасного не происходит. Саша совсем не хочет меня обидеть, даже скорее пытается сделать комплимент, но от этого приятнее не становится. Мой новый друг только вопросительно поднимает брови и просит не нервничать. Говорит какой-то бред про то, что ему вообще нравятся имена на В, что в них есть скрытая сила и вообще он себе по дате рождения нагадал, что у его второй половинки будет имя на В. Шалею от такого бреда и неправильно понимаю намек, но вместо того чтобы сказать, что он мне не нравится, я зачем-то ляпаю про то, что у меня есть мужчина. Не парень, а именно мужчина, что не может не привлечь внимание так и цепляющегося к словам Саши.       — Я хочу подробностей! — выдает, а я не думаю, что это такая хорошая идея — обсуждать свою личную жизнь с первым встречным, но Саша снова сбивает меня с ног своей болтовней. Тащит меня в буфет, а на робкое признание в том, что у меня совсем нет денег и вообще я молюсь на стипендию, которая должна прийти на днях, меня обещают угостить. Принимаю из его рук стаканчик с кофе и неохотно отвечаю на мелкие вопросы про внешность. Больше Сашу, как оказалось, поклонника нумерологии и прочей экстрасенсорики, интересует дата рождения и имя. Про дату честно отвечаю, что не знаю, а имя не скажу, и он сразу так показательно унывает, что меня берет смешок. Он воспринимает мою реакцию по-своему и начинает оправдываться за свою повернутость на всякой магии: «Я понимаю, что все это фигня ненаучная, но мир такой скучный без веры в чудо». Потом выпытывает у меня примерный возраст и тихо охает от моего «под тридцать». Присвистывает и называет меня настоящей светской львицей, а я даже не знаю, хорошо это или плохо.       От имени соглашаюсь назвать только первую букву и отчего-то ляпаю Р. Ну правильно, он в моей голове так и остался странным прозвищем, потянувшимся ещё от старших — Романыч. Влад, его же так зовут, он же тоже человек и у него есть нормальное имя, даже неформальное сокращение, но я все никак не могу принять этот факт. Как бы не важно, но Саша так яро хватается за эту наводку. Тихо рычит, пробуя букву на вкус, припоминает какие-то факты про мужчин с именем на букву Р и наконец заключает, что В и Р — это странное и взрывное сочетание, но скучно не будет. «Да мне уже», — думаю про себя, но вслух не говорю этого. Вспоминаю про то, что уже понедельник и осталось совсем немного времени до назначенного дедлайна, а у меня как назло в среду ещё и коллоквиум по беспозвоночным… Дрочить или рисовать альбом? Какой сложный выбор.       Еще долго сидим в столовой, гоняя чаи и обсуждая разные мелочи. Всякие любимые и нелюбимые штуки, уроки, личное, приличное и не совсем. С ним было спокойно, не нужно было думать, что ляпну лишнее, вгоняя незнающего человека в краску. Саша сам за язык подвешен знатно, так что даже моя далеко не тонкая душевная организация порою не выдерживает упорного натиска слишком больших откровений. Слушаю про его нумерологию, не скрывая скепсиса и колких шуточек, но он убеждает меня, что надо выпытать у «моего мужика» дату рождения, чтобы Саша что-то там посчитал и выдал окончательное заключение, судьба это или так, на пару месяцев развлечься. Я же в ответ рассказываю про увлечение музыкой. Плавно разговор течёт, не запинаясь о подводные камни. Перемещаемся на учебу и преподов. Я жалуюсь на беспозвоночных, которых терпеть не могу, а Саша успокаивает меня тем, что разбирается в них прекрасно и даже на кафедру собирается соответствующую. С упоением рассказывает мне про эксперименты с нематодами, а меня хоть и передергивает от отвращения, но я все равно слушаю, загоревшись его интересом.       По окончании пары, которую мне по воле Романыча пришлось прогулять, у меня в груди сладко заныло от давно забытого чувства. Не влюбленность это ни разу, просто ощущение дружеского тепла, которого мне после ссоры с Серегой очень не хватает. Подходил к нему много раз, но он же гордый нереально и посылает меня до сих пор, хотя я как только ни раскаивался. Рассказываю Саше и об этих своих переживаниях, а он обещает, что ему просто нужно время. «С и В — очень хорошо совместимые буквы. Я вообще думал, что вы пара, но потом по Сережиной дате посчитал и понял, что он стопроцентный натурал», — обескураживает меня новыми бредовыми выводами. Спрашиваю, как это вообще должно работать и значит ли это, что все парни, родившиеся со мной в один день, геи. Саша только улыбается стыдливо и говорит, что я просто ничего не понимаю и вообще там много всего нужно учитывать. Хочу еще чего-нибудь провокационного спросить, но у меня в кармане оживает телефон, а так как мне не так уж часто кто-то пишет, не сомневаюсь, что это Романыч закончил лекцию и наконец ответил мне.       Перед Сашей извиняюсь и говорю, что мне нужно бежать (что правда, потому что после у нас не потоковая пара), а он все понимает и угрожает снова заболтать меня до смерти уже в комнате. Игриво перебирает пальцами в воздухе, прощаясь, а мне стыдно от такой распущенности. С его развязностью никакой каминг-аут не нужен, все и так на лбу написано. И как только я раньше не замечал? Ослепился непривлекательной внешностью и даже не подумал, что за ней может скрываться замечательный человек. Все еще в легкой эйфории лезу во входящие, и сердце прям с седьмого неба ухает в пятки, когда читаю ответ Романыча: «Прощаю, но в пятницу мы ещё поговорим об этом», — обещает с угрозой. Ну что, с почином меня? Первое мое наказание. Я не хочу, я и так натерпелся от его криков, распереживался и километровое мини-сочинение ему накатал о том, почему я неправ и как сильно раскаиваюсь. Получить ещё и ремнем за это не хочу, я и так все понял. Но возразить не решаюсь. Я принял эти условия и должен правильно принимать наказание. Это правильно, что я боюсь, и правильно, что не хочу, но есть такое слово «надо», которое тоже до безобразия правильное.       Остаток дня провожу как в тумане. Не могу отпустить это сухое обещание Романыча. Мне страшно, мне неуютно, ожидание давит. На семинаре во вторник, когда он общался со мной подчеркнуто-вежливо, ничем не выдавая нашу особенную близость, я едва пересилил свое желание немедленно подойти к нему и попросить сегодня же вечером устроить мне порку. Невыносимо от того, что все это тянется до пятницы, но так как мне ясно было сказано, что раньше меня видеть не хотят, приходится терпеть. И из-за этого напряженного ожидания, наверное, у меня все валится из рук. Контрольная по линалу, про которую я совсем забыл и ожидаемо без подготовки написал ужасно. Результатов пока нет, но я уже даже на тройку не рассчитываю, потому что и в простом задании решить систему линейных уравнений всеми способами, что мы прошли, я умудрился получить множество разных ответов. Приплыли. А потом был коллоквиум по беспозвоночным, который я завалил, несмотря на помощь Саши, потому что я затянул и закономерно не успел за пару дней и рисунки нарисовать, и весь материал за месяц выучить. Думаю написать об этом Романычу, потому что он мой Доминант и должен знать все, но не решаюсь. Нафиг, задница будет целее. Я и так хорошо наказан тем, что мне все эти неуды отрабатывать и как-то закрывать, дополнительных стимулов от Романыча мне не нужно.       Зато в ту же ужасную среду наконец приходит стипендия, что позволяет мне выдохнуть и поверить, что у меня получится дожить до новой подачки от мамы или брата. Наконец могу закупиться едой и сходить в парикмахерскую, потому что вьющиеся патлы меня уже порядком подбешивают. И пусть потом Саша показательно сокрушается по моим кудрям, говорит, что я с короткими волосами «на свое имя не похож», мне так как-то привычнее и спокойнее. Это Саше нормально, он ничуть себя не стесняется и растит свою ужасную мочалку, а я ещё пытаюсь конспирироваться. Может, с короткими и правда хуже и надо было оставить черные… я даже кудрями это назвать не могу, скорее легкая волнистость, но с ней мое лицо сразу становится каким-то женственным. Вот смотрю на себя в зеркало, и мне сразу хочется взять лютню и запеть о неразделенном чувстве… Валентин — бог любви, блин. А потому лучше почти совсем без волос, чем с такими, так меня хотя бы не будут за девчонку издали принимать и чуть реже специально издевательски называть женским вариантом имени.       Четверг подкрадывается незаметно. Едва совсем не забываю о сроках, и только напоминание от Романыча в сообщении срабатывает. Лезу в оставшиеся девайсы, снова сгорая от стыда, но так как все самое страшное, неоднозначное и болезненное я осилил ещё в выходные, позволяю себе все оставшееся проглядеть по диагонали, чтобы не проникнуться и снова не засесть в душе, натирая мозоли на члене и простате. Перехожу к файлу с вопросами, которых оказывается реально много. Какая-то медицинская анкета, а не опрос саба, и я надолго зависаю, пытаясь максимально полно рассказать о себе. Аллергии, хронические заболевания, фобии, зависимости, какие лекарства я принимаю… Сначала отвечаю везде, что полностью здоров, но потом дополняю информацию про небольшой сколиоз и чуткий сон, подумав, что это может быть важно. На «особенностях тела» стопорюсь. Не знаю, что писать, и спрашиваю у Романыча, и он рекомендует описать просто все, что не так, как у нормальных людей. А я вроде нормальный, но писать «особенностей нет» тоже странно, и все-таки я оставляю этот пункт пустым. Потом из заметок в телефоне переношу всю информацию по девайсам и, только пробежавшись глазами по обширному списку, почувствовал сильное возбуждение. Я просто кролик.       Отправляю все без десяти семь и очень радуюсь, что успел и не завалил свое первое задание. Сдержанное «Молодец» от Романыча греет мне душу. Может, он подобреет и не станет меня бить за выходку на лекции, но надеяться на это не следует. На следующий день не могу унять мандраж. После пар успеваю доехать до общежития и одеться поприличнее, откапываю белую рубашку и даже сам ее глажу одолженным у все ещё дующегося Сереги утюгом. Ставлю температуру на минимум, чтобы не сжечь, и щедро брызгаю водой, так что на выходе у меня получается слегка влажная, но отглаженная и без лишних дырок вещь. Сверху тот же синий свитер, что был на мне при первой такой встрече. Благо, наконец соизволили дать отопление и я больше не рискую отморозить себе все за время, пока буду говорить с Романычем. Хочется ему приятно сделать, видом своим приличным порадовать, но как всегда не рассчитываю со временем. Не опаздываю, но прям впритык выхожу из общаги и приходится идти быстрым шагом, чтобы уложиться… И опоздать всего на пять минут, а не на десять или двадцать.       Романыч недоволен. Молча показывает мне на наручные часы, и мне приходится несколько раз извиниться, прежде чем войти в кабинет. Стыдно. Лучше бы остался в потасканной толстовке, но хотя бы вовремя пришел, не навлекая на себя больший гнев. Все-таки я уже накосячил знатно… Хочу по обыкновению сесть за стол перед Романычем, но он с ходу зовет меня к себе. Почему-то подумалось, что меня прямо сейчас накажут сразу за все: и за болтовню на лекции, и за опоздание — а потому вздрагиваю, когда берет меня за подбородок и чуть поднимает голову вверх. Мой тихий писк вызывает смешок, тонкие точеные губы растягиваются в теплой улыбке, но напряжение прямо-таки искрит. Делает замечание моей прическе, говорит, что мне не идёт и лучше оставлять чуть отросшие волосы. «Это приказ?» — спрашиваю наивно, все ещё трясясь от страха. Кто его знает, может, меня и за это сейчас накажут. Романыч хмурится и опускает руки, разрешая мне спрятать взгляд в пол, но я словно загипнотизирован пронзительными зелеными глазами. «Пожалуй, да», — кивает с довольной ухмылкой и только после этого разрешает сесть за стол.       — Обсудим границы, — говорит с холодной сталью в голосе, и прежнего… почти сексуального напряжения как не бывало. Остался только мой страх. — Начнем с моих. Во-первых, никакого секса, поцелуев, объятий и прочего. Мы не романтическая пара и ты не должен питать ложных иллюзий, — говорит так, как будто я уже на что-то из этого успел покуситься, а может, чтобы сразу разрушить у меня всякие надежды. — Во-вторых, если у тебя появится любовный интерес к другому парню, я должен об этом знать. Секс с другими допускается, но только в презервативе, — чеканит, а я невольно сглатываю, представляя себе то, что в обычные дни у меня будет парень и романтические отношения, а вот в такие пятничные вечера Романыч с ремнем. Неприятно, чувствую себя едва не шлюхой только от этой мысли и почти уверен, что если вдруг у меня на горизонте замаячит неземная любовь, то и встречи с моим преподавателем закончатся. — С этим все или есть возражения? — снова нападает так, словно я уже выдал кучу претензий, но я только испуганно мотаю головой. — У тебя есть ещё какие-то границы, о которых ты не написал? — смягчается тут же, снова кидая меня в крайности эмоций.       — Нет, все в документе, — выдаю сдавленным полусипом. Все мышцы в теле напряжены, мне реально страшно сказать лишнее слово или как-то не так посмотреть. Аура настоящего Доминанта придавливает меня к месту. — У Вас тоже будут другие… кроме меня? — не могу выдавить из себя «другой парень», слишком больно как-то. На сухой кивок Романыча меня передергивает, но сказать поперек я ничего не могу. И что, в самом деле, мне говорить? Мне разрешили крутить романы на стороне, значит, и я не должен его ограничивать, но все равно неприятно, тянет все внутри болью. — Тогда Вы тоже… в презервативе, — почему-то это слово кажется слишком пошлым. Но Романыч снова спокойно кивает. Просить посвящать меня в его похождения не смею, потому что просто не хочу о них знать. Все равно, как там он и с кем, это мне ничего не даст.       — Тогда сразу к правилам. Это то, за что я буду наказывать, так что слушай внимательно. — Нервно сглатываю при слове «наказывать». — Я требую к себе полного уважения. Ты называешь меня только на «вы» и по имени-отчеству. Говоришь со мной исключительно вежливо: спасибо, пожалуйста, извините — этого в твоей речи должно быть в обилии. Никаких эмоциональных претензий, пренебрежительного обращения, даже косых взглядов я к себе не приемлю. За все, что хоть на толику будет с этим не совпадать, ты будешь наказан. Если я увижу, что нарушений этого правила слишком много, мы с тобой расстанемся. Уважаешь меня — уважаешь мои методы и слова, а если нет, то я ничего не могу с этим сделать, — четко все оговаривает, действительно инструктирует, не давая ни единой лазейки на нарушение правил. — Если все понятно, повтори, — приказывает, добавляя нажима в тоне.       — Я должен уважать Вас, — повторяю, с легким трепещущим спазмом в сердце. Я выполняю его волю, свой первый приказ, а ему очень это нравится. Он чуть расслабился в кресле и съедает меня возбужденным взглядом, отчего и у меня в паху тяжелеет. — Я должен обращаться к Вам на «вы» и по имени-отчеству, я должен быть вежливым и даже смотреть на Вас… правильно, — ухожу на шепот, провалившись в его расширившиеся от удовольствия зрачки. Мне даже кажется, что он прямо сейчас начнет мастурбировать на покорного саба перед собой — настолько хищный у него взгляд. — Если я не буду этого делать, Вы меня накажете, — на этом «накажете» моё собственное возбуждение становится болезненным, — или прогоните, если это станет частым. Уважая Вас, я уважаю Ваши методы, — усилием возвращаю голосу правильный тон, а с довольным кивком Романыча и вовсе начинаю бояться, что если все так продолжится, я рискую кончить в штаны, даже не коснувшись себя.       — Второе. Я не терплю возражений. Ты либо говоришь стоп-слово, либо исполняешь приказ. Никаких «не хочу» и «не буду» чтобы я не слышал. Ты мне не сопротивляешься и по первому же требованию делаешь все, что я тебе скажу. Все мои просьбы должны автоматически восприниматься как приказ, за неисполнение которого ты будешь наказан. Ты вправе говорить мне о своих чувствах, это даже нужно, но тебе запрещено делать это слишком эмоционально и предъявлять мне какие-либо претензии. «Мне неприятно, мне больно, мне страшно, стыдно», — только так, никаких криков, невежливых фраз, истерик и демонстративных взбрыкиваний. Ты внимательно прочитал раздел о девайсах для флагелляции и тебе известно, какими методами я буду тебя укрощать, — его тон тоже тяжелеет, голос приобретает бархатные оттенки. Он возбужден и даже не скрывает этого. — Повтори, — как удар бросает, а меня заливает краской. Чуть развожу ноги в тесных джинсах, надеясь, что хотя бы это меня спасет.       — Я должен Вас слушаться, — перевираю его фразы на свой лад, делая их ещё более пошлыми. И вроде ничего такого не происходит, все в рамках приличия и темы секса в правилах мы даже вскользь не коснулись, но у меня между ног уже все болит. — Если не хочу, я должен сказать стоп-слово… — продолжаю, уже тихо молясь на то, чтобы взять себя в руки и пережить это без эксцессов.       — Нет, — чуть повышает голос Романыч, и меня снова перетряхивает. Надо было занести крики в табу, ей богу, надо было, но сейчас уже поздно, мне остаётся только тихо дрожать от его гнева. — Стоп-слово существует не для того, чтобы исполнять твои хотелки. Это предохранитель, стоп-кран, если хочешь, который необходимо подключать только в самых крайних случаях. Я буду причинять тебе боль, буду наказывать и заставлять делать вещи, которые далеко не всегда будут тебе приятны. Но ты обязан будешь меня слушаться и применять стоп-слово, только когда я начну плотно подходить к твоим границам, о которых ты ещё не знаешь, но ощутишь на опыте. Стоп-слово — это когда не «не хочу», а «не могу», когда не просто больно, а нестерпимо и когда ты чувствуешь, что требуемое тебя морально искалечит, а не просто будет неприятным опытом, — пугает меня примерами, недовольным тоном и давлением на страхи. — Давай ещё раз, теперь уже с правильным пониманием, — снова смягчается, вгоняя меня в краску.       — Я должен быть послушным, — начинаю сначала, чувствуя как становится жарко. — Если я не могу исполнить приказ, я должен сказать стоп-слово. В остальных случаях я должен сделать так, как Вы скажете, — продолжаю, нарываясь на осторожный кивок Романыча, который совсем стирает страх перед холодным недовольным тоном, которым мне объясняли правильное значение стопа. Придется терпеть все, я не могу просто бросаться избавительным словом при каждом удобном случае, и меня пугает необходимость предсказывать грань между «больно» и «невыносимо», но уверенный во мне, довольный взгляд Романыча успокаивает. — Я должен говорить о своих чувствах, но вежливо, иначе я буду наказан, — снова срываюсь на шепот. Не могу сдержать себя в руках. Меня плавит от хищного взгляда и непроходящего болезненного возбуждения, особенно когда знаешь, что ничего сегодня не обломится. В трусах снова мокро от предсемени, и от этого стыд только усиливается, а от стыда — порочное возбуждение. Чертов замкнутый круг.       — Умница, — хвалит, а я почти вою от тяжести в паху. Ему-то нормально терпеть, у него в жизни полно секса, да и в его возрасте это не нужно настолько часто и много. Я сейчас умру. Или сначала обкончаюсь от одного этого сладко-тягучего «умница» и уже потом умру от стыда. — Третье. Я не потерплю ложь. Ты отвечаешь на все вопросы только честно, не утаивая ничего, без недоговорок и двусмысленных фраз. Я должен знать о тебе все, все твои искренние переживания. Если у тебя что-то случилось, но это слишком личное и ты не хочешь моего участия в этом, то так и говоришь мне. Еще ты сам будешь сообщать мне обо всех своих косяках, даже если знаешь, что за них будешь жестоко наказан, потому что иначе не достигнешь прогресса. Все на твоей совести, Валя, я не буду стоять над тобой жандармом. Но если какая-то твоя ложь вскроется, сто раз пожалеешь, что не признался сразу, — снова давит так, словно я уже наврал ему с три короба. И как он прав в этом, черт… В желудке скручивается липкий страх от того, что сразу не сказал ему про неуды, но не могу признаться. Самому себя на казнь вести — это же невыносимо.       — Я завалил контрольную по линейной алгебре. И коллоквиум по беспозвоночным, — выпаливаю на одном дыхании и тихо сжимаюсь, ожидая, что меня прямо сейчас разложат на столе и будут пороть за это. Романыч тихо смеется и говорит, что с учебой разговор отдельный, но формально я только с этого дня его саб, так что никто меня за те проступки наказывать не будет, повезло. — Спасибо, я… простите. Мне опять все повторять? — заминаюсь неловко, а Романыч снова кивает с высокомерной ухмылочкой. — Я должен быть честным и все Вам рассказывать, даже о своих косяках, иначе буду наказан, — укладываю все в одну емкую фразу и Романыч довольно кивает. Снова хвалит меня, доводя до исступления. Очень хочется ему угодить, но сидеть в напряжении, истекая смазкой и тихо молясь, чтобы не обкончаться от очередного «молодец» — тоже невыносимо. Когда уже закончатся все эти правила…       — Теперь по поводу учёбы. Твоя выходка в понедельник меня очень расстроила. И если ты думаешь, что я не видел, что ты и до этого занимался на моей лекции чем угодно, только не конспектом, то ошибаешься. Я запрещаю тебе заниматься сторонними вещами на парах. Если у тебя стоит в расписании мой предмет, то все твое внимание приковано ко мне и конспекту, если какая-нибудь социология, то к преподавателю и тетради. Не важно, интересный и нужный ли это предмет. Тебе нельзя на парах делать домашку, болтать с соседом, залипать в интернете — для этого всего есть внеурочное время. Тебе нельзя также прогуливать. На все пропуски у тебя должна быть справка или другая уважительная причина, — вправляет мне мозги, а я тихо морщусь при новости, что мне на социологии надо заниматься конспектом. Что там конспектировать-то? Зачем, если преподаватель ставит зачет только по посещаемости? Но возражать не собираюсь — это мне тоже теперь нельзя. Приказ, который нужно выполнить. Неприятный, но строгий.       — Я должен ходить на все пары, все писать и не отвлекаться… — с тяжелым вздохом повторяю, наверное, даже слишком откровенно показывая, как мне все это не нравится. Вот какое дело Романычу до других пар и чем я на них занимаюсь? Главное чтобы оценки хорошие были, а остальное не важно. Просто свое самолюбие тешит, никакой практической значимости для меня этот приказ не несёт.       — Я не закончил, — едва не по слогам вколачивает, и я вздрагиваю, струной вытянувшись на стуле. Потерял бдительность и вляпался. — Что я говорил об уважении к себе? Ты ещё глаза закати, в самом деле, а то я не понял, как тебе это не нравится… Меня волнуют твои хотелки? Мои приказы должны тебе нравиться? Ты имеешь право с таким пренебрежением со мной говорить, ещё и перебивая меня? — ругается, а я на каждый его риторической вопрос мотаю головой. Нет, не имею права. Мне все это теперь нельзя, мне это сказали, а я повторил и согласился, а спустя всего несколько минут нарушил. — Напомни мне наказать тебя, как только мы закончим, — возвращает себе спокойный тон, и вот теперь мне действительно страшно. Наказание. Первое настоящее и обещанное. Не отвертеться, не выпросить прощение. Что это будет, снова ремень?       Романыч продолжает говорить мне о том, что я должен делать все домашки, даже если преподаватели их не проверяют. Учит, как распределить на это время, рассказывает о приложениях, которые помогут мне вести заметки о важных делах и ничего не забыть. Говорит, что я обязан хорошо учиться, причем «хорошо» — это в прямом смысле. За тройки я с этого дня тоже буду наказан. Расписывает мне каждую мелочь, не давая мне ни одной лазейки на нарушение правил, и понимаю, что я с этого дня добровольно-принудительно образцовый студент. Ну или плохой студент с вечно больной задницей. Я теперь, похоже, живу в библиотеке, зубря конспекты даже по истории, и при этом мне ещё запрещено ложиться после полуночи — я теперь прямо Золушка. На все вежливо киваю, стараясь контролировать свою недовольную мину, потом все повторяю с самого начала. Получаю и свое первое задание на неделю: свыкнуться с новыми правилами и ни в чем их не нарушить. Мне желают удачи и говорят, что помогут во всем по первой же просьбе. Что это сложно и не стоит расстраиваться, если с первого раза у меня не выйдет влезть в новую шкуру, но стараться стоит, чтобы, опять же, не получить по заднице за лень. За шаг в сторону уже расстрел.       — Вы обещали наказать меня, — говорю сдавленным полусипом, когда Романыч говорит, что это все. Правда, мелькала грешная мысль промолчать и сбежать, не напомнив ему о наказании, но я же теперь честный и во всем его слушаюсь. Образцовый саб, который сам обязан вести себя на казнь. Боже, как страшно. Не хочу ремнем по заднице, вообще ничего не хочу. Зря я ввязался во все это, теперь буду получать за малейший проступок. От довольной хищной улыбки Романыча дурно. Лезет в ящик стола, и мне почему-то кажется, что достанет оттуда многохвостую плетенку, чтобы показать мне на практике, что я там понавыбирал, но вместо этого достает линейку. Железную, двадцатисантиметровую, и я чуть не рассмеялся на месте от облегчения. Наверное, меня на первый раз так жалеют.       — Дай руку, — говорит мягко, но я понимаю, что это приказ. Все его просьбы для меня теперь — это приказ. Не понимаю, зачем это, а когда толстые и грубые, но сильные и ловкие мужские пальцы расстегивают манжет рубашки и закатывают мне рукав до локтя, я понимаю, что попал. Напрягаю руку до мышечной судороги, чтобы тут же ее не выдернуть. Даже мимолетные прикосновения к нежной коже на внутренней стороне запястья отдаются приятным электричеством прямо в пах… Что будет, когда он начнет бить, пусть даже линейкой? — Расслабься, — шепчет, встряхивая мою руку, а я не могу. Честное слово не могу, потому что предвкушаю острую боль. Я даже просто касаться этих мест никому не позволяю, даже через сто слоев одежды. А Романыч не только трогает, но и собирается бить!       — Может, лучше ремень? — начинаю торговаться от отчаяния. Не хочу, чтобы он трогал столь чувствительные места. Это для меня все равно что по члену пальцами водить, а он собирается бить. Меня трясет крупной дрожью. Я не хочу! Да хоть двести ударов по ягодицам ремнем или этой же линейкой, но, блядь, только не руки! Что угодно, только не руки. Мне кажется, у меня даже лицо не такое чувствительное, как руки. Кожа на запястьях такая тонкая, белая, через нее просвечивают синие венки и сухожилия… Чуть не плачу от перспективы получить тут красное горящее безобразие. Даже грешно думаю о стоп-слове. «Красный… красный», — повторяю про себя, но мне уже объяснили, что так нельзя. Не могу произнести вслух, хотя на языке вертится. Но Романыч, чего доброго, ещё решит, что я бегу от наказания, и сильнее разозлится.       — Я, конечно, садист, но не до такой степени, чтобы бить тебя по рукам ремнем, — смеется, массируя мне холмики на ладони, чтобы я перестал напрягаться. И ладони у меня не такие чувствительные, как запястья. Спустился бы чуть ниже и продолжил так массировать — я в ту же секунду бы кончил. Как можно бить эти места? — Успокойся, это всего лишь линейка. Верь мне. Это не страшно, — уговаривает любовно, продолжая гладить мои пальцы, пока примеривается холодным металлом к середине запястья. Тихо пищу от холода, правда пытаюсь расслабиться. — Валя, если ты не расслабишься, будет только больнее. Успокойся. Откуда столько паники? — продолжает, наконец, уложив мою руку на теплый деревянный стол. Левой ладонью придавливает к столешнице мои пальцы, а правой примеривается для удара.       «Мне надо расслабиться, я должен верить. Это не страшно, это всего лишь линейка», — повторяю про себя, чуть не плача. Выдыхаю рвано, затем ещё и ещё, чтобы наконец расслабить непослушную руку. Романыч знает, что делает. Он взрослый и опытный, он мне обещает, что все будет хорошо. Я прошу дать мне ещё минуту, чтобы настроиться, и мне разрешают взять это время. Рука за ладонь все ещё придавлена к столешнице, а линейка в руках у Романыча — все готово для первого удара. Как же страшно… Расслабить руку получается, только усилием воли внушив себе, что ничего страшного не произойдет. Зажмурившись, киваю, и едва не в ту же секунду получаю первый удар. Широкой стороной поперек запястья, причем как-то хитро придавив линейку к коже, чтобы весь импульс уходил прямиком в нервы. Не выдерживаю, дергаюсь, в уголках глаз выступают первые капли, но Романычу побоку мои слезы, он бьет еще раз, прямо по тому же месту, которое начинает нестерпимо гореть. Боль ослепляет, кислотой въедается в кожу, заполняет собой все сознание, не давая ни на что отвлечься. И это только второй удар! На третьем вскрикиваю и тихо вою. Руку словно огнем жжет, а туман перед глазами все сильнее.       Четвертый, и я все, я кончился. Руку как будто отрезали, прямо этой же линейкой отпилили. Рыдаю, от тумана перед глазами уже совсем ничего не видя. Звуки отдаляются, тошнота волнами накатывает. Только боль, страх и моя покорность, которая не даёт мне выдернуть руку из хватки. Может, это уже закончилось. Может, Романыч замахивается на пятый — я не вижу и ничего уже не понимаю… А потом меня легко бьют по щекам, бесконечно зовя по имени, и подсовывают ватку с нашатырем. Едкий запах пробирается прямо в мозг, словно заново его запуская, и я прихожу в себя. Все еще сидя на стуле, не упав только благодаря Романычу и готовясь снова провалиться в обморок, как только вату со спасительным нашатырем от меня убирают. Мычу протестующе и забираю себе воняющий комочек хлопка назад, периодически поднося его к носу, когда туман снова накатывает. Все это левой рукой, потому что правая просто орет от боли. Может, Романыч хлестнул узкой стороной и рассек нервы и сухожилия. Меня крупно трясет, и я снова плачу, боясь даже взглянуть на масштабы бедствия, чтобы понять, что произошло.       — Валя, мальчик мой, посмотри на меня, — просит Романыч, и я снова слушаюсь. Поднимаю заплаканные глаза в его обеспокоенные. Он держит меня за плечо, привстав из-за стола. Склоняется осторожно, стирая с лица слезы. — Что случилось? Это всего лишь линейка, всего пару ударов, и ты уже в обмороке. Даже кожа не покраснела, успокойся, ничего не произошло. Ты запаниковал? Или было больно? Тише, говори со мной, — уговаривает послушать, настроиться на него и не проваливаться в свое горе. Не верю ему и опасливо скашиваю взгляд на правую руку, которая все ещё плетью лежит на столе. Едва розовая, уже пятнами сходящая широкая полоса горит адски и мучает меня до сих пор. Хочется выть, и я вою, пока Романыч стирает мои новые слезы.       — Было больно… И я запаниковал, — отвечаю честно, покопавшись некоторое время в своей голове. — Простите, пожалуйста, — не знаю, за что извиняюсь. Наверное за то, что только сейчас осознал, что первый порыв сказать стоп-слово был правильным, но я этого не сделал, снова неправильно истолковав правила. И теперь себя довел до обморока и Романыча подставил, ведь он же не знал ничего. Он не экстрасенс, чтобы угадывать мои эрогенные зоны. Черт, ну если стоп-слово было ляпнуть стыдно при первом же наказании, нужно было хотя бы предупредить его о своей особенности… Для этого и была графа про особенности тела, которую я так глупо проигнорировал. Это все путано и рвано пытаюсь объяснить Романычу, который под конец прикрывает глаза как бы от стыда, делает глубокий вдох и садится на место.       — Теперь ты осознал, для чего нужно стоп-слово? Ты должен меня останавливать. Я не знаю тебя, я не знаю твоего тела и твоего болевого порога, а ещё я очень не хочу причинить тебе вред. Мне жаль, что в первый же раз так вышло, — тоже искренне раскаивается, и это меня трогает. Даже Доминант может ошибиться, и нужно обязательно во всем помогать ему, рассказывая обо всем. Обещаю, что тоже буду осторожным и сразу предупреждать о «внештатных» ситуациях. Все еще тихо всхлипываю и боюсь шевелить рукой. — Боль проходит, все хорошо? У меня есть местные анестетики, но я не думаю, что ты будешь рад уколам в такие чувствительные места. Потерпи, хорошо? — успокаивает, снова окружает меня заботой, и я только сейчас, когда боль в своем чудовищном обличии уползла в глубины подсознания, оставив только легкое жжение, замечаю развернутую на столе аптечку. Огромную, с несколькими отделениями для всякого, с кучей мазей, бинтов и разноцветными ампулами. Так и залипаю.       — Вы прям во всеоружии, — шучу, указывая взглядом на пластмассовую коробку, и Романыч признается, что раз наши встречи будут проходить здесь, то сюда же переехала его стандартная аптечка для сессий. Объясняет мне, что для чего, обещает, что в случае чего сможет оказать мне помощь, но если я больше не буду молчать и терпеть до последнего, то такие крайние меры не понадобятся. Чувствую себя в безопасности, несмотря даже на то, что совсем недавно грохнулся в обморок. После того, как боль окончательно уходит, оставив в качестве воспоминания о себе только едва розовое пятнышко на коже, мне дают в руки заживляющий крем и просят обработать. Такую делегацию полномочий Романыч объясняет тем, что я сам себе не причиню боли.       — Я должен знать о ещё каких-то особенно чувствительных местах? — снова натягивает холодную непроницаемую маску строгого Доминанта, как только все закончилось и мне даже в теории больше не грозит опасность. Я мотаю головой, потому что больше и правда нет вроде, только запястья, с которыми я мучаюсь с самого раннего детства, стараясь всегда спрятать, закрыть одеждой и не давать никому трогать. — Тогда могу я узнать, какого черта ты выбрал столько наручников? Ты не понимаешь, что это девайс для фиксации и, вырываясь, ты сам себе будешь причинять ужасную боль? — злится и снова упрекает. Даже не думает смягчиться, учитывая мою недавнюю травму, и я понял, что все серьезно.       — Сами запястья нечувствительные, ладони тоже, а вот выше… — показываю, проводя ногтем по тонкой коже на внутренней стороне до локтя, уже только от этого получая легкую дрожь. — Все, что выше, я вообще никому не даю трогать, — признаюсь, быстро пряча руку под рубашку и ещё свитер, и пытаюсь застегнуть манжет одной рукой, но естественно не справляюсь и приходится принять помощь Романыча. Непривычно осторожничает, с трепетом и снова этим голодным взглядом смотрит. Пробирает до мурашек, мелких и противных, побежавших прямо по позвоночнику.       — Буду учитывать это впредь. У меня нет никакого желания повторять то, что было сегодня. Пожалуйста, не забывай про стоп-слово. Даже если я говорю, что все нормально, но ты знаешь, что тебе будет очень плохо, просто говори. Если не стоп, то хотя бы о своей проблеме. Я не хочу и не буду осознанно причинять тебе вред. С этого дня я за тебя отвечаю, помни это и береги свое здоровье, — опять поднимает больную тему и мне снова приходится пообещать, что я буду говорить ему обо всем. На его лице легкочитаемое раскаяние и тепло ко мне. Я теперь его подопечный. Мне много чего нельзя, но взамен есть номер, на который можно жаловаться на все проблемы, и бесконечная забота.       Меня опять везут до общежития. Романыч миллион раз спрашивает о моем самочувствии и предупреждает, что я могу почувствовать себя хуже позже и тогда обязательно должен сообщить ему. А потом мы долго и мучительно говорим про мой дроп.       — Мне не хватало поддержки, — признаюсь со стыдом, отворачиваясь в окно, но Романыч приказывает смотреть на него. Он ведет машину, так что чисто физически не может смотреть мне в глаза, но все равно я чувствую на себе его внимание. Полное, неразделенное никем, теплое как огромный шерстяной плед. Пробивает приятными мурашками, мне хорошо и надежно, а от того, что он говорит дальше, я и вовсе плавлюсь, как шоколадка на солнце. Не понимаю, как в этом мужчине сочетается грубость и такая нежность одновременно, строгость, но при этом готовность простить и принять меня любого.       — С этого дня ты мой. И ты всегда можешь обратиться ко мне со всеми своими проблемами, переживаниями и страхами. Честно, Валя, я боюсь ещё одного твоего дропа, особенно после сегодняшнего. Я бы даже сказал, что это было бы самым закономерным исходом. Но если ты почувствуешь, что тебе плохо, ты мне позвонишь и мы будем долго говорить с тобой обо всех неприятных мыслях, что лезут тебе в голову. Обещаешь? — нежничает, осторожничает, как ещё никто и никогда со мной, даже мама. — Даже если это будет в час ночи или четыре утра — не важно, — отвечает, словно прочитав мои мысли. Киваю закономерно, потому что просто не мог бы не принять эту его помощь. По приезде мою руку крепко сжимают на прощание, после чего снова желают доброй ночи и отпускают явно с тяжелым сердцем.