Вазелин

      Следующая неделя проходит спокойно, не считая моих постоянных опозданий. Нигде специально не задерживаюсь, даже откладываю себе как можно больше времени в запас, но то просыпаю будильник, то не могу нормально рассчитать время и слишком долго собираюсь, то все трамваи неожиданно встанут и я не успеваю вовремя добраться. К пятнице накапливаю столько опозданий, что реально боюсь за то, насколько тяжелым будет наказание. Иду на встречу как на казнь и на нее, блин, тоже опаздываю! От этого тяжелого взгляда, что сопровождает моё появление, едва не на коленях ползать готов, лишь бы меня простили. Не могу поднять взгляд на протяжении всего разговора о неделе. Разбираем каждое моё опоздание в подробностях, вытаскивая глубокие причины каждого и рассуждаем над тем, что нужно было сделать иначе. Да я и сам все понял, сто раз подумал и обвинил себя в безалаберности, но это не мешает раз за разом наступать на одни и те же грабли.       Стыдно перед Романычем за это, но теперь нормально стыдно — как перед Доминантом, а не за себя по жизни. После воскресного разговора принимать свои промахи мне гораздо легче. Не то чтобы я перестал обращать на них внимание и пустился во все тяжкие, просто мантра про то, что все ошибаются поначалу и у меня ещё все впереди, помогает держать себя в руках, не расклеиваться по каждой мелочи и стараться извлечь урок, а не распустить сопли и решить, что я ни на что не годен. От такого количества опозданий ещё недавно я бы перестал верить в возможность когда-либо избавиться от этого своего недостатка (хотя, оглядываясь назад, я думаю, что никогда по-настоящему не верил ни в один свой успех), а сейчас мне просто жутко стыдно, но вполне терпимо. Стыдно, но не до такой степени, чтобы опустить руки. Обещаю Романычу впредь быть внимательнее и стараться больше не совершать прежних ошибок, а он сухо кивает. Строго говорит, что такое поведение никуда не годится и меня ждет порка ремнем по окончании разговора. Сжимаю ягодицы рефлекторно, но тем не менее согласно киваю. Заслужил, что уж тут.       По-настоящему хвалит меня только за то, что наконец научился готовить с помощью Сережи. Порадовал Романыча фотографией своего первого супа из куриной ножки — Сережа все-таки уговорил меня хотя бы попробовать разделать тушку, а не кидать ее целиком в воду, потому что варить потом первое в кастрюле на три литра, конечно, можно, но потом есть мне это ещё три года одному. Устроили настоящий кавардак в процессе моего обучения, но в итоге получилось вполне съедобно. Также я вполне справляюсь с тем, чтобы стругать себе салатики из овощей и даже освоил технологию тушения (по сути той же варки, только в сковородке, что требует чуть большего внимания). Питаюсь разнообразно, что не может не радовать Романыча. Он запрещает мне вообще покупать полуфабрикаты, и мне приходится согласиться с этим его приказом — как бы мне ни было лениво готовить, у меня нет права голоса, за меня все теперь решает Романыч. Просит меня пока что самостоятельно прикинуть свой бюджет на ближайший месяц, просто банально посчитать все свои расходы и соотнести их с «доходами», чтобы опять не сесть на диету в конце месяца. Разрешает советоваться с ним, даже приветствует это, и это даёт мне надежды на то, что я справлюсь.       А потом он говорит, что это все, и мне приходится напомнить об обещанном наказании. Вряд ли это напоминание в прямом смысле этого слова, конечно же Романыч все помнит и просто хочет, чтобы я сам привел себя на казнь и сам почти попросил наказать себя, тем самым показав, что чувствую себя виноватым. Думаю, если бы я понадеялся на удачу и попробовал бы сбежать, меня бы ждал очень серьёзный разговор о том, что это мне необходимо, чтобы запомнить и двигаться дальше без повторения прошлых ошибок. И я все это понимаю, а потому автоматически напоминаю, не задумавшись об обратном. Думаю, что все произойдет в точности как в первый раз, но мне приказывают встать на колени перед ним. Медленно обхожу стол и надеюсь… Нет, все бред, Романыч не станет бить меня по рукам ремнем. Он не такой больной садист, да и я не так сильно провинился. Просто страшно, но для начала я послушно принимаю ту позу, которую мне показали очень давно. Сцепляю руки за спиной и стараюсь вытянуться в струнку, как меня научили.       — За что ты сейчас будешь наказан? — спрашивает строго и холодно, как бы свысока, отчего у меня неизменно стоит. Просто на строгий голос и обещание наказания. Боюсь, но хочу. Лечь под ремень, снова почувствовать ритм и силу… Меня мгновенно бросает в краску от этой фантазии. И пусть это будет не та легкая эротическая порка, которую мне подарили несколько недель назад, никто мне не мешает применить советы Романыча. Что случится, если я попробую расслабляться и дышать? Будет смешно, если получится почувствовать удовольствие от наказания.       — За то, что нарушил много правил на этой неделе. Я часто опаздывал, был невежлив к Вам и не слушался, — отвечаю, помимо всего прочего вспоминая и мелкие свои косяки, когда я не поздоровался с ним при встрече и начал спорить, когда он предложил купить мне продукты, хотя мне было ясно сказано, что это не обсуждается. Пока говорю это, в паху все тихо ломит, а в горле сохнет. Я его хочу. Эта мысль очень чёткая, но неправильная сейчас, я должен стыдиться своего отвратительного поведения и покорно принимать наказание, а мне страшно, но при этом давит чужая сила. Совсем скоро буду лежать под ударами, не в силах это прекратить, буду чувствовать ритмичную боль и тихо реветь от того, что она все нарастает, а Романыч не останавливается. Стыдно самому себе в этом признаваться, но хочу этого. Слишком сильна ассоциация с моей первой сессией, когда мне было очень хорошо от всех этих чувств, и знаю, что скоро заплачу большую цену за это заблуждение.       — Ну надо же… Не ожидал, что вспомнишь. Хорошо, что ты настолько внимателен к своим косякам… — замечает отвлеченно, а я как никогда доволен собой. Он тоже помнит и проверяет меня ежесекундно, а я ловко прохожу эти проверки. — Ты получишь тридцать ударов ремнем по ягодицам за свое дурное поведение. Каждый красиво и четко мне отсчитаешь. Можешь плакать, но это никак не должно сказаться на счете. Ошибешься — получишь сверх. Никаких других слов, кроме числа и возможного стоп-слова. Старайся громко не кричать. Очень важно не кусать губы, потому что ты можешь нанести себе травму. Все понятно? — как обычно четко инструктирует. От такого количества правил у меня голова кругом, но все понятно, а потому я киваю. — Если ты плохо себя чувствуешь или по иным причинам не готов принять наказание, скажи сейчас, — ещё одна условность, но я мотаю головой, показывая, что все нормально. Я боюсь, но я готов. — Тогда поднимись и ложись грудью на стол. Руки не расцеплять, — приказ, который я выполняю. Без рук действовать абсолютно неудобно, с равновесием беда, и я, конечно, не падаю, но делаю все неуклюже.       Романыч нащупывает пальцами мой живот, что заставляет меня прерывисто выдохнуть и сжать интимные мышцы. Добирается до пуговицы на джинсах, вдумчиво расстегивает и ее, и молнию. Снова раздевает меня, а я утыкаюсь лбом в деревянный стол, потому что мне очень стыдно, но приятно, а заскулить прямо сейчас будет ещё стыднее. С меня спускают штаны и трусы довольно низко, примерно до колен, чуть поднимают рубашку, в которой я взял за привычку приходить на встречу с Романычем. Освобождает себе пространство для действий, а затем я слышу звон пряжки. Почти как в первый раз, только тогда я чуть не плакал от стыда и боялся, что меня изнасилуют. Сейчас же все по-другому, я точно знаю, что меня ждёт: тридцать ударов, которые нужно отсчитать — не так уж и сложно, в сущности. «Готов?» — осторожный вопрос, и моё тихое «да» в ответ. И почти сразу первый удар, обжигающий и едкий. Озвучиваю счет и тут же получаю следующий без отдыха. Пытаюсь расслабиться, но ничего не выходит из-за того, что мне необходимо постоянно сосредотачиваться на счёте и держать в голове цифры. Мне нельзя растечься покорным телом, от меня хотят полной вовлеченности.       Удар, счёт, удар. Ритма, за который я так надеялся цепляться, нет. Все зависит от того, как скоро я озвучу счет, а ещё сосредоточение на боли прерывается пусть и небольшим, но мыслительным процессом. Работает не сам Романыч, словно метроном, а я им руковожу. Лежать неудобно, нельзя комфортно положить щеку на руки и релаксировать, как я надеялся. Боль жгучая и неприятная, просто вытягивающая из меня силы. Начинаю плакать почти сразу, когда понимаю, что это продлится до самого конца, когда понимаю разницу между «приятным наказанием» и самым настоящим. Хочу сложить руки перед собой и наконец расслабиться, а не мириться с неудобным положением. Хочу молчать и тихо вскрикивать на каждом ударе, что сыпались бы через равные интервалы. Хочу отдаться ощущениям, а не думать о счёте. В один момент теряю бдительность и обсчитываюсь, просто очень хочу расслабиться, а потому отключаюсь ненадолго от процесса, а после не могу вспомнить цифру, хотя она только что вертелось на языке. «Нет, четырнадцать, сосредоточься», — бросает мне Романыч сухо и продолжает. Он считает тоже, он меня проверяет, насколько я именно сосредоточен, а не расслаблен.       Осознание того, что это его задумка — сделать наказание настолько неприятным — окончательно лишает меня всяких иллюзий. Боль бывает разная. Пару недель назад она была приятная и успокаивающая, греющая и ритмичная. Сейчас она беспорядочная и жгучая, совершенно нежеланная, а оттого невыносимая. Понимаю, что могу терпеть, просто очень-очень не хочу. Плачу и считаю, тихо вскрикиваю от ударов. Сбиваюсь ещё раз и ещё раз говорю сдавленным полуписком, за что получаю удар, но с приказом повторить предыдущий счёт. Таким образом, все смещается на единицу, и когда я наконец говорю такое желанное, то, на что я молился все это время, «тридцать», на самом деле успеваю перетерпеть тридцать один. Рыдаю, но не двигаюсь, чувствуя как каждый сантиметр зада горит огнем: от верха ягодиц, который почти переходит в поясницу, и до середины бедер невыносимо жжет.       «Ты обсчитался дважды, — начинает так же холодно Романыч, и это говорит мне, что ещё не все. Снова боль и снова счет. Обиженно, но тихо пищу на это, выдавливая из себя еще порцию слез. — За это ты будешь наказан и получишь три удара сверху. Начинай с единицы», — бросает равнодушно, а меня так и подбивает сказать стоп-слово в ответ на первый щелчок ремня о кожу, который пробивает раскаленными иглами, кажется, до самой кости. Лишь бы все закончилось. Но я просто больше не хочу этого. Самое страшное, что я чувствую в себе силы выдержать, а потому лишен спасительного стоп-слова. Произношу единицу и получаю второй удар, который ещё сильнее, чем предыдущий. Кричу, растягивая в капризное хныканье свое болезненное «Аааа». Даже голову от стола поднимаю и выгибаюсь бессильной дугой, непонятно перед кем рисуясь. Романыч если и оценит, то все равно добьет последний удар. Надо озвучить двойку, просто необходимо, чтобы не получить ещё наказание. Произношу счет, мгновенно обрекая себя на третий удар, который ещё сильнее и который просто въедается в кожу, как кислота. Чувствую каждый миллиметр ремня и могу точно сказать, куда именно он впечатался — в самое болезненное местечко, там где ягодицы переходят в бедра.       Произношу «три» тут же, чтобы не забыть и потому что не боюсь следующего удара. Проваливаюсь в плач, в горячие слезы обиды и боли. Сжимаюсь весь, когда Романыч кладет свою холодную ладонь на горящие от ударов ягодицы. Вою, пока он гладит и осторожно массирует, приговаривая, что я большой молодец, вытерпел свое первое настоящее наказание и был умничкой. Не могу, мне плохо. Это нисколечки не приятно, это просто невыносимо, но мне приходится лежать и терпеть, не шевелясь, пока Романыч достает аптечку и берет из нее голубоватый тюбик. Великодушно разрешает мне расцепить руки и переместить их под голову, пока втирает заживляющий крем, что тоже очень больно, практически невыносимо. Говорит, что я его золотой мальчик, столько боли принял, так что смогу потерпеть, пока мне все обработают. Я больше никогда не смогу сидеть. На занятиях завтра будет ад: мне нельзя отвлекаться, но это будет почти невозможно из-за сильнейшей боли и необходимости сидеть неподвижно полтора часа. Одевает меня обратно осторожно, но я все равно скулю и не знаю, где достать ещё хоть каплю силы воли, чтобы не вырываться и быть «послушным солнцем».       Не замечаю, что концентрация нежности ко мне после всего увеличилась просто до неприличия. Я тихо плачу от боли, пока мои волосы осторожно перебирают пальцами и массируют шею, где особенно чувствительный выступающий позвонок. Мне было бы хорошо, если бы не эта адская боль. Я больше никогда, ни за что не буду опаздывать. Буду очень послушным, просто шелковым, очень вежливым и самым честным. Никогда я больше ничего не нарушу, чтобы никогда не повторить этот чудовищный опыт. В первый раз были просто цветочки, я бестолково визжал и не мог расслабиться, потому что думал, что меня вот-вот выебут. Меня оооочень пожалели на первый раз, а сейчас показали в полной мере, на что способен ремень. Порка ремнем — это ужас, особенно когда заставляют считать удары. Жжение стихает очень нескоро, я отдыхаю, тихо скуля от боли и обиды на Романыча за то, что он такой жестокий. Мой Доминант, который не потерпит плохого поведения. Строгий и требовательный, умеющий показывать самые разные грани, казалось бы, одной незатейливой боли.       Его рука гладит меня по голове и осторожно стирает слезы, кончиками пальцев пробегается по мокрым щекам и губам, пока я лежу с закрытыми глазами и стараюсь пережить произошедшее. Он четко умеет дозировать и боль, и нежность. Только сейчас я понимаю, как много у него опыта, если он причинил мне такое страдание, но аккуратно прошёлся по грани невыносимого, не переступив ее. Почему именно три удара в конце? Почему не кратное двойке число, если ошибки было две и было бы логично назначить за каждую поровну? Да потому что я мог вытерпеть ещё только три. Два — было бы мало, не достаточно воспитательного эффекта, на четвертый я бы просто не пошёл — сказал бы стоп-слово. Он чувствует меня очень тонко. Целую его пальцы, когда они в очередной раз пробегаются по губам. Его ладонь вздрагивает от неожиданности, а затем возвращается и подставляет уже полноценно тыльную сторону, чтобы проверить, не показалось ли. А я послушно касаюсь губами, мокро и трепетно, как самой большой в жизни драгоценности.       — Как ты себя чувствуешь, мой золотой? — спрашивает снова с этой приторной нежностью, поглаживая мне волосы, которые уже порядком отросли и вьются, особенно от пота после такой физически сложной порки, но я не стригусь, помня первый свой приказ. Открываю глаза и вижу его лицо совсем близко, могу даже разглядеть синеву от сбритой щетины на подбородке. Прячу глаза в собранных ладонях, потому что не могу выносить его, прямо-таки переполненный обожанием, взгляд.       — Я никогда в жизни больше не смогу сидеть, — говорю то, что больше всего меня волнует. Очень-очень больно даже просто лежать кверху задом, не то что трогать выпоротое место, не говоря уже о том, чтобы пытаться сесть. Романыч тихо смеется, почесывая меня за ухом, словно какого-то щенка. Скорее всего, не вкладывает в это такой смысл, но я все равно чувствую себя маленьким и жалким перед ним. Он относится ко мне как к ребёнку, которого нужно холить и лелеять, постоянно следить за здоровьем и моральным состоянием, но и учить, вбивать правила строгим тоном и ремнем. Я его люблю за то, что все так. За то, что может быть жестоким и холодным, а после мягким и заботливым. Ругался на меня за опоздания, но наказал и отпустил мне мою вину. Теперь я снова хороший послушный мальчик, которого можно жалеть, гладить по голове и даже хвалить за стойкость. Мои провинности не забыли, мне просто разрешили их искупить и очиститься, двигаться дальше, не забывая, но не казня себя. Романыч помнит все, но не со злобой, он не будет относиться ко мне предвзято на следующей неделе.       — Глупости, все пройдёт через пару дней, — обещает мне, а я ему верю. Он опытный и знает больше меня, он гораздо лучше меня самого понимает моё тело, все капризы и страхи, и теперь даже обещание показать мне, сколько всего я могу, не кажется мне таким пугающим. Я могу все, если пойду за Романычем и буду его слушать. Не себя и свою панику, а его силу и умение слепить из меня все, что он сам захочет. — Если все хорошо, то поднимайся. Если тебе плохо и нужно ещё полежать, просто скажи, — просит. Совсем не давит, и если бы я был очень наглым, то, наверное, воспользовался этим шансом, чтобы отдохнуть еще пару минут, наслаждаясь прикосновениями Романыча. Но я же теперь честный и послушный мальчик, да и я почти в норме. С тихим стоном поднимаюсь, чувствуя, как все тело затекло от неудобной позы. — Сядь на место, — роняет равнодушно, а у меня глаза расширяются от шока.       — Пожалуйста, нет, Владислав Романыч! Я… — начинаю тихо ныть. Не хочу. Мне очень больно, там все словно кипятком ошпарило, а он с таким высокомерием говорит «Сядь»… На мои мольбы он только показательно удивляется, причём не наигранно, а просто спокойно и вполне осознанно приподнимает брови, чем он очень по-преподавательски выражает непонимание, что происходит и почему его приказы не выполняются по первому же требованию. — Простите… мне просто очень больно, — поправляюсь, все-таки подходя к стулу. Смотрю на его плоское деревянное сиденье как на орудие пыток, но ничего с этим поделать не могу. Стараюсь опуститься медленно, но все-равно поскуливаю, сжимаю бедра и чувствую, как по лицу бегут слезы. Невыносимо. Ерзать, пытаясь найти удобное положение, бесполезно, потому что весь мой зад, каждый сантиметр, а особенно внизу, обработан хлесткими ударами ремня. — Пожалуйста, простите меня за то, что сразу не послушался. Я все ещё немного не в себе после наказания, — пытаюсь выторговать для себя прощение, поняв, что все мои обещания самому себе быть шелковым и никогда больше не нарваться на наказания пошли прахом вместе с первой же трудностью.       — Я вижу. Дыши и приходи в себя, — не понимаю, отпускает мне этот промах или просто оставил это до следующей пятницы, в которую меня опять ждет наказание. Снова порка или ещё что похуже, что поможет мне наконец вбить в подкорку, что Романыча надо слушаться. — Какой урок ты вынес из своего наказания? — спрашивает, когда я перестаю реветь и частично смиряюсь с болью. Сжимаю губы и стараюсь зафиксировать на дрожащих коленях беспокойные руки. Очень хочется вскочить с места, чтобы хотя бы чуть-чуть уменьшить болезненные ощущения, но нельзя. Романыч хочет, чтобы мне было больно, чтобы я запомнил, чем оборачивается плохое поведение. В общаге буду лежать на животе, заливая подушку слезами, а сейчас надо взять себя в руки и ответить.       — Что нужно слушаться Вас и следовать правилам, чтобы больше не получать порку. Ремень и правда очень «тяжелый» девайс, я… Я заслужил, но все равно это очень больно. А ещё боль бывает разная. Когда вы шлепали меня ладонью, было приятно, а сейчас… это какой-то кошмар, — отвечаю честно, пока Романыч внимательно кивает и улыбается довольно. Да, именно этот урок мне хотели преподать — ни больше, ни меньше. Боль разная и Романыч мастерски отличает одну от другой и дозирует воздействие. Пауза короткая, совсем не неловкая, а просто вежливая: Романыч думает, что я скажу ещё что-нибудь, и не хочет меня перебить. Но мне терпеть невыносимо. Я бы стоя отлично все выслушал и запомнил. Или на коленях, чтобы ещё острее почувствовать свое подчинение и раз и навсегда запомнить, кого нужно слушаться. А сидя на стуле я только молюсь об окончании разговора.       — Я надеюсь, что ты вспомнишь этот «кошмар», когда тебе придет в голову нарушить правила. Если на следующей неделе мы опять столкнемся с проблемой опозданий, ты получишь такую же порку, и так до тех пор, пока ты не возьмешь себя в руки, — обещает и так осознанное мною, но теперь он сам это подтвердил. Вот такие у него наказания: ремень и счет, что вместе для меня — ад. Я киваю, пряча взгляд в сцепленные на коленях руки. Кажется, начинаю понимать, зачем меня усадили на стул: чтобы я осознал масштаб бедствия и зарекся раз и навсегда нарушать правила. — Мне не нравится твоё патологическое непослушание. Чуть тебе что-то не нравится, ты пытаешься закатить мне истерику. Это тоже будет лечиться через ремень — я не буду прощать тебе таких взбрыкиваний. Я совершенно не держу тебя: не нравятся мои методы — ты можешь от них отказаться в любой момент. Но пока ты согласен работать со мной, получишь ремня за каждое истеричное «нет» в ответ на мой приказ, — припоминает мне ещё и первый отказ сесть на стул.       — Получается, я уже нарвался на ещё одно наказание? — осторожно спрашиваю. Понятно, что скорее всего да, но, может, Романыч поймёт, что меня выбило из колеи болью, а теперь я очень послушный, осознающий, что мой зад исполосован ремнем абсолютно заслуженно, и больше не хочу ошибаться. Ну не надо ремень… Блин, из-за одного слова получу. Ну вот кто меня за язык тянул отказываться? Конечно же Романыч понимал, что мне больно, и осознанно заставил меня острее прочувствовать эту боль. Это тоже было частью наказания, а получилось, что я пытался отказаться от него… Но я же только учусь! Нельзя ко мне как к профессиональному сабу, который прекрасно понимает, что хочет и имеет в виду Доминант, может мгновенно взять себя в руки после такой боли и даже не пикнуть на неприятный приказ. А Романыч думает, что можно и даже нужно.       — Естественно, — кивает довольно, а я весь сжимаюсь от обиды. Вот и приплыли. Сейчас опять сниму штаны и буду считать удары. Или, что хуже, он отложит это до следующей недели, и получается, что как бы я ни старался, все равно получу наказание. — Я объясню, в чем дело, Валя. Мы с тобой работаем уже почти месяц, но прогресса в твоем поведении я не вижу. Ты уже не новичок, но ведешь себя как в первый день — все те же капризы и нытье. Конечно, тебе не все нравится, но у тебя и мысли не должно возникнуть, чтобы торговаться со мной или перечить. Либо ты говоришь стоп-слово, но сесть на стул после порки — эта не та ситуация, чтобы его применять, — ругается на меня и, в целом, имеет право. Моё поведение нельзя назвать из рук вон плохим, но, и правда, прогресса нет. Я как ныл, пытаясь облегчить свою участь, так и продолжаю это делать, даже понимая, что с Романычем такое не прокатывает. — Я хочу, чтобы ты обратил особое внимание на это правило, потому что наказывать за его нарушение я теперь буду особенно строго, — заканчивает свою речь, и я понимаю, что шутки кончились. Я не новичок и должен вести себя соответствующе.       Конечно же сразу у меня это не получается. Одно дело понять, что отношение ко мне изменилось и самые первые правила должны быть усвоены мною давно, а я все топчусь на одном месте, не в силах расстаться со своими капризами. Одно дело понять, что значит настоящее наказание, после которого адски больно и стыдно, и с этими чувствами не можешь расстаться ещё пару дней после, вспоминая о них при каждой необходимости сесть. И совсем другое дело наконец взять себя в руки и отказаться от своих капризов. Получаю ремня в следующий раз, и через неделю, и ещё через неделю. Иногда больше ударов, иногда меньше, но неизменно в не самом удобном положении и под счёт, который не даёт мне расслабиться. Узнаю о себе, что могу вытерпеть сорок ударов и ещё пять сверху за сбитый счёт. Причем спокойно вытерпеть, зарыдав только на эти несчастные пять сверху. Наверное, потому что был психологически готов к боли. А в один день мне говорят, что я получу только двадцать, и я даже успел порадоваться и удивиться, что меня пожалели.       Сомнения в том, что я отделаюсь легко, начались, как только Романыч приказал встать у стола и упереться в него только руками. Чуть сгибает меня, чтобы я отставил зад, и потом… Так громко я ещё не кричал, причем сразу с первого удара и до самого конца. Выкрикивал счёт через большие интервалы, чтобы украсть себе хотя бы пару секунд на отдых, а Романыч позволял, но бил сильно, наотмашь и с громкими щелчками кожаного тяжёлого ремня о мои ягодицы. Кричал и не знал, как собраться с силами и не убегать от ударов, не просить пощады и не сдаться. Я мог терпеть. Я к своему ужасу обнаружил, что очень вынослив в этом плане, но не хочу этой боли. Резкой, каждый раз словно клеймо по коже. Каждый удар как самый сложный, обычно в порке последний, на котором я кричу и наконец расслабляюсь, проваливаясь в плач и ласки Романыча. Сейчас только держаться за стол, напрягаясь каждой мышцей, чтобы сохранять выстроенную позу и не дергаться при ударе. Задыхаюсь под конец от слез и боли, вымок до нитки от пота и на заветном «двадцать» понял, что количество не играет никакой роли.       Неделю назад сорок принял без единой слезинки и вскрика, а сегодня двадцать — в два раза меньше — мне хватило по горло. Не важно сколько, важно именно как. Сорок в таком темпе меня бы просто убили. Надрывно плачу, все так же хватаясь за стол до боли в перенапряженных ладонях, и терплю, пока Романыч мажет заживляющим кремом, как будто сильнее надавливая в самые болезненные точки. Зарекаюсь не опаздывать, в который раз обещаю Романычу быть послушным. С ужасом смотрю на стул, на который мне предстоит сесть, подчиняясь приказу, но не думаю ныть — это из меня выбили. Под одобряющий кивок Романыча сажусь, снова вскрикнув от боли. Мой Доминант строг настолько, что даже за неделю, которая прошла почти идеально, а все испортило только опоздание на встречу, я получаю порку. И ныть мне нельзя, выпрашивая прощения. Снисходительное «десять», которое Романыч обещает мне за незначительный промах, из-за моего нытья мгновенно возрастает до двадцати. Таких же ужасных двадцати, которые приходится терпеть стоя, вцепившись в столешницу.       Череда наказаний и строгого тона, редких «молодец», но в основном обещаний порки с руганью на мое «дурное поведение». Ритуал обсуждения, затем сознавания во всех прегрешениях, о которых он и так знает, просто хочет ещё раз услышать от меня и вбить, что я наказан за опоздания, нытье и невежливость. Тихо ужасаюсь, когда он просит у меня телефон, чтобы проверить, как я веду ежедневник. И все бы хорошо, в этом отношении я молодец и исправно записываю все свои дела и даже планы по домашкам, но одно меня топит. Прямо-таки зарывает. «Встреча с Романычем» — так и написано в сегодняшнем расписании, а мой Доминант в тихом бешенстве от такой фамильярности. В тот раз порка была невыносимо долгой. Лежа, даже голову мне разрешили положить на руки, но количество ударов просто зашкаливающее, каждый из которых я отсчитал и после каждого повторял извинения: «Один. Простите пожалуйста… Два. Простите, я вёл себя ужасно… Три. Я очень раскаиваюсь…» Владислав Романович его имя — это вбивает в меня железно, прочитав длинную лекцию про уважение и то, что я ему не приятель. А потом меня ещё и ставят в угол за опоздания. На колени, заставляя снова мириться с болью.       Послушание в меня вбивают, уважение тоже, и я тихо сжимаюсь каждый раз, когда мне вдруг в голову забредает мысль возразить или не сказать лишний раз вежливое слово. Наконец благоговеть начинаю перед ним… Перед Романычем, как все равно продолжаю называть его в мыслях, но не дай Бог ещё раз мне расслабиться и записать его так в расписании. Нельзя, потому что он выше меня во всех смыслах, он надо мной, его нельзя не слушаться или не принимать всерьез. За это меня все больше хвалят и называют золотым мальчиком, что приклеивается намертво вместе с «Валюшей». Я теперь «воспитан правильно», как Романыч говорит. Я боюсь даже косо посмотреть на него или скорчить недовольную рожу в ответ на самый неприятный приказ. Только смиренно говорю о своих чувствах и, получив успокаивающее заверение, что я все могу, делаю. И моё воспитание в повседневности идёт полным ходом: я теперь всегда с приходом маминой зарплаты сдаю Романычу расписанный до последней копейки бюджет и четко ему следую, умудряясь даже экономить и откладывать пару сотен на непредвиденные расходы.       Совершенствуюсь во всем, кроме опозданий. Ни одной недели не проходит без порки в том числе и потому, что я не могу не опоздать хоть на пару минут на первую пару. Причём даже если сам преподаватель задерживается и я успеваю прибежать до его прихода, Романыч все равно засчитывает мне это как нарушение правила. И как бы ни старался быть послушным и вежливым, честным во всем, работать над умением считать деньги и не отступать от бюджета, опоздание на две минуты уже рушит все мои старания. Меня горячо хвалят, но затем я получаю наказание, которое ничуть не смягчается. Никаких поощрений, кроме словесных, и это очень давит. Понимаю, что заслужил боль, что нужно стараться больше и тогда получить заслуженное удовольствие, не омраченное всякими «но». Я же хотел, чтобы мне больше не делали скидок и относились как к настоящему сабу, но с этим не справляюсь. По другим аспектам поведения прогрессирую, учусь только на четвёрки, правильно отношусь к Доминанту, слежу за деньгами и обрастаю новыми правилами, с которыми справляюсь не без труда, но все-таки справляюсь. И только опоздания все портят.       По опозданиям я до сих пор стою на месте, и это удручает. В очередной раз получаю исключительно за опоздания и слушаю лекцию про то, что нужно внимательнее относиться ко времени, заводить будильники на чуть раньше, ставить себе промежуточные цели по таймингу… Все без толку. Киваю, в который раз обещая исправиться и учесть все замечания, хотя уже начинаю терять веру в себя. Уже месяц одни наказания и никакого прогресса. Как опаздывал, так и продолжаю, несмотря на все советы Романыча. Может, я вообще неисправим? Безнадежен. Об этом думаю, покидая аудиторию, как обычно морально готовясь к поездке на метро, выполняя ещё один свой приказ — садиться каждый раз, когда освободится место. Быть хитрее и постоять не получится, Романыч меня насквозь знает и мешает уклониться от боли. Она со мной ещё на ближайшие дни. Красные точки, которые ещё не совсем синяк, но очень близки к нему, с меня не сходят. Каждую неделю «профилактическая порка», причём иногда не по одному разу: если я косячу слишком много, то со мной кроме пятницы встречаются ещё и во вторник, чтобы обнулить мой лимит нарушений и не заставлять в конце недели получать больше, чем смогу вытерпеть.       В этот понедельник я как раз проспал и прогулял первую пару — за это во вторник была порка. Потом ещё пара мелких косяков, и вот в пятницу опять я вою под ремнем, получая новые удары поверх еще не заживших болезненных мест. Жопа — лучшее слово, которым можно описать сегодняшний день, да и вообще весь последний месяц. Отгремели все промежуточные аттестации, каждую из которых я сдал не ниже чем на четверку, даже коллоквиум по анатомии растений, хотя Романыч как будто специально искал, к чему придраться, чтобы поставить мне тройку. С деревьев слетели все листья и даже успел выпасть первый снег, который, правда, сразу растаял. Прошел и Хеллоуин, на который Саша нарядил меня очень даже привлекательным зомби, что Романыч тоже оценил. И ничего не сдвинулось: все те же наказания за все те же опоздания. Ни единого поощрения с той самой шоколадки — обидно до дури. Не заслужил. Хотя работаю и стараюсь, видимо, этого недостаточно. Нужно быть просто идеальным, чтобы заработать удовольствие.       Сажусь на место в метро, сжимая зубы и подавляя внутри себя вскрик. Сгибаюсь, уперев локти в колени, а взгляд — в пол, чтобы никто не видел моих слез и замученного вида. И даже сначала не осознал, что меня дропнуло. Думал, плохой и день и плохая неделя, даже на фоне общей черной полосы, и мне просто больно и обидно как наказанному ребёнку, что нужно просто перетерпеть. Стыд и вина нормальна и даже необходима после такого. Отписываюсь Романычу, что благополучно добрался до общежития и не нарушил его приказ, получая обычное «молодец». Я, блин, всегда молодец, только в конце недели неизменное наказание. Наверное, моему Доминанту это тоже надоело. Может, на этой неделе у меня получится собраться и ничего не испортить? Надежда на это все призрачнее. По приходе ложусь на кровать, чтобы отдохнуть, и изо всех сил стараюсь не зарыдать. Сделал так однажды, чем заставил Сашку нервничать и снова прийти мне на помощь. Мне пришлось спешно придумывать легенду, что мы с моим «Родионом» поссорились, и теперь для Саши это враг народа номер один. Постоянно спрашивает, что я в нем нашел и почему не брошу, если чуть не плачу после каждой встречи с ним. Хорошо ещё пока получается скрывать синяки, а то он бы точно поднял тревогу.       — Серый, пойдешь со мной в кино завтра? — зовет Дамир, даже не поздоровавшись со мной. Он вообще взял за новую тактику игнорировать меня, лишь изредка подкалывая по мелочам. Сережа, конечно же, соглашается, так же, как и Саша. Я лежу, листая ленту новостей, так что меня никак нельзя перепутать со спящим. Но меня не зовут. Как-то обидно, хотя у меня есть деньги и я бы тоже хотел посмотреть новинку, особенно с друзьями, из которых только Серега вспоминает обо мне и спрашивает резонно:       — А Валика ты не приглашаешь? — задает вопрос, создавая неловкую ситуацию. Саша тут же спохватывается и говорит, что «вот Валика нужно просто обязательно с собой позвать», потому что я якобы раскис в последнее время, и поход в кино мне не повредит. Мне такая риторика не нравится, но приятно, что хотя бы они за меня заступились и готовы взять с собой, хотя Дамир явно против:       — Не, его мы не берём. Наверняка у него рандеву с папочкой, который запрещает ему пить — нам ни к чему скучный трезвенник. Наверняка ему ещё и запрещают смотреть ужастики, потому что у старичка сердечко шалит или что-нибудь в этом духе. Нафиг, — отмахивается от меня как от безнадежного, а я задыхаюсь от возмущения. То есть вот так? Ну простите, что не хочу умирать от похмелья с утра на парах. Да и Романычу все равно на то, чем я увлекаюсь: не в том смысле, что ему наплевать на меня, а просто он не запрещает мне заниматься тем, что мне нравится. Наоборот, он меня во всем поддерживает, даже направил к милому старичку-энтомологу, с которым я потихоньку пишу литобзор про наездников и скоро буду собирать материал для небольшого эмпирического исследования. Его требования и запреты очень рациональны, мне, и правда, не стоит пить слишком много или прогуливать лекции. Он никогда не будет требовать от меня чего-то только по своей прихоти, не станет ломать мою личность, потому что я — чудо, по его словам.       — Вовсе нет! Ты так говоришь, как будто мой мужчина какой-то изверг. Я бы с удовольствием пошел с вами и расслабился, и у меня не будет проблем, если тебя это так беспокоит, — говорю, может, чуть эмоциональнее, чем нужно, но это только из-за того, что я возмущен такими словами. Просто взяли и заочно решили, что мне ничего нельзя и я откажусь, а потому даже не пригласили! А Дамир качает головой в неверии и повторяет, что мне бы делать уроки, а то папочка меня отшлепает. И он очень прав про «отшлепает». Скорее всего, бьёт наугад, но попадает в самое больное, что точит меня уже много недель. — Ну и пожалуйста! Как будто я навязываюсь… Веселитесь, — бросаю и опять сбегаю из комнаты. Как всегда, сначала злюсь и ухожу от проблем, а потом уже думаю, как ответить и вообще стоит ли.       Никто, ни одна душа не идёт за мной, чтобы отговорить обижаться и пригласить с собой. Как будто мы уже не друзья и от меня можно просто избавиться. Ну почему все так? С Романычем беда, он постоянно только наказывает меня и совсем недоволен постоянным нарушением правил. Дамир ещё жестче меня подкалывает, чувствуя мою слабость, а теперь и лучшие друзья ему поддались и больше не берут меня развлекаться вместе. Я разом для всех стал ненужным… Чувствую себя разбитым, и опять не понимаю, в чем корень моих проблем. В конце концов, Дамир не первый раз так на меня нападает, и раньше я вполне справлялся с тем, чтобы отражать его придирки. А сейчас я просто не в себе и никак не могу понять этого. Так и реву, сидя на подоконнике в бытовке. Оконное стекло мутное, как и в душевых, а потому за ним ничего не видно: черная ночь и расплывающаяся клякса желтого света фонаря. Ужасный день, ужасный месяц. Телефон с собой не захватил, а потому не знаю, сколько времени прошло, пока я размазывал сопли. Возможно, я опять нарушил правила… Не важно, все равно в конце недели будет порка. Я ничего не смогу изменить… Разочаровал своего Доминанта и потерял друзей…       Сзади все онемело и болит, это невыносимо. Я почти привык, что эта боль навсегда со мной, но все равно каждое наказание как пощечина. Как маленькая капелька в чашу терпения, которая пролилась от мелкой неурядицы. Ну какая разница, взяли меня в кино или нет? Это не так уж и важно. Но больно. Даже не вспомнили про меня! Все, меня накрыло. Чувствую этот срыв, истерику, которая копилась все это время с каждым «молодец», а затем болью, с каждым «твое поведение было отвратительным», а затем ласками и словами про «золотого мальчика». Еще и друзья меня бросили, когда должны были быть рядом. Возвращаюсь в комнату, так и не успокоившись. Слишком хорошо помню, чем закончился мой предыдущий срыв, а потому не хочу, чтобы Романыч опять поставил вопрос о расставании. Надо взять себя в руки и продолжать работать над собой… Если это все вообще имеет смысл. Все спят, значит, ночь поздняя. Беру телефон, чтобы написать Романычу о том, что нарушил правило. Опять.       «Я не сплю и все ещё не ложился», — пишу, но он не читает — наверняка спит. Он ожидает того, что я буду послушным и не стану на пустом месте нарушать правила. Только что меня наказали, а уже через пару часов, ещё даже краснота и жжение не прошли, я опять ослушался. А если Романыч решит, что я неисправим и не реагирую на его методы, а потому нам надо расстаться? «Простите, у меня были причины. Мои друзья собрались в кино и решили не брать меня с собой. Глупо обижаться на такое, но я очень близко к сердцу принял», — добавляю, чтобы прикрыть свой зад, но боюсь, что это сойдет за оправдание… «Я знаю, что это не оправдание и я все равно получу наказание», — выпячиваю свое смирение, пытаясь казаться идеальным сабом. Я, как всегда, только на словах хороший, а на деле опять ремень и снова «плохо себя вёл». «Я в последнее время постоянно получаю наказания, и Вы, наверное, думаете, что я неисправим, но это не так! Я правда стараюсь, но у меня не получается», — пишу ещё одно сообщение, хотя, пожалуй, предыдущих трех уже достаточно, а больше может показаться издевательством. Романычу не интересно моё нытье, но я ною. «Простите, что не уместил все в одно сообщение. Я просто пытаюсь объясниться и пишу все, что приходит мне в голову… Мне нет оправданий», — дописываю, думая, что это последнее сообщение.       Чувствую, как меня накрывает стыдом за себя. Больно. Вроде мы поговорили очень давно и решили, что ошибки нормальны и не стоит закапывать себя из-за того, что пока у меня не все получается. Эта тема закрыта, но столько промахов и целый месяц без единой идеальной недели… «Я ужасный саб, я это понимаю. Сколько ни бей, я не исправляюсь. Вам не стоит тратить на меня время», — совсем скатываюсь в нытье. Написываю ещё миллион сообщений, о том, какой я плохой и понимаю это, но не могу исправить. Как я не хочу напрягать опытного и самого лучшего Доминанта, но и снова быть один не хочу. Прошу прощения за это смелое «не хочу» и пишу, что, конечно же, все будет так, как он решит, а я не имею права голоса. Односторонний диалог без ответа, но я никак не могу остановиться писать и писать новые сообщения, предугадывая его реакцию и отвечая на нее заранее. Мне плохо. Я понимаю, что в безвыходной ситуации и, как ни посмотри, — везде облажался. Я не хочу его расстраивать, но получилось, что расстроил.       Пишу и пишу, так и не ложась спать. На количество сообщений смотреть страшно, и я боюсь представить, что меня ждет, когда Романыч увидит все это. Во мне открывается поток самобичевания и бесконечных извинений. Не могу остановиться до самого утра. Время шесть, и я как раз набираю очередное слезное извинение за то, что так и не заснул, как Романыч открывает диалог! Пугаюсь и отправляю свое сообщение. «Погоди, я не успеваю читать», — приходит голосовое. Его голос тихий и более хриплый, чем обычно. Может быть, что он ещё в постели? Что даже не умылся, а сразу заглянул в телефон, который всю ночь разрывался от входящих сообщений? Я тут же подчиняюсь приказу, но боюсь, что он мне скажет. Будет ругаться за ночной срыв и то, что я демонстративно нарушил приказ спать после полуночи? Даже если у меня были причины, от наказания меня это не спасёт, а за то, что я его тревожил, оно будет особенно жестоким. Блин, на мне до сих пор не зажили старые синяки.       «Мой любимый, самый послушный, золотой мальчик. Для начала хочу сказать, что у тебя дроп и чтобы ты не пугался этого состояния. Это проходящее и сейчас я постараюсь тебя полечить… Я действительно перегнул палку. Не учел твои достижения и слишком сильно сконцентрировался на промахах, которых, правда, было мало и они были незначительными. Ты — не безнадежен. Ты, пожалуй, лучший саб из всех, что когда-либо были у меня. Ты очень быстро учишься и правильно реагируешь, я хочу бесконечно тебя хвалить. Будь ты рядом, я бы обязательно обнял тебя и сказал, что не брошу. Ты очень чувствителен и искренен, правда все слишком близко принимаешь к сердцу… Я не знаю, что у тебя произошло с твоими друзьями и почему они тебя бросили. Просто знай, что всегда не одинок и можешь рассчитывать на мою помощь. Почему ты не позвонил мне ночью? Ты не представляешь, как испугал меня таким количеством сообщений. Сколько их было, под двести? Мой хороший, никогда больше так не делай. Это не приказ, это просто просьба поберечь мои нервы. В таких ситуациях просто звони мне, как мы и договаривались. Помни, что для меня ты — лучший», — очень длинное голосовое, которое я переслушиваю раз за разом. Особенно момент про «лучшего саба». Это правда или просто попытка меня успокоить?       «Солнце моё, не молчи. Ответь мне», — снова просит, называет солнцем. С моей стороны мерзко просить поощрение за неидеальное поведение, обижаться на наказание и требовать Романыча быть мягче. Но и с такой строгостью я не справляюсь. «Я не справляюсь с Вашей строгостью. Я Вам не подхожу», — наконец пишу свои мысли. Все так. Все, что я пытался описать в двухстах с лишним сообщениях, умещается в двух предложениях. Я не справился.       «Все не так. Я не привык пока работать с настолько чувствительным сабом и не учел, что ты ребёнок, который остро реагирует на промахи. Это не значит, что ты плохой. Ты хороший. В обществе тематиков тебя бы с руками оторвали, и я тобой очень доволен», — отвечает, медленно убеждает в том, что я сам себя накрутил. Мною довольны, но меня наказывают. Странная логика. «Я устал от наказаний», — признаюсь, закусывая губы. Дерзость неслыханная. Снова моё нытье. Наказание есть наказание и его нужно принимать правильно, а не впадать в истерики. Устал — работай над тем, чтобы не было причин придраться. Но это невыносимо.       «Я понимаю. Я тоже. Обманулся твоей покорностью и решил, что из тебя можно сделать профи в короткие сроки, если стать строже. Я думаю, ты давно заслужил поощрение, даже несмотря на то, что был не таким идеальным, как мне бы хотелось. Я увидел в тебе идеал, который захотелось вытащить, забыв о том, что ты все-таки человек, а не машина. Я хочу с тобой встретиться и переговорить обо всем», — снова голосовое, которое я мирно слушаю. Успокаиваюсь. Он тоже просто ошибся, но принес извинения, одними словами меня обнял и сказал желанное «ты заслужил поощрение». Я заслужил. Я не плохой и делал все правильно, хоть и не идеально. Никто не идеальный, так что винить себя не за что. «Сегодня?» — пишу, потому что предвкушаю разговор, после которого все встанет на свои места, а может даже удовольствие, совсем забыв о головной боли, которая просто разрывает мой череп после бессонной ночи. «Нет, сегодня я никак не могу, да и ты не в состоянии. Я разрешаю тебе не идти на пары и отоспаться. Отдохни и расслабься, спокойно поделай домашки, погуляй и поговори с друзьями, все проясни. Мне отпишись вечером, что да как, а там решим с местом и временем», — обещает мне.       Меня немного корежит от его «никак не могу», но я понимаю, что он тоже человек и у него есть свои планы на сегодняшний день. Да и я, мягко говоря, не в форме, чтобы что-то решать в серьёзном разговоре. Автоматически желаю Романычу спокойной ночи, а он саркастически отвечает «утра». Смеюсь истерически от того, что жутко устал и перенервничал, и наконец откладываю телефон под подушку. Спасибо за то, что хотя бы разрешили на пары не идти. Уже в этом Романыч умеряет строгость и наконец снова берет в расчет мои переживания, не требуя неукоснительно выполнять правила, будто я машина. Иногда должны быть исключения, нельзя со мной как с профи, я ещё не готов. Конечно, ничего ещё не решено, но я уже вижу прогресс и могу расслабиться, почти сразу засыпая. Потом, конечно просыпаюсь от своего будильника и ещё трех чужих, и приходится отбиваться от попыток Саши вытащить меня из постели:       — Как это ты не пойдешь? Нет, вставай… Ваааалик, ну тебя же твой убьет, а потом ты себя казнить будешь. У вас и так не все гладко. Зачем обострять? — умоляет, пытаясь стащить меня с одеяло, а я, вместо того чтобы спокойно все объяснить, огрызаюсь и говорю, что это не его дело. И ведь и правда не его! Да только Романыч мне в подкорку вбил, что грубо, а что приемлемо. Вот ему бы я так ни за что не ответил, даже не из страха наказания, а потому что уважаю его и не хочу пытаться показать свой несносный характер. Но, с другой стороны, он меня так не обижает.       — Тихо ты, не трогай. Сказал же, что не пойдет, — говорит шепотом Дима и даже помогает мне отбить одеяло, в которое я тут же заворачиваюсь так, чтобы меня невозможно было раскрыть. Что за забота? Вряд ли чувствует себя виноватым. Снова я его не понимаю, но и не надо. Не хочу о нем думать и не думаю — проваливаюсь в сон и наконец просыпаюсь только после обеда. Встаю, чтобы поесть, и снова ложусь, даже зная, что потом ночью не усну и буду страдать. Ещё пару часов лежания в полудреме, и я наконец собираюсь с силами, чтобы жить и заняться чем-нибудь полезным.       Делаю домашнее задание по совету Романыча, но гулять не иду — нет настроения. Моих соседей нет, и я понимаю, в чем дело. Почему в один момент я стал для них чужим? Только потому, что у меня есть личная жизнь и мне приходится считаться с другим человеком в своих решениях? Или это зависть? Ну Саша понятно, он заочно истекает слюной по моему выдуманному мужчине. А Дамир, а уж тем более Серега чего на меня взъелся? И что мне дальше делать без друзей? У меня есть Романыч, который всегда протянет руку помощи, но это же совсем не то. С кем мне посплетничать? Да и быть изгоем в собственной комнате больно. Я думал, мы дружные и если ссоримся, то только по мелочам, а теперь оказывается, что меня выгнали из коллектива, оставив делать уроки, пока сами пьют. От безысходности звоню маме, чтобы поболтать уже, конечно же, совсем не по душам, а о бытовухе, чтобы просто услышать ее голос и вспомнить, что есть ещё одно место, где меня любят. А ещё позже Боре, чтобы вернуть себя с небес на землю.       Я люблю своего брата, а вот он меня — не очень, как надоедливого младшего, с которым его вечно заставляли сидеть вместо гулянок. Просто слышать его голос уже приятно, вспоминать наше житье в одной «детской» комнате, где постоянно ругались из-за дележки полок в шкафу и общих вещей. Каюсь, часто брал без спроса то, что принадлежит ему, даже по-свински называю его гитару своей, а про футболки с прикольными принтами и говорить нечего. Наверное, подсознательно хотел быть на него похожим, вот и брал его одежду, хотя моя была ничуть не хуже. За это он на меня ругался, но поделать ничего не мог, только подстраивать мне мелкие пакости в ответ. Что бы между нами ни было, скучаю по нему. Дома было лучше, хочу обратно, но раз уж поступил в универ, то надо отучиться, а там, глядишь, перестану так сокрушаться по тому, что «вылетел из гнездышка», на меня подействуют методы Романыча, и я повзрослею. А пока хочу домой и ною брату в трубку об этом, побоявшись так нервировать маму, а он меня успокаивает, в который раз рассказывая мне о том, какие убойные перспективы меня ждут, если я возьму себя в руки и закончу учёбу.       Обещает как-нибудь приехать ко мне в Москву, чтобы посмотреть, как я живу, и повидаться, приглушить мою тоску по родне и помочь дотерпеть до каникул. Я его благодарю заочно и обещаю, что буду ждать. После окончания разговора мне на карту приходит пятьсот рублей с сообщением «на мороженое». Ну да, он всегда так и говорил, когда давал мне деньги: «Купишь себе мороженое» — хотя, конечно же, понимал, что я приторно-сладкое терпеть не могу да и как-то многовато этого на мороженое. От умиления я едва не прослезился. «Едва», потому что, наверное, исчерпал все свои запасы слез сегодняшней ночью. Беру себя в руки довольно скоро и вношу корректировки в бюджет. Потом разберусь, куда потратить или же вовсе отложить. Брат — это такой источник средств, на который полагаться точно не стоит. Тот либо умилится моим нытьем и расщедрится на такой «подарок», либо, даже если я реально буду нуждаться, пошлет все мои просьбы лесом и скажет, что нужно было раньше думать, а теперь сам виноват, что придется драться с тараканами за крошки под кроватью. «Нестабильный доход», как сказал бы Романыч, а значит, что на него ничего важного нельзя планировать — только развлечения.       Под ночь заваливаются мои соседи, мягко говоря, нетрезвые, а я демонстративно надеваю наушники, показывая, что я жутко занятой и вообще мне все равно, где они там шлялись. Ну, конечно же, не все равно. Конечно же мне обидно, что не одумались и не позвали меня с собой. Саша лезет ко мне обниматься, и мне сквозь переборы струн в наушниках слышатся вопли про то, как он меня любит. Не хочу, противно. Собираю конспекты и пулей вылетаю в коридор, чтобы уйти заниматься в боталку. Милая комната с множеством столов, чем напоминает школьный класс, только без доски и четкого направления сидений: часть столов вообще стоит, упершись в стену, что вовсе не является проблемой. Сюда как раз приходят делать домашнее задание, тут всегда тихо и никаких орущих соседей. До полуночи занимаюсь, совсем не чувствуя усталости, и только перспектива снова нарушить правила гонит меня в постель.       Романычу забываю написать, и он делает это сам. Осторожно спрашивает, как я и решилось ли что-то с соседями, а я честно отвечаю, что они где-то шлялись весь день, а сейчас пришли пьяными в говно, что точно не настраивает на конструктивный диалог. «С одной стороны, мне жаль, что ты поссорился с единственными друзьями в реале, но с другой, рад, что они тебя с собой не взяли. Не надо тебе перебарщивать с алкоголем», — читать его мысли смешно. Вот эта его попытка усидеть на двух стульях: заботливого Доминанта и мужчины со своими принципами и хотелками — в этом весь он. «Почему? Я помню, что это правило, но должна быть какая-то причина», — рискую спросить, раз уж атмосфера между нами разрядилась. В другое время бы не стал, побоявшись показаться дерзким в попытке анализировать приказы Доминанта, а не просто молча их выполнять. «Если тебе недостаточно того, что это просто вредно, то я скажу, что зависимость (любая) делает саба неадекватным», — объясняет, хотя я чувствую, что скрывает от меня многое. Лезть глубже или удовлетвориться тем, что мне уже разрешили узнать? Рискую. «Знаете на опыте?» — очень нехорошо, просто по грани.       «У меня был игроман. Я замечал, что что-то происходит с ним нехорошее, а когда узнал причину, сразу же расстался с ним. Сейчас понятия не имею, как он и где. Так что, мой хороший, следи за собой и будь осторожен, я не шутил про то, что выгоню с зависимостью. Я пока не хочу тебя терять», — трогает меня тем, что дорожит нашими отношениями, но этот тревожный звоночек в истории про другого саба не даёт мне расслабиться. «Почему Вы не помогли ему?» — а вот это уже ни разу не «по грани», а давно переступив через неё. Я, по сути, сейчас обвиняю своего Доминанта. Не прямым текстом, а намеком, но это ещё хуже, словно я пытаюсь им манипулировать и одновременно убежать от наказания. «Не захотел», — отвечает с жестокой прямотой, а мне дурно. Он презирает зависимости и не чувствует своей вины за то, что не помог близкому человеку, который попал в беду. Неужели он его не любил? Мне уже заранее жаль того парня, потому что чувствую свое тождество с ним. Если я оступлюсь достаточно сильно, мне не помогут и будут с таким же цинизмом рассказывать, как «не захотел помочь» и с гордостью, что не знает, что со мной и где я.       «Это жестоко», — только и могу сказать. Ну, а что ещё? Я как будто обжегся о него. Тот, кто казался всепрощающим и крепким плечом за спиной, оказался не таким. Бросит и даже не задумается, каково мне. Именно когда влипну по-крупному и точно буду знать, что сам не вылезу, он меня оставит. Вот и все. «Прости, я нуждался в твоем мнении?» — злится, а я читаю, но не отвечаю. Нечего ответить. «Ты ребенок и ничего ещё не понимаешь. Тебе кажется, что это было бы романтично — держаться до последнего за человека, который тонет. Но жизнь — это не бульварный роман, где мужчина в тридцать лет готов хоть на толику меняться, а конченого лудомана, который в третий раз закладывает телефон в ломбард, можно вылечить. Не надо меня учить и говорить, что жестоко, а что нет», — его прорвало. Видно, моё «жестоко» задело его за живое. А я опять молчу. Не знаю, что ответить. Может, и правда все так. Но я бы держался, если бы любил. Кого-нибудь обязательно буду любить горячо и со всей отдачей. Того, кого не брошу, даже если «в третий раз закладывает телефон в ломбард», потому что любовь — это когда вместе, что бы ни случилось. И если один «тонет», то второй гребет за двоих и спасает. По крайней мере, мне хочется в это верить.       «Я понял. Прошу прощения за то, что вообще поднял эту тему. Это не моё дело», — пытаюсь ответить нормально, чтобы сохранить хорошие отношения. Какой бы ни был Романыч жестокий, он мне сейчас нужен. В моей ситуации нет места принципам, я нуждаюсь в его тяжелой руке и постоянном контроле, наказаниях и поощрениях, а ещё ощущении, что все-таки не один. «Просто не лезь в то, к чему я запретил тебе даже приближаться, и у нас с тобой все будет хорошо», — пытается убедить меня в том, что не такой уж плохой, но я все равно чувствую эту зыбкость. Со мной не от начала и до конца, а только до определенной грани. Раз попробую наркотик — и меня оставят, даже с зависимостью и острой нуждой. Попаду на крючок азарта и утону в долгах — мне не кинут спасательный круг. Знать это больно. Идеал оказался недостаточно идеальным. «Я понял», — повторяю за неимением альтернатив. Мне нельзя ошибаться так крупно. Оступлюсь и полечу в пропасть, а мне даже руку никто не протянет.       Но, с другой стороны, он так бережно ко мне относится, испугался сегодня с утра после моего бессвязного потока истеричных сообщений, называл самым лучшим из вообще всех сабов, что когда-либо у него были… Почему я вообще боюсь того, что меня бросят с зависимостью, если не дурак и знаю, чем такие развлечения заканчиваются? Я сильнее, чем тот бедный лудоман, справлюсь с тем, чтобы обходить казино десятой дорогой, а если уж занесет случайно, то вовремя остановлюсь. Я еще ребенок, но не совсем глупый, различаю, что можно, а что нельзя, а значит, влезу в подобный ужас только сознательно, а Романыч это знает. Зачем ему саб, демонстративно нарушающий такие важные приказы? Все нормально и все справедливо, не за что переживать, а уж тем более как-то иначе относиться после этого к Романычу.       Он нянчится со мной, с нуля объясняет даже самые очевидные вещи и лечит мои детские обиды — относится очень трепетно и со всей отдачей заботится. Очень глупо винить его за эпизод из далекого прошлого. Откуда мне знать, в каких они были отношениях? Романыч мог не любить его по-настоящему, а тот парень быть ужасным сабом, а его игромания стала последней каплей в чашу терпения такого строгого Доминанта. Романыч знает себе цену и не будет тратить нервы на парня, который ни во что его не ставит. Может, он вообще заврался безбожно, как и я недавно, а потом не захотел открыться. Я ничего не знаю и не могу судить, а то, что вижу в Романыче сейчас… Со мной он не такой жестокий, всегда переживает за мое психическое состояние и готов пойти на уступки, вернуться к началу и сто раз мне повторить, может, потому что я еще новичок, может, потому что я хорошо со всем справляюсь и заслужил такое трепетное отношение к себе, а может, все вместе.       «Простите мне мою дерзость. Я правда ничего не понимаю и зря обвинил Вас, ничего не зная. Я не заслужил завтрашнего поощрения», — раскаиваюсь целиком, ни одной неправильной мысли о том, что я ни в чем не виноват и нужно со мной помягче, не осталось. Привык мгновенно анализировать свои поступки и понимать, что приемлемо, хоть и нехорошо, а за что меня точно накажут, и мои реплики про «жестоко» были отвратительными с точки зрения профи. «Позволь мне самому решать, что ты заслужил», — снова промахиваюсь и от досады чуть не плачу. Он снова мною недоволен. Никак у меня не получается понимать, что от меня хотят и как себя вести, чтобы не получать бесконечные наказания. Мне присылают адрес и время, а я обещаю быть вовремя, удивившись, что это просто станция метро, даже не конкретное место.       Меня обещают забрать на машине и просят одеться поприличнее вплоть до белья. Значит, будет раздевать, и я до сих пор не понял, ради очередной порки или чего-то приятного. Сгораю от предвкушения, но спросить не решаюсь, предпочитая греться этим чувством неопределенности. Может, меня завтра лишат девственности какой-нибудь игрушкой за то, что я был «золотым мальчиком» все эти недели и только чуть-чуть косячил. Отставлю свой исполосованный и все еще красный зад и буду стонать под чужими, наверняка умелыми, руками. Картинки страшно неприличные, но оттого более заманчивые. Если меня от его голоса плавит и невинных шлепков, то от «стимуляции эрогенных зон», как он умно это назвал, улечу далеко и надолго. Размечтался до тяжести в паху и превратившихся в приторный кисель мыслей. Очень надеюсь, что это будет не порка, я так хочу уже вспомнить, какие сладкие пряники можно получать из рук Романыча.       Хочу, но знаю, что придется пройти сто и один круг ада, чтобы получить это. Для начала не опоздать, а потому завожу будильник неприлично рано для воскресенья, просто на всякий случай, чтобы никакие внешние обстоятельства мне не помешали. Если что, погуляю вокруг места встречи, лишь бы не злить его. Желаю спокойной ночи в переписке Романычу и уползаю под одеяло, белое с крупными ромашками, зарываясь носом в подушку с таким же принтом. Убойный у Сашки вкус, ничего не скажешь… И все-таки не могу удержать себя в руках и добавляю, что не могу дождаться встречи, весь сгораю от предвкушения и вообще очень соскучился по нейтральным свиданиям не в аудитории и с обещанным наказанием. Теплый мягкий Романыч без маски препода и раздраженного Доминанта, просто человек, который интересуется моими делами, отношениями со сверстниками и мыслями по поводу его действий. Последняя такая была очень давно, больше двух недель назад в пасмурный день с промозглой моросью. Очень душевно погуляли под зонтом. Я шёл очень близко к нему, со стыдом хватаясь за сгиб руки, словно какая-то барышня из девятнадцатого века, и нервно оглядывался по сторонам, но конечно же никого и близко не было. Только совсем отбитые вроде меня любят прогулки под дождем.       «Я Вас люблю. Вы тоже для меня самый лучший», — не удерживаюсь и пишу вдогонку, на что получаю довольно строгое замечание о том, что мне не стоит писать сто миллионов сообщений одно за другим и пора бы уже ложиться спать. Приказ быть умницей и закрыть глаза, иначе придется меня завтра отшлепать ладонью, чего ему очень не хочется делать. Весь сжимаюсь, представив себе эту сцену. Если это будет хоть на толику похоже на мою первую сессию, то я и на такое согласен. Но все равно не хочу нарушать приказы. Я никогда не хотел их нарушать, уже давно стараюсь быть хорошим даже не из страха наказания, а потому что это стремно как-то — не слушаться своего Доминанта. Я его просил мною заняться и сам же теперь корчу рожи с тем, что это мне не нравится, а это я делать не буду — бред. Раньше я этого не понимал, потому что мне не объяснили, а сейчас, наверное, продавили властью, болью и страхом, но не животным ужасом, а нормальным ровным страхом и стыдом за одну мысль о дурном поведении.       Я с таким отношением давно должен перепробовать всевозможные «пряники», но, кажется, сама Вселенная против меня. Вечно какие-то форсмажоры или странные ситуации, в которых я не знаю, как правильно реагировать. Ко мне бы чуть мягче отнестись и разрешить иногда поблажки… Завтра все решим, я встану перед ним на колени, как меня научили, и очень жалобно, как самый покорный в мире саб, попрошу его чуть смягчить правило с опозданиями. Ну или сделать их учёт как-то отдельно, чтобы они не отнимали у меня драгоценные поощрения. Он подумает, у него полно опыта и он может решить, как сделать все так, чтобы я продолжил работу над собой, но уже без этого постоянного давления, под которым я ломаюсь. Он может быть великодушным, если захочет, а для меня, по его словам, хорошего саба, которого хочется бесконечно хвалить, должен уступить. Я его любимый «золотой мальчик», а он мой не менее любимый Дом, который может и поругать, и похвалить, и выслушать мои истерики, и обнять, и успокоить. Мы не можем не договориться. Пока я ничего плохого не сделал, не довел все до срыва и честно рассказал о своих чувствах, хоть и не самым удачным образом.       За шкафом радостные вопли, а я стараюсь уснуть. Во-первых, чтобы не нарушить приказ (все, что касается приказов Романыча, теперь для меня всегда «во-первых»), а во-вторых, мне это не интересно. Даже если у них там оргия как высшая степень дружеского единения, меня это не волнует. Не взяли с собой, значит, я им больше не нужен… Сильнее кутаюсь в одеяло, стараясь закрыть уши, и чувствую этот неприятный червячок обиды, который точит мои нервы. За последний месяц я очень хорошо стал его отличать от других эмоций, потому что на Романыча регулярно обижаюсь на жестокость. По-детски ненавижу, не такой ненавистью, которая толкает на убийство, а мягкой, бессильной обидой, как на брата, который раньше регулярно орал на меня за то, что таскал его вещи, хотя мне сто раз говорили так не делать. Нехорошее желание топать ногами, называть строгого взрослого плохим и дуться, скрестив руки на груди. За себя такого стыдно. Мне очень вдумчиво объяснили, почему это неправильно, и что закатывать истерики своему Доминанту — последнее дело.       Чувствую эту неправильность сразу, когда эта эмоция только зарождается во мне, и могу тормозить свои реакции, смиренно опускать голову и переводить это во внешний стыд сразу, не прибегая к помощи ремня. Саму эмоцию тормозить не могу, только гасить и уводить свое внутреннее внимание с нее на что-то другое: в этом мне очень помогает сосредоточение на реакциях Романыча и желании угодить ему, наверное, потому что знаю, что страдаю не зря и это обязательно оценят. Охотно показываю свои неприятные эмоции, но мягко, всегда снизу вверх с мольбой о пощаде, что Романычу ещё больше нравится. Он сам разоткровенничался, когда объяснял мне ещё раз правила, что не любит полностью покорных, забывших свою личность сабов. Я не должен забывать о себе, от меня ни в коем случае не требуют убедить себя, что мне нравится наказание и я едва не вприпрыжку бегу исполнять все приказы, не разделяя их на приятные и не очень. Я человек со своими желаниями и естественными реакциями, и это Романыч хочет сохранить во мне с одним «но»: привить умение подчиняться и прогибаться, глушить это в себе и кайфовать от того, как я мучаюсь, чтобы угодить своему Доминанту.       Раньше это казалось дикостью. Я никак не мог понять, как можно разрешить себе не любить сам приказ, но любить исполнять его через боль, но спустя столько встреч и повторов, возвращений назад и разъяснений, демонстрации на примерах, я понял. Какой кайф от подчинения, если оно даётся легко? Оглядываюсь на тот час в углу, который Романыч мне устроил после того, как чуть меня не бросил. Я едва не прыгал от счастья, когда сделал, как мне велели, хоть и через большое усилие над собой. Если бы мне было в кайф стояние в углу, не было бы такого взрыва эмоций, я бы не почувствовал себя сильным после того, как справился с приказом. А Романыч бы тоже меня не хвалил. Работать с вечно довольной куклой не интересно. Он садист и любит мои слезы как выражение эмоций, но не истерику. Разрешить себе естественные реакции — хорошо и даже приветствуется, так Романыч поймёт, чего мне стоило быть послушным, и будет хвалить соответственно; утрировать их и выставлять напоказ, закатывать истерики и строить из себя жертву — плохо. Все просто, когда понимаешь смысл.       Был бы Романыч рядом и делал со мной то, что мне не нравится, я бы не стал выпячивать свою обиду, утопил бы ее в сосредоточении на боли и чужой воле и выдал бы то, что ему во мне так нравится. А сейчас нет никакого смысла себя сдерживать. В сладость обижаюсь, жалею себя и думаю, какие уроды мои соседи, которые мало того что не пригласили развлекаться с собой, так ещё и орут среди ночи. Я обожаю делать из себя жертву, и на это мне Романыч тоже указал, с тем чтобы я не лез на рожон и никогда не вступал в заведомо разрушительные для себя отношения. Одно дело, когда наказывают из необходимости, но любят и заботятся, хотят, чтобы я тоже чувствовал себя удовлетворенным и сильным, частью чего-то грандиозного под именем «мы». И совсем другое связаться с моральным садистом и нести на себе этот крест, кайфуя от своей обиды и святости по сравнению с уродом, что меня истязает. Меня очень осторожно, исключительно любя, но все равно строго предупредили, чем закончатся такие мои игры в жертвенность. На примере того, что он сам видел, объяснил, и теперь у меня всякое желание отпало подставляться под неадеквата.       Но чуть-чуть пообижаться на друзей мне же можно? Особенно когда никто не видит и можно это делать чисто для себя, чтобы не думать, что это я что-то сделал не так и поэтому меня не приглашают повеселиться вместе. Я помню чересчур эмоциональный диалог с Романычем, во время которого он помог мне понять, что я не ошибка и не какой-то особенно плохой и неподходящий для мира, но иногда, вот в такие моменты, когда я остаюсь один, не могу не анализировать произошедшее и не винить себя. Может, нужно было как-то по-другому объяснить, почему иногда я не пью по субботам. А то получается, что я меняю друзей на мужчину, и естественно их это расстраивает. Должна же быть хоть какая-то причина, не могут же они просто так на меня обозлиться… Спросить бы прямо сейчас, но время позднее и они не в адеквате. Все завтра. Сначала договориться с Романычем по поводу смягчения требований ко мне и прекращения череды наказаний, а уже потом, когда отношения с Доминантом перестанут быть подвешенными и улягутся прочным фундаментом в основу моей психики, уже тогда можно что-то решить с друзьями. Если что-то пойдет не так и я останусь изгоем в своей комнате, то можно поплакаться Романычу (он всегда рад помочь мне), но если с ним ничего не решить и полезть выяснять отношения с друзьями, он будет, мягко говоря, не в восторге от моих истерик перед важным разговором.       Поэтому решаю расслабиться и оставить все до завтра, а пока просто забыть. Тихо злиться на шум, но все-таки вымотаться и заснуть. Когда отдохну, тогда и буду последовательно решать свои проблемы, не надо дергаться именно сейчас. Терпение — это то, чего мне тоже часто не хватает. Если я работаю над собой и становлюсь взрослее, то должен понимать, что взрослые так себя не ведут — «вынь да положь», это удел импульсивных дошкольников без силы воли и умения заглядывать чуть вперёд. Не всегда у меня это получается, так как я всего около двух месяцев познаю премудрости взрослой жизни, но сейчас точно могу сказать, что спешить не стоит и всему свое время. У Романыча это буквально: в десять утра я должен быть на определенной станции метро — а с ребятами позднее поговорю, скорее всего так же в воскресенье вечером.