Вазелин

      В легкой эйфории добираюсь до общежития и ослепляю всех своей улыбкой, несмотря на усталость. Даже говорить ничего о том, что я помирился со своим мужчиной, не приходится — все и так понятно. Неспеша готовлюсь ко сну, лениво отвечая на вопросы Саши по поводу того, как все прошло. Серега по понятным причинам не интересуется этой стороной моей жизни и просто сказал, что рад за меня. Дамир молчит и показывается мне на глаза лишь единожды, но как будто специально избегая меня. От моего удара у него на лице расцвел лиловый синяк, закрывший собой весь левый глаз. Чувствую свою вину за это и, прихватив тюбик гепарина из своей аптечки, стучусь в «Нарнию». Он огрызается лениво и говорит, что у него все есть. Ну и ладно, мое дело — предложить, а он дальше пусть как хочет. В одиннадцать ложусь спать, выполняя без косяков свое первое правило, а дальше неделя идёт как по маслу.       Тяжело, но все равно спокойнее с правилами. Ежедневно отчитываюсь Романычу о своём хорошем поведении и получаю сухое «молодец». Ладно, он все ещё злится на меня за полный провал в начале, но я не унываю: знаю, что надо достойно закончить неделю, и тогда меня простят окончательно. В пятницу как обычно встречаемся, но разговор выходит коротким: мне напоминают про правила, добавляют новое про опоздания, конечно, разобрав со мной итоги недели и посоветовав стратегии, как правильно распределить время. А вот насколько у меня получится их применить — большой вопрос. А ещё я проговариваюсь, что делаю домашку обязательно под музыку или видео, и Романыч закономерно мне это запрещает. Говорит, что это тоже поможет мне экономить время, а я все силы трачу на то, чтобы сдержать недовольную мину и не нарваться на наказание перед самой финишной прямой. Потом меня ещё раз, более развернуто, хвалят за то, что я наконец взял себя в руки.       В качестве поощрения шоколадка, как я и написал ещё очень давно в документе с вопросами о том, что я люблю. Горькая с апельсином — мелочь, но приятно. Как только представлю, что Романыч специально для меня выбирал, сразу становится тепло. Мне строго говорят не расслабляться и желают удачи на новой неделе. Идя до метро, начинаю подгрызать подаренную сладость прямо так — не разламывая на кусочки, и пытаюсь переварить новые правила. Не отвлекаться во время выполнения домашнего задания и не опаздывать, не забывать про пары и встречи — сложно. Как Романыч сказал: «Напоминания, будильники, заметки — это теперь твои лучшие друзья. Ты не умеешь все держать в голове, но и не надо — оставляй посылки для себя в будущем». Сейчас осознаю, что правил становится слишком много. Они не очень сложные и к некоторым я почти привык: например, у меня и в мыслях нет нарушать приказы Романыча или говорить с ним грубо, я даже в контактах его переименовал с фамильярного «Романыч» на емкое «Р». Не приходит в голову также врать ему и что-то утаивать.       Но все равно создаю заметку со списком правил, чтобы ничего не забыть. Мне нельзя больше ничего забывать, нужно оставить себе «посылку в будущее», к будущему мне, который обрастет бесчисленными правилами и обязательно что-нибудь забудет — уж себя-то я знаю. Пытаюсь представить этого нового себя — уверенного и успешного, другого Вальку, у которого все будет храниться в заметках, он будет везде все успевать и перестанет теряться. Сейчас кажется, что фантастика, но Романыч знает свое дело и сможет меня научить, особенно если я продолжу относиться ко всему с таким же энтузиазмом, как сейчас. Все будет, надо только стараться. Быть послушным и радовать своего учителя, тогда мне все будет по плечу. А если нет, то мне помогут.       К возвращению в комнату доедаю шоколадку, которая стала моим ужином. Вообще плохо я питаюсь, опять у меня заканчиваются деньги и приходится сесть на жесткую диету. Если бы я ещё готовить умел, а не жил полуфабрикатами и столовкой, то, может, все было бы не так плачевно. Неделя до маминой зарплаты, от которой я стабильно отщипываю часть, а на баланс карты без слез не взглянуть. Конечно, можно написать Боре с просьбой меня выручить, но он по-любому будет смеяться надо мной и бесполезно поучать на тему того, что он месяц может жить на две тысячи, а я за несколько дней эту сумму спустил. Больше собой гордится, чем мне помогает, и это особенно невыносимо на контрасте с Романычем… Кстати, а это мысль! С некоторым стыдом, но понимая, что так нужно, пишу ему, что у меня большие проблемы из-за того, что я не умею следить за деньгами, и прошу меня научить. Я — его ученик, а значит, могу вносить коррективы в программу воспитания. Жду ответа и вполне предсказуемо получаю, что, к сожалению, не все сразу и сначала нам надо разобраться с моими опозданиями. Вдогонку приходит осторожный вопрос о том, насколько все плохо и нужна ли мне помощь, а я тут же отказываюсь. Подарки подарками, а деньги от Романыча я точно брать не готов.       «Все нормально, мне подкинет мама или брат. Просто стыдно у них просить», — отвечаю. Научился наконец вежливо отказывать и не выливать все зародившиеся во мне эмоции на Романыча. Сам собой за это горжусь. «Это правильно, что стыдно. Запомни, каково этого не уметь, чтобы был стимул работать над своими недостатками. И не стесняйся принимать у меня помощь. Я не хочу, чтобы мой саб ходил голодным», — отвечает, и мне очень тепло от этих слов. Вот уж точно кто не свысока кидается в меня деньгами, как брат, а правда хочет помочь, как человеку, а не чтобы потешить самомнение и заставить меня быть по гроб жизни ему обязанным. Благодарю его от души, но все равно отказываюсь. Переживу. Неделя всего. У меня есть чуть-чуть уже купленной еды, да и Саша со мной, если что, поделится. В общежитии мне точно голодать не придётся. «У тебя есть планы на воскресенье? Хочу встретиться с тобой на нейтральной территории и поговорить по душам», — приходит неожиданное, когда я уже убираю телефон в карман и не жду продолжения диалога. Вот это новости…       Я просто в шоке и не особо понимаю, как на такое реагировать. Радоваться или бояться? Все равно честно отвечаю, что планов никаких особых не было и я могу уделить ему время. Почти отправляю сообщение с этой высокомерной формулировкой про «уделить время». Трусливо исправляю на то, что готов встретиться, чтобы не рисковать терпением Романыча. Все-таки это его фраза и только ему можно со мной так разговаривать — он старше и мой Доминант. «Тогда на утро-обед пока ничего не планируй. Посмотрим по погоде, куда лучше пойти», — инструктирует не в своей манере расплывчато, что меня тоже настораживает. Это его решение спонтанное? А насколько вообще Романыч склонен к импровизации, особенно в таком деле? Ладно, меня это не должно волновать. Отвечаю только то, что если я имею право голоса, то за прогулку пешком вне зависимости от погоды, а Романыч пишет, что обязательно это учтет. Это будет свидание? Со стороны кажется, что все так, но я понимаю, что вовсе нет. «Разговор по душам» — это не тихие сплетни за чашкой чая как с Сашей; это выворачивание себя всего наизнанку, слезы и истерики. Я уже знаю, что Романыч умеет в самую суть бить и вытаскивать из меня всю боль.       Боюсь воскресной встречи, но все равно ее предвкушаю. Мне же не просто так душу перетряхнут, а с какой-то целью: либо чтобы вылечить очередной мой загон, либо чтобы что-то обо мне узнать для дальнейшей нашей работы. Романыч садист, но не психологический, он боится моих слез и всегда готов утешить. Его фирменная хищная ухмылочка появляется только с моими физическими мучениями или от их предвкушения. А когда меня эмоционально выбивает из колеи, на Романыче, наоборот, лица нет. Если позвал на такой разговор, значит, дело действительно серьёзное и нужно просто довериться. Все рассказать без сопротивления, а дальше будь что будет. Романычу можно верить — он это уже неоднократно доказал.       Добираюсь в общагу опять под ночь, встречая смущенные улыбки Саши. Прикладываю палец к губам, умоляя его молчать. Вот не надо устраивать мне дежавю, я только реабилитировался перед своим Домом за прошлый ужас. Дамир некстати выруливает из «Нарнии» и застает эту немую сцену. «Как будто никто не понял, что ты от мужика своего вернулся. Крутой бизнесмен, у которого даже встречи с тобой по расписанию? Сочувствую», — говорит едко, но не переступает грань между «неприятно» и «пожалуйста, завали хлебальник». И этот парень так слезно выпрашивал у меня прощения неделю назад? Его синяк постепенно сходит, окрашиваясь во всевозможные цвета: где-то все ещё темно-фиолетовый, но по краям уже желтый. Ну и слава богу, что он обезображен на ближайший месяц — у меня будет меньше соблазна залипать. Только тихо фыркаю на его выпад и говорю, что это не его дело. После ложусь спать, и на этом первый наш раунд заканчивается.       Продолжается все на следующий день, когда у нас с Сашей после пар по плану уборка. Разгребаю стол, пока мой сосед ползает по шкафам, раскладывая свою и мою одежду аккуратно. Тоскливо сортировать разбросанные по столу тетрадки в две ровные стопки. Мельком пролистываю каждую, чтобы ничего не перепутать, так как у нас с ним оказалось много одинаковых — купленных по скидке ещё в первые дни сентября в ближайшем «Ашане». Мой почерк — бросаю вправо, Сашин — влево, все равно содержание примерно одинаковое. Спотыкаюсь об толстую тетрадь на кольцах, чего у меня точно не водится, а у Саши я такого тоже не наблюдал. Внутри цифры и графики, страшные символы, смысл которых я только приблизительно могу угадать, так как такого мы ещё по математике не прошли. У нас пока что безобидный линал без всякой ереси.       — Чьи иероглифы? — повышаю голос, чтобы слышали все в комнате, и помахиваю тетрадью над головой. Даже интересно, откуда это у нас, если мы все тупые биологи, у которых математика постольку-поскольку, чтобы не забыли, как цифры выглядят.       — Мое, — отвечает Дамир у меня за спиной. Вздрагиваю и не успеваю обернуться, как он подходит очень близко ко мне, почти касается грудью моих лопаток и отнимает тетрадь из опускающейся руки. — Это матан, — объясняет непонятно зачем, а я удивляюсь, как это он уже начал матан, если это у нас только в конце семестра. Все еще стоит непозволительно близко, а потому, когда я оборачиваюсь, то мы с ним почти оказываемся лицом к лицу. Почти — потому что я успеваю сделать два шага назад и сесть на очищенный угол стола, как будто так и хотел сделать изначально. Снова появляется это странное чувство, что все неправильно, хотя ничего такого вроде не происходит. Непонятное мне напряжение проскакивает между нами. — Вы ещё успеете это пройти. У меня просто отдельными предметами матан, линал и матстат — глубже и больше часов на это, — отвечает на ещё не заданный вопрос, и только я готовлюсь открыть рот, чтобы спросить, где это «у него», как он и это предугадывает: — Биотех, — называет свой факультет, и я тут же роняю челюсть на пол. — По ЕГЭ, — добавляет словно между прочим, но очевидно, что рисуется.       — Ебать… — только и могу сказать. Пытаюсь так откровенно не восхищаться его достижениями, но не могу. Это ж надо! Все бюджетные места на это направление моментально занимают олимпиадники, а в общий конкурс идут два-три, в результате чего проходной балл почти не отличим от максимально возможного. В голове мыслей нет — от шока один мат. Пока я трясся за место на биофаке, этот гений был в самом верху списка на факультет биотехнологий. Не человек, а робот. Боюсь представить, как упорно он занимался ради этого успеха. Мне бы такую выдержку и усердие… Дима лыбится самодовольно. Хотел произвести на меня впечатление и добился этого. Не люблю я такое откровенное самолюбование, но, с другой стороны, он имеет право.       — А твой мужик чем по жизни занимается? — безжалостно разбивает моё восхищение. Опять становится тем Дамиром, которого я искренне ненавижу за то, что цепляется к тому, что его уж точно не касается. Зачем ему это знать? Это новая попытка уколоть меня. И вот кто меня за язык тянул врать про «моего мужика»? Романыч ни разу не мой, только я — его, тут обратная связь есть, но довольно слабая. Называть Романыча «моим мужиком» — просто преступление, но раз уж начал врать, то надо врать до конца. Никто не мешает мне придумать свою идеальную пару, чтобы Диме пусто было. Пусть если и не завидует, то хотя бы отцепится от меня с провокационными вопросами. Я не хочу посвящать его в свою личную жизнь.       — Он врач, — останавливаюсь на самом оптимальном варианте. Палевно говорить, что преподаватель, тем более что это может вызвать насмешки в том же духе, что и про отца. Мол, ищу сильную руку и воспитателя. И может правда ищу, но это Дамира не касается, не его это дело. Он смотрит с насмешкой, снова изгибая левую бровь, с которой уже почти сполз отек. Из-за того, что я долго думал, как соврать, он мне теперь не верит. Нервно сглатываю, до боли сжимая край стола под собой, и уточняю: — Сосудистый хирург, — вот это я загнул. Знаю, что такое есть, потому что брат на эту специальность собирается и все уши мне прожужжал — про это я почти все знаю и не имею шанса протупить и завраться. Пусть хоть пытает — легенда у меня крепкая.       — В государственной поликлинике за пять тысяч пашет? Убойные перспективы, — даже в такой ситуации нашёл, что съязвить. В первый момент, правда, удивился, потом словно разозлился и, скрежеща зубами, начал придумывать, что его в этом не устраивает. И зачем? Как будто меня это волнует. Не ему же с «моим мужиком» спать, а я сам разберусь, насколько важны для меня перспективы и зарплата второй половинки. Тем более, что ее ещё нет… Нервно смеюсь от своей лжи, а со стороны это выглядит так, словно я-то знаю, что «мой мужик» успешен и меня просто забавляет наивность Дамира. Он тут же умеряет свой пыл, снова злится, но готовится слушать, в чем был не прав. А я спешу поддержать это его впечатление.       — Ну он же давно не интерн. Работает в частной клинике. Точных цифр не знаю, но он вроде всем доволен, — кайфую от своего ответа. Вру, как дышу, и мне совсем не стыдно. Наоборот, горжусь тем, как ловко я выкрутился: и выдумал правдоподобную ложь, и показал, что «мой мужик» не пальцем делан, и выпятил свое отсутствие меркантильности. Дамир тоже спешно ловит челюсть, сжимает губы и пытается состроить недовольную рожу, которая призвана показать, что мне ни капли не верят. Но я-то вижу, что поверил и снова сел в лужу в попытке меня подколоть. Я ухмыляюсь довольно и считаю, что больше не буду спорить. Еще одна попытка меня поддеть, и укажу, что это уже слишком и как-то подозрительно пристально он меня расспрашивает. Имею я право приревновать? Вполне. И не важно, что к идеальному мужчине, который есть только в моей голове.       — Да и не важно! Главное — чтобы человек хороший был, — вклинивается в наш разговор Саша, устав притворяться невидимкой. Нервничает — это понимаю по ускорившейся речи и перебарщиванию с эмоциями. Паникует от наших с Дамиром пререканий, думает, что сейчас начнём собачиться и опять разругаемся, не прожив в мире и недели. Я только киваю согласно, чтобы лишний раз не нервировать Сашку. — Дим, хватит до Валика цепляться, он занят, — чуть расслабляется, но все равно говорит это с неким нажимом. Пытается быть угрожающим, но выходит это у него из рук вон плохо, а потому мне смешно. Спрыгиваю со стола и отворачиваюсь от них обоих, имитируя бурную деятельность. Кусаю губы и изо всех сил стараюсь не заржать в голос, чтобы не обидеть Сашу, который наконец закончил этот бредовый спор. Ну вот чего Дамир ко мне цепляется? Снова хочет поссориться? А смысл был так яро выпрашивать у меня прощение?       В смятении нахожусь все время, что мы с Сашей убираемся. Не могу понять, что происходит, а попытки разобраться путем умозаключений оказываются тщетными. В поведении Дамира нет никакого смысла. Заканчиваю со столом, меняю нам обоим постельное белье на новое и свежее, пахнущее «морозной свежестью», а старое отправляется в стирку вместе с грязными вещами. Тщательно подметаю пол, чтобы Саше удобно было мыть, после чего моя миссия выполнена и осталось только куда-нибудь деться, чтобы не путаться под ногами. Решаю забраться на кровать с учебником по беспозвоночным и тихо учить все с самого начала, чтобы не завалить следующий коллоквиум, но снова спотыкаюсь о свою прокрастинацию. Пытаюсь учить и не могу, скучно, не интересно, не понятно, зачем мне это все. Читаю через силу, надеясь на то, что многократное прочитывание материала поможет мне его выучить, потому что целенаправленно повторять и писать конспекты по этому предмету у меня нет никаких сил.       То ли дело анатомия растений, к которой я не питаю особого интереса, но и неприязни не чувствую — отношусь ровно по умолчанию. Но Романыч как преподаватель замечательный, он с такой любовью, знанием и пониманием рассказывает про цветочки, что я невольно заражаюсь его интересом. Может, я просто его выделяю как Доминанта, но все равно его предмет не приходится заставлять себя учить. Читаю, повторяю, делаю рисунки и неспеша готовлюсь к контрольной работе, которую он обещал нам в конце месяца. Как обычно, пугал тем, что будет придираться, за малейшие неточности ставить минус и не станет церемониться и «пытаться нарисовать нормальное распределение» по оценкам. Говорит так, словно мы поголовно напишем на тройки, и, может, прав. А это нормально, что он сам мне поставит неуд и сам же за него накажет? Вряд ли станет меня хоть как-то выделять среди других, но все же… Эх, опять я думаю о чем угодно, кроме книдарий. Чертовы губки, учить их невыносимо.       «Вы теперь сосудистый хирург из частной клиники», — пишу Романычу, поддавшись секундному детскому влечению. Интересно, что он скажет на такую мою ложь, но сначала он не понимает и печатает шокированное «Что, прости?!», окрашенное в непонятную мне эмоцию. Пытается злиться, но ему скорее интересно и смешно, а потому он хочет послушать, что у меня в голове, которая рождает такой бред. Не знаю точно, не вижу его лица, но очень хочу, чтобы все было так. «Тот парень, который сначала показался мне красивым, прицепился с вопросами про «моего мужчину», пришлось выдумывать на ходу», — отвечаю, надеясь на то, что Романыч поймёт и оценит мое остроумие. Но он явно не в духе и только хвалит меня за конспирацию. Не знаю, чего я ещё ждал. Может, хотел получить более эмоциональный отклик или вопрос, который бы вытянул меня на разговор. Как будто Романыч хотя бы раз желал просто болтать со мной.       «Простите, Вам не нужны такие подробности», — пишу, почувствовав стыд за свою выходку. Ну вот чего я хотел добиться? Только отнял время у человека. У нас же не дружеское общение. Сейчас бы ещё попробовать улыбнувшие меня мемы Романычу кидать — вот это будет классно, по-взрослому и к месту, конечно же. «Мне интересно все, что ты хочешь мне рассказать», — отвечает шаблонно. Не уверен, что действительно все, но как девиз и попытка меня подбодрить и не закрыть канал откровений пойдет. Ломаюсь над тем, стоит ли писать о своих сомнениях по поводу Дамира, и все-таки решаю, что надо. «Тот парень как раз меня обидел неделю назад. Потом просил прощения и мы вроде как помирились, а сейчас он опять как будто нарочно цепляется. Я не понимаю, что происходит и как с ним общаться», — наконец беру себя в руки и печатаю. Пусть Романыч знает, что я растерян, а может даже поможет чем-нибудь. Пока жду ответа, поднимаю глаза и вижу только Сашку, который пытается затолкать швабру под кровать и вымыть оттуда пыль. Дима ушел то ли в «Нарнию», то ли вообще из комнаты — я пропустил этот момент. После уборки непривычно чисто, у меня уже чешутся руки кинуть на стол пару тетрадей и повесить кофту на стул, чтобы не было так безжизненно.       «Я не знаю этого мальчика и не могу сказать точно. Он либо влюблен в тебя, либо ненавидит, и на оба этих чувства я не советую тебе отвечать. Ты достаточно умен, чтобы не реагировать на провокации, а если он не понимает, как привлечь твое внимание по-другому, то он тебе не нужен», — рассуждает здраво, я бы даже сказал, красиво. Одно удовольствие его слушать, и я не могу не согласиться: надо бы перестать обращать внимание на Дамира. Мысль про то, что я ему нравлюсь… интересная. Не скажу, что бредовая, скорее просто маловероятная. Кому я нужен, в самом деле… «Спасибо. Мне правда не стоит на всяких дураков обращать внимание», — отвечаю как по методичке. Ничего особенно нового я не узнал, я и сам понимаю, что не должен поддаваться на провокации, но как на практике это осуществить — большой вопрос. Я очень эмоционально реагирую на все, очень переживаю за отношения с людьми, особенно с теми, кто ко мне близок. Как мне избегать Дамира, если мы с ним соседи? С удовольствием поменял бы его на спокойного тихого парня, может быть, даже немного хиккана, который бы не цеплялся ко мне.       На этом наш разговор с Романычем заканчивается. Я пробую вернуться к беспозвоночным, но снова отвлекаюсь на входящее сообщение с местом и временем. Все понимаю и отвечаю, что буду. В парке, как я и хотел, и не очень рано — спасибо Романычу за это. Не знаю, самому ему так удобно или он частично под меня подстроился, но мне нравится думать про второе. Вообще мне нравится, возможно, излишне идеализировать Романыча, хоть и понимая, что он совсем не такой заботливый и не будет жертвовать своими интересами ради моих. Я просто строю в своей голове образ самого лучшего, любящего и близкого человека — так мне легче ему довериться и спокойнее жить. Страшно без крепкого плеча рядом в чужом городе и постоянно держать в голове, что никому я по-настоящему не нужен, кроме мамы и брата, которые сейчас очень далеко от меня. Иногда лучше себя немного обмануть.       Наконец возвращаюсь к учебе, окончательно отложив телефон. Помню про правила и стараюсь сосредоточиться только на предмете. От скуки хочется повеситься, но я терплю и занимаюсь. В какой-то момент даже не то чтобы начинаю разбираться, просто смиряюсь с тем, что мне придется это освоить, и даже начинаю вести конспект из ключевых понятий. Рисую пропущенных тварей и пытаюсь подписать части без ошибок, мучаюсь и в какой-то момент ловлю себя на мысли, что хочу сказать стоп-слово. Смеюсь истерически над тем, как сильно закоротило мой мозг от усталости, и решаю сделать перерыв. С крайним неудовольствием замечаю, что на часах уже шесть и надо бы что-то поесть. В такие моменты особенно жалею, что не дома и мама не приготовит вкусный ужин — приходится все делать самому из тех остатков еды, что у меня ещё есть. Пакет гречки, уже больше чем наполовину приконченный, но стакан крупы наберется, так что живем. Гречку благодаря инструкциям в интернете я научился варить: промыть, один к двум залить водой и кипятить, пока воды не останется. Сухо, невкусно, но зато дешево и полезно, так что нечего ныть. Сам виноват, что не распределил бюджет и вынужден питаться самым дешёвым, что вообще можно найти в магазине.       С этим же расчетом приучил себя к овсянке на воде, тоже почти безвкусной, но зато сытной и всего по десять рублей пакет, если брать не брендированные и наполовину с каким-то мусором. В тюрьме лучше кормят, чем я сам себя, блин. Ну хоть не дошираки, потому что с ними не мудрено похерить себе всю пищеварительную систему, и тогда придется до конца жизни на овсянке с водой сидеть — не надо мне такого счастья. Я умный мальчик и забочусь о своём здоровье — оглядываюсь на Романыча, даже когда он ничего мне не приказывает и даже, может, догадывается, но не знает точно, что я почти голодаю. С тяжелым сердцем высыпаю остатки гречки в тарелку и промываю, стараясь не упустить ни одной крупинки. Раньше по глупости смывал в раковину едва не половину, а сейчас научился действовать осторожнее, тем более, что это моя чуть ли не последняя еда. Ставлю на плиту маленькую кастрюльку и долго мучаюсь с тем, чтобы поджечь газовую конфорку. Боюсь огня, а особенно спичек, которые сгорают за несколько секунд, добираясь до пальцев. У меня дома специальная зажигалка с длинным носиком, так что я спичек за всю свою жизнь ни разу даже в руках не держал.       То паникую и слишком рано тушу спичку, то не успеваю включить газ, но все-таки спустя попыток пять у меня получается. Это огромный прогресс, потому что еще пару дней назад спалил целый коробок, прежде чем поджег эту несчастную конфорку. Эх, была бы мама рядом, в два счета бы со всем справилась. Меня бы к плите даже близко не подпустила, потому что спички детям не игрушка и все в таком тоне. В общаге приходится приспосабливаться самому и осваивать на кухне что-то сложнее микроволновки. Сейчас стою и тихо помешиваю гречку в белой эмалированной кастрюльке с некрасивым черным сколом на ручке. Только варить я за все время и научился нормально, чтобы ничего не убегало и не прилипало. К жарке и запеканию чего-либо в духовке я боюсь пока что даже подходить — спалю все и хорошо если пожаром мои кулинарные потуги не закончатся. Руку жжет от поднимающегося над кастрюлей пара, но ее не жалко — заживет, а моя последняя еда ни в коем случае не должна пригореть.       Злюсь на боль и неудобства, и как раз в этот момент в кухню выруливает Дамир. Как будто специально подгадывает время, когда я максимально не в себе, чтобы ко мне прицепиться. Стараюсь на него не смотреть, но это сложно: как всегда хорош, несмотря на расплывшийся под левым глазом жёлтый синяк. В темных джинсах и однотонной белой футболке, которая отлично выделяется на его смуглой коже — не парень, а ходячий секс. В одной руке у него бутылка вина, а во второй маленький цветастый пакетик, похожий на сухофрукты… Блин, подумал, и сразу кураги захотелось, аж на языке засвербило сладким вкусом, а в желудке потянуло от голода. А Дамир тем временем идет целенаправленно ко мне, даже не пытаясь притвориться, что случайно зашел на кухню и вообще это просто так получилось, что он меня встретил.       — Валька, смотри, что у меня есть: смесь для глинтвейна. Тут написано в кастрюлю высыпать с вином и кипятить пару минут. Давай сварим? — предлагает очень радушно, словно и не было наших словесных баталий. Словно мы с ним друзья на век и часто вот так собираемся вечерами варить глинтвейн. Отвлекаюсь и еле успеваю выключить кашу, пока она не начала плеваться во все стороны без воды. Встряхиваю обожженной рукой и накрываю кастрюльку крышкой. Полчаса постоит — и можно будет есть, ох, какой я молодец. Даже не спалил ничего и приготовил себе кривой-косой, но все-таки полезный ужин, а не сдался и просто купил себе дошик. Романыч бы оценил и похвалил меня, и у меня руки чешутся написать ему похвастаться, но не делаю этого: не хочу его нервировать и говорить, что питаюсь одной крупой уже который день.       — Вари, — отвечаю равнодушно. Достаю себе тарелку и кладу на нее перепачканную ложку. Не могу дождаться, когда уже пройдет время. Голодный, уставший, так ещё и Дамир опять прицепился. — Дим, отвали, пожалуйста. Ну вот чего ты ко мне цепляешься? Мне не смешно, тебе не смешно. Отъебись по-человечески, — прошу, так и не подняв на него глаза. Делаю вид, что занимаюсь делом: протираю поверхность стола, заляпанного не мной, лишь бы не смотреть прямо на Диму. Его игнорировать было бы умнее, но я хочу решить проблему раз и навсегда, все прояснить и больше не переживать об этом.       — А что такого я тебе сделал? Подколол пару раз, а ты уже дуешься, как девчонка. Каюсь, люблю цепляться. Давай выпьем и расслабимся? — предлагает, встряхивая бутылку. Слышу, как внутри плещется жидкость. Полная, невскрытая, через некоторое время будет по-деревенски вылита в кастрюлю со специями и превращена в наверняка вкусную штуку… Но я прекрасно помню приказ Романыча не пить за сутки до встречи с ним и не собираюсь его нарушать. Не стоит оно того. Злость и разочарование Романыча, последующее наказание и возможное сомнение в том, что я способен контролировать алкоголь и выпивать исключительно культурно — вот этого всего мне не нужно. Этим я не планирую платить за попойку с Дамиром, который вообще непонятно кто мне — не друг, но и не враг… наверное.       — Я не буду пить. Завтра иду гулять со своим мужчиной, он будет не в восторге, если я приду на встречу с ним с похмельем, — стараюсь говорить непринужденно, но все равно шепотом и ежесекундно оглядываясь на вход в кухню. Не хочу, чтобы завтра же вся общага гудела о моей ориентации. Дамир ухмыляется, снова стараясь взять меня на понт, коронно приподнимает левую бровь, желтую от сходящего отека, а я не ведусь. Пофиг, я теперь на это не обращаю внимания. — Позвать Сашу? Я думаю, он будет рад составить тебе компанию. Я пас, — продолжаю, стараясь закрыть эту тему на корню. Не хочу с ним спорить и что-то доказывать. Сказал, что не буду — значит, меня не надо уговаривать. Ну вот почему с другими людьми нельзя как с Романычем: нет — это значит нет? Как же в реальности не хватает стоп-слов…       — Почему он за тебя решает, пить тебе или нет? Да и не будет у тебя похмелья: мы по глоточку, и это хороший алкоголь. Если у твоего папочки голова болит от одного запаха спирта… — затягивает свою шарманку, а меня бесит. Не хочу. Это не его дело. Мне сказали не пить — мое дело слушаться и не задавать вопросы, зачем и почему, а уж тем более торговаться. Завтра все должно пройти хорошо — это самое главное. Не хочу больше даже по мелочи злить Романыча — он меня любит и не хочет наказывать, а я не должен провоцировать. Не пить — это не сложно, только от Дамира нужно как-то избавиться, и если уж демократией не получилось, то надо силой.       — Отъебись. Это не твое дело, окей? Я не хочу больше с тобой общаться, меня твои «шуточки» заебали, — отвечаю резко и грубо. Когда не сдерживаюсь, вполне могу быть и злым, и угрожающим. Сворачиваю пополам полотенце, чтобы защитить руки, и несу кастрюльку в комнату. Поем и сяду за ботанику, спишу у Саши конспекты и выучу. После спать, потом вставать по будильнику и ехать на встречу с Романычем, там реветь, выворачивая душу наизнанку, а взамен услышать, что я хороший мальчик и мои старания ценят… Черт, я уже мыслить начинаю строками из ежедневника. Хорошо это, наверное, подобный стиль жизни как раз должен впечататься мне в подкорку.       — Твой папик из тебя веревки вьет. Бросил из-за какой-то ерунды, а сейчас опять подобрал, словно вещь. Он относится к тебе как к ребёнку: пить нельзя, прогуливать нельзя… Это вообще его дело? — не знаю, на что хочет меня спровоцировать. Не хочу слушать и отвечать, молча выхожу из кухни, не попрощавшись. Он ничего не знает и не понимает, Романыч и должен относиться ко мне как к ребёнку. За этим я к нему пришел, а в понедельник едва не в ногах валялся, лишь бы он меня не бросил. Он относится ко мне как к ребёнку, но целостной личности, у которой есть собственное мнение и желания. Он со мной считается, но все равно учит, передает свой опыт, что невозможно без воспитания и наказаний. Дамиру не надо это понимать, вот это — уже точно не его дело. Оправдываться за то, что происходит между мной и Романычем, не буду, потому что в этом нет смысла. Нет никакого смысла в том, чтобы пытаться объяснить это Дамиру. Саше или Сереже ещё может быть, им не все равно, они не играют на моих нервах, словно на арфе, и смогут меня понять. Их я хотя бы не хочу потерять, а Дамир пусть идёт лесом. Одолевают детские порывы наделать ему мелких пакостей, чтобы он съехал из нашей комнаты, но я подавляю в себе это. Не надо, Романыч бы это не оценил.       Черпаю гречку ложкой прямо так — из кастрюли — и читаю методичку по анатомии растений. От меня хотят ещё кучу рисунков, с которыми я в теории должен справляться на практикумах, но на деле не успеваю и делаю только наброски, которые Романыч на коллоквиуме не оценит — загрызет за такую небрежность. Но рисовать я буду потом, когда выучу темы и смогу адекватно понять, что рисовать и подписывать. Тем более что ещё две недели впереди, и если делать по чуть-чуть каждый день, то я даже могу не превратить это в пытку. Все мои соседи откликнулись на приглашение Дамира выпить, а я остался в комнате один и не жалею об этом. В тишине заканчиваю один рисунок и, не удержавшись, фотографирую его и отправляю Романычу. Он хвалит и чуть поправляет мои непропорциональные клетки на срезе стебля, что я тут же исправляю. Переписываю и выучиваю злосчастную тему про морфологию побега, от одного воспоминания лекции по которой мне стыдно и грустно одновременно. И все-таки преодолеваю в себе эту неприятную ассоциацию. Все нормально, больше меня вот так не бросят, так что переживать не за что.       Перед сном смотрю по картам, сколько времени добираться на метро, по совету Романыча прибавляю полчаса в запас, так как еду в незнакомое место, которое нужно будет еще найти, потом ещё полчаса, чтобы собраться, и уже на это время ставлю будильник. Романыч, словно почувствовав, что я ложусь спать, присылает мне сообщение, чтобы я одевался теплее и не опаздывал, а я обещаю все сделать, как мне велели. В итоге, засыпаю жутко вымотанным едва не в десять вечера, что для меня вообще очень рано, но зато переделав все дела и с предвкушением тяжёлого дня завтра. Мои соседи гудят ещё очень долго, да и не только мои соседи, за стенкой кто-то неприлично стонет… От этого шума помогает только включить музыку и заснуть в наушниках, видя причудливые сны из визуализации текстов песен. И никакого ЛСД не надо — просто включи на сон песни Мельницы и провались в сказку.       А вот с утра мне было не очень хорошо. Голодный желудок заурчал ещё где-то в шесть утра, голова раскалывалась от боли. Поел сухую холодную гречку, от которой уже откровенно воротит, пытался занять себя чем-то до часа, когда надо будет собираться на встречу с Романычем, но гудящая от недосыпа голова отказывается работать — снова засыпаю до самого будильника, только благодаря ему не проспав. «Раскачаться» и почувствовать себя бодрым никак не могу — наверное, всему виной сон под музыку в наушниках и шатание ранним утром. Все-таки сон урывками — это моя норма, но обычно я даже глаза не открываю, просто понимаю, что проснулся, и засыпаю обратно. А тут пошатался по этажу и устроил себе ночной жор — конечно же после этого мне плохо. Собираюсь вдвое медленнее, чем обычно, выслушивая подколки Дамира про «рандеву с папочкой» и равнодушно отвечаю, что да, все именно так. Пофиг, меня уже даже не бесит. Пусть думает, что хочет.       Выхожу поздновато, но не опаздываю, даже десять минут себе в запас оставил, но этого времени мне все равно не хватает, чтобы найти место уже по приезде. Психую, когда дважды выхожу не у того выхода из метро, а точно посмотреть не могу — интернет в переходах пропадает, так что приходится пробами и ошибками действовать. Конечно же опаздываю, хотя мне особенно подчеркнули, что опаздывать нельзя. Задерживаюсь не сильно, но для Романыча это все равно опоздание: посматривает на наручные часы, недовольно поджимая губы, и успевает закатить глаза, прежде чем замечает меня. Даже странно видеть его таким: в обычных кроссовках и джинсах, с небольшой черной сумкой через плечо, хоть и в сером пальто, что я видел на нем до этого. Я, конечно, догадывался, что он тоже человек и носит не одни костюмы, кожаные туфли и портфель, под завязку набитый конспектами, но все равно не мог уложить это в голове. В моем сознании к Романычу намертво приклеился ярлык препода.       — Пожалуйста, простите, я опоздал! — начинаю, стараясь опередить гневную тираду по поводу моей безалаберности. Надеюсь, что мои извинения его задобрят. Не верю в то, что меня совсем простят, наказание в любом случае будет, но сейчас хочу получить только недовольное ворчание или строгий выговор, но не крик, что испортит нам обоим настроение. — Я просто поздно вышел и немного потерялся. Надо было больше времени в запас брать — учту это впредь, — пою очень правильно, словно по методичке. И Романыч точно не злится. Может, чуть-чуть раздражен, но не более того — это уже достижение.       — Во-первых, здравствуй, — говорит слегка высокомерно, и мне мгновенно становится стыдно. Здороваюсь в ответ, жалея, что не сделал этого раньше. И ведь не сложно мне было всего одно слово сказать, но это уже соответствовало бы этикету и обезопасило мой зад. А теперь получается, что я не просто опоздал, так ещё и проявил недостаточно вежливости — а это нарушение сразу двух правил, что непонятно чем мне аукнется. В прошлый раз на меня за такое накричали, а сейчас я этого не хочу. Морально и так места себе не нахожу от предвкушения тяжёлого диалога, а если придется ещё и слушать крик, то точно расклеюсь раньше времени и, возможно, не справлюсь с тем, чтобы открыться ему. — А во-вторых, твои извинения все равно не спасут тебя от наказания, — вопреки моим ожиданиям, говорит ровно и словно даже не злится. Ему как будто жаль, что я все испортил и теперь приходится нашу встречу начинать с обсуждения моего промаха, — но это будет только в конце недели, так что сейчас выдохни и забудь. Пойдем, — говорит, пригласительно протягивая мне руку.       Берусь за нее, грубую, широкую и холодную. Через это прикосновение устанавливается наша особенная связь, крепкая и правильная, которая помогает мне исполнить приказ и на время забыть о своём промахе. В конце недели, так в конце недели — главное, что сейчас все хорошо и меня ведут подальше от главного входа вглубь парка, где нам никто не помешает говорить и не подслушает. Все еще робею под чужим напором и подчиняющей аурой, немного чувствую себя виноватым, а потому не могу начать говорить что-то первым. Разглядываю пожелтевшие деревья с полуоблетевшей листвой и дышу воздухом с запахом сырости — самая настоящая осень в расцвете сил. Через пару недель золотая сказка закончится с листопадом, все накроет снегом и убьет до весны. Короткий сезон — эта осень, но зато красивый, и надо наслаждаться моментом, пока я могу. Забываю даже о Романыче, снова начиная творить детскую ерунду вроде хождения только по белым плиткам, избегая светло-коричневых, которые составляют узор. А вспоминаю я о нем, только когда меня бережно придерживают за руку, когда я теряю равновесие, поскользнувшись на мокром кленовом листе.       — Простите! — говорю, хватая ещё крепче его руку, и стараюсь идти нормально, как взрослый, которому пофиг на какие-то швы или разные цвета в плитке. Это просто унылая дорога, по которой надо идти ровно, не раздражая Романыча своими идиотскими прыжками. Я бы ещё в «пол — это лава» сам с собой играть начал, в самом деле… — Простите, Вы меня учите быть взрослым, а я такой ерундой занимаюсь. Обещаю, что это было в последний раз! — искренне раскаиваюсь. Мне правда стыдно за такие свои выходки. Я должен показывать, что работаю над собой и стараюсь повзрослеть, а не вернуться в детский сад.       — Взрослый — это не про игры. Ты можешь оставаться молод душой, но держать все под контролем и сам отвечать за свои поступки — это и называется взрослость. Расслабься, Валюш, у нас с тобой не деловые переговоры, а дружеская встреча… если хочешь, назови это свиданием, но не в полном смысле этого слова. Будем гулять и разговаривать, и я хочу, чтобы тебе было комфортно, — поправляет меня осторожно, вовсе не злится и не пытается наставить на путь истинный. Даже сам меня ведет к бордюру (а может, мне это только кажется) и крепко держит за руку, помогая мне не потерять равновесие и не упасть в мокрую траву и кучу листьев. Тихо просит меня быть осторожнее и не навернуться, но не приказывает прекратить и сосредоточить все свое внимание на нем. — Расскажи про своих друзей, — просит довольно неожиданно, когда я окончательно расслабляюсь и даже успеваю забыть о первоначальной цели нашей встречи. — Не напрягайся и говори мне о своих чувствах, — просит, когда я становлюсь серьезным и спрыгиваю с бордюра, готовясь выворачивать наизнанку душу. После выдыхаю и пытаюсь вернуться на прежнюю непринужденную волну, но ничего не получается.       — Простите, я просто боюсь, что Вы заденете личное… Я не боюсь Вам открываться, просто не хочу реветь и напрягать Вас своей истерикой, — оправдываюсь заранее, зная, что даже если все началось с безобидных расспросов про друзей, то потом все снова скатится в мои детские обиды и полный, кромешный ад. Не хочу рыдать, но придётся, наверное. Романыч хочет, чтобы я был откровенен, и мне надо как-то пересилить себя и не бояться, все ему рассказать и довериться, но это очень сложно. Сложнее даже, чем под ремень ложиться. Табу на разговоры было очень не зря, а сейчас мне приказали его снять, и я в полной растерянности. Как улитка без раковины — беззащитен и боюсь всего подряд, но мне некуда спрятаться. Даже стоп-слово мне не сказать, потому что тогда Романыч решит, что я ему не доверяю, и выгонит. А я, на самом деле, просто не хочу ковырять старые раны. То, что я почти уже забыл, придется вытащить наружу, и это больно.       — Я не хочу, чтобы наш разговор закончился истерикой — это так же ужасно, как твой обморок после первого наказания. Я не хочу нанести тебе травму, поэтому мы начнём издалека и осторожно будем погружаться, пока ты не решишь, что хватит. Постарайся мне поверить и открыться, но не насилуй себя. Все хорошо, Валюш, давай просто начнем без паники и не будем воспринимать все в штыки, — говорит мне, но использует множественное число, что слегка меня сбивает. Словно мама про меня всегда говорит «мы»: «Мы поступили в ВУЗ», «Мы болеем»… Странно это все. Очень тепло и по-родственному, а потому странно. Не привык я к такому от Романыча и не знаю, стоит ли вообще привыкать.       — Хорошо… — тяну задумчиво и все-таки решаю начать. Просто начать говорить, а там как пойдет. Расслабиться и не воспринимать чужой вопрос как угрозу. — Сейчас друг ещё с первого класса есть. Его зовут Сережа. Учится на почвоведении, потому что баллов для биофака не хватило, мы с ним соседи. Он натурал, но знает про меня. Из всех друзей я ему одному рассказал, он потом долго от меня бегал, так что я думал все — конец всему, но в конце концов он сам ко мне пришел с извинениями за гомофобию. Мы с ним недавно ругались сильно из-за того, что я неряха, и он даже от меня переехал за шкаф… Ну, у нас в комнате большой шкаф стоит боком и делит пополам как бы на две двушки, — жестикулирую активно, рисуя в воздухе прямоугольник и показывая, как именно его делит шкаф, ребром ладони. Расслабляюсь и выливаю сразу все, что приходит мне в голову, не задумываясь о том, нужно это Романычу или нет.       — Да, знаю, я жил в такой первые два курса. Правда мы почти сразу этот стеллаж к стене поставили, — отвечает мне очень неожиданно, и я даже замираю от шока. Думал, у нас так и будет разговор в формате вопрос-ответ происходить, без всякой инициативы от Романыча. — Я перебил тебя? Прости, я думал, тебе будет проще, если я тоже в ответ расскажу что-нибудь о себе, — оправдывается, прямо как я совсем недавно. Это необычно. Маска сурового Доминанта спадает, а за ней оказывается просто человек со своим жизненным опытом, которым он хочет поделиться. Я спешно мотаю головой, показывая, что все нормально и он может продолжать. — На второй юбилей родители подарили мне квартиру, и я с удовольствием съехал. Друзья друзьями, но там хотя бы не было тараканов… У вас их много? — вроде ничего супер-личного мне не говорят, а я уже поплыл. Тихо посмеиваюсь над бегущим от тараканов Романычем.       — На удивление, на нашем этаже их вообще нет. Я за все время видел только одного, но он полз по коридору и был совсем больной. Я его в банку под марлю посадил и пытался кормить крошками, но он умер буквально на следующий день — видимо, их травили. У Сереги есть друзья с седьмого этажа (я на пятом), там, говорят, вообще пиздец с этим, — полностью раскрепощаюсь и веду разговор, как с другом, совсем не заботясь о своей речи, за что мне прилетает мягкое «Не матерись» — осторожное замечание, но я все равно извиняюсь и после стараюсь не забывать, что веду беседу со своим Домом, а не с тем же Сашей. — Серега на меня за таракана ругался. Говорил, они расплодятся, и будет у нас тоже ковер по ночам. Но как он расплодится один? Тем более, что он мальчик — я его трупик под лупой рассматривал, — рассказываю дальше, не заботясь о чувствах Романыча, который на этом моменте скривился так, словно никогда не препарировал таракана (а я знаю, что на втором курсе есть такой практикум, так что нечего из себя корчить неженку).       — Я бы тоже был не в восторге — дико брезгливый ко всем членистоногим, особенно к тем, что переносят болезни. Надеюсь, ты трогал своего таракана только пинцетом, — шипит недовольно, а я опускаю глаза в пол. Пинаю листья и думаю, стоит ли говорить, что пинцета у меня не водится, поэтому я делал все пальцами и иголкой. Руки мыл, конечно, после этого, но что-то мне подсказывает, что Романыча это не успокоит. — Тебе нравятся насекомые? О чем твоя курсовая? — осторожно переводит тему, а мне стыдно. Ни о чем моя курсовая, я до сих пор не выбрал ни научника, ни тем более тему, хотя уже октябрь… Все очень плохо, и Романыч напомнил мне об этом, а сейчас будет ругать меня за то, что упустил все сроки. — Да уж, можешь ничего не отвечать, все понятно, — морщится недовольно, но, кажется, кричать не собирается. — Я не буду тебе говорить, что это важно и уже очень поздно — ты это все знаешь, — отвечает разочарованно на мой вопросительный взгляд. Страшно от того, как он загорелся, зацепился за мой интерес, а сейчас понял, что я совсем не занимаюсь любимым делом, к тому же забил на самую важную работу на курсе. Разочаровывать его больно.       — Я помню, что уже давно все сроки прошли, но никак не могу определиться… Мне вроде все нравится, поэтому глаза разбегаются, а теперь всех хороших научников разобрали, да и странно это будет: прийти и сказать в середине семестра «возьмите меня», — пытаюсь объясниться, даже зная, что звучу глупо. Жалкие мои оправдания, совсем детские, и вот этого бы мне стыдиться, а не хождения по плиткам. И я стыжусь так, что уши горят, а Романыч это видит и, видимо, жалеет меня.       — У меня есть хороший друг-энтомолог с нашей кафедры. Пришлю тебе его контакты. Напиши ему и попросись, подумай хотя бы примерно, чем хочешь заниматься. Валь, это важно. Я понимаю, что курсовая в первый же год учёбы — это ужасно, но, с другой стороны, это возможность попробовать себя и решить, что тебе нравится больше. Не надо на это забивать, — выдыхает все так же обречённо, но не ругается. Очень напоминает мне в этом маму, которая так же томно вздыхала в ответ на мои плохие оценки, словно это высшие силы постарались, а не я сам все испортил. Неприятно, что меня незаслуженно жалеют, так ещё и помогают, хотя меня бы выгнать за такую безалаберность. Кусаю губы, совсем впечатав взгляд в землю. Пинаю листья и не знаю, как благодарить за такую щедрость.       — Спасибо Вам… Я очень виноват, что до сих пор сам этим не занялся, а Вам приходится мне помогать. Я совсем не заслужил такого хорошего отношения, — совсем закапываю себя в чувстве вины. Больно, неприятно, что даже строгий Романыч, который обещал, что больше никаких поблажек не будет, вдруг входит в моё положение. Наверное, потому что если работать со мной как с настоящим опытным сабом, то придется забить меня до смерти. Мне сказали не опаздывать, но я опоздал, сотню раз говорили про вежливость, а я не удосужился даже поздороваться, веду себя как ребенок, так ещё и сейчас облажался в очередной раз. Невозможно быть таким идиотом, как я, блин.       — Почему? — спрашивает, но не с показным удивлением. Поднимаю на него глаза и вижу только интерес и беспокойство. Прощупывает меня взглядом и ждёт ответ, который, скорее всего, уже знает. Он вообще все обо мне знает. И, думая так, отвечать откровенно проще. Ну вот что случится, если я озвучу то, что он уже во мне прочитал? Он знает, что я идиот, это просто невозможно не заметить. Он сам помечает все мои косяки, скорее всего, считает их и складывает обо мне свое мнение, которое неутешительное. Он знает, почему я не заслужил, но просто хочет, чтобы я проговорил это вслух. Больно.       — Я постоянно косячу и никак не могу научиться вести себя нормально, — начинаю и чувствую, как подступают первые слезы. Отлично, я ещё и без истерик все сказать не могу. Себя жалею и оплакиваю, а нервы Романыча совсем нет. Он просил без истерик, а я даже такой простой приказ выполнить не могу. — В меня столько сил нужно вкладывать, времени, терпения, а я только и делаю, что мотаю Вам нервы. Поэтому я и не заслужил. Если бы я хотя бы не опоздал сегодня, то можно было как-то авансом все это для меня сделать, а так получается… Со мной просто невозможно работать, — стараюсь не плакать, хотя глаза горят, а в горле ком. — Я ничего не могу сделать нормально. И я боюсь, что Вы… поймете, что Вам такое не нужно, — пищу, чувствуя, как Романыч подходит ближе, отпускает мою руку, но зато тут же кладет свою широкую ладонь мне на плечо.       — Как ты думаешь, почему я тобой занимаюсь? — спрашивает осторожно. По очень тонкому льду идёт, пока я пытаюсь успокоиться и не скатываться в истерику. Я не знаю почему. Ни одной внятной причины этому нет. Мама обязана тянуть меня на себе, потому что я ее сын, к брату я всегда был приставлен как надоедливый родственник, а Романычу это все непонятно зачем. Для всех, кто оказывается рядом со мной, я становлюсь обузой и наказанием. Взять того же Серегу, который сбежал от меня при первой же возможности, потому что даже на нем я умудрился повиснуть мёртвым грузом. И я не могу это озвучить, я просто в ужасе от перспективы, что меня снова бросят одного. Я паразит, который не может жить без того, из кого можно будет тянуть соки.       — Потому что надеетесь меня исправить. Но я… только и делаю, что висну на других людях. Я сам совсем ничего не умею. Я буквально для всех наказание и обуза. Я совсем-совсем не заслуживаю всего хорошего, что люди для меня делают. Моя жизнь — это одна большая ошибка, — шепчу, периодически проваливаясь в писк. Ну вот и все. Почему я от Романыча даже не попытался скрыть этот факт? Наверное, потому что он слишком хороший и не должен тратить свои силы на кого-то вроде меня. У него должен быть нормальный саб, послушный и не косячный, как я. Он очень добрый, заботливый и опытный, и его заслуживает другой парень, который хоть чего-то достиг в жизни. Не я.       — Чудо, — делает осторожное замечание и ведет меня к скамейке. Усаживает, с силой надавив на плечо. — Посмотри на меня, мой хороший, — очень просит, самостоятельно поворачивая мою голову за подбородок, а я не сопротивляюсь, потому что все, что я могу сделать — это быть послушным. Угу, я ещё какое чудо… в перьях. — Откуда ты знаешь про аборт? — снова вопрос, от которых мне уже тошно. Вот и приплыли. Я думал, что Романыч правильно понял историю про мою семью и не считает это важным, но теперь понимаю, что это не так. Его отношение ко мне изменилось. Он тоже теперь считает, что меня не должно было быть, а моя мама — просто глупая, что не решилась от меня избавиться. Абсолютно все так думают.       — Мама сама мне сказала. Я «любимый, но не желанный». И не надо говорить, что она чудовище, что рассказала ребёнку такое. Она совсем ничего плохого мне не сделала. Она вообще святая, что вырастила меня, что не оставила где-нибудь на улице и не сдала в детдом, а вырастила, хоть ей это и стоило репутации порядочной женщины… Я просто всех опозорил, — закрываю глаза и рассказываю, представляя, что перед мной никого нет и никогда не было. Что все тепло и забота Романыча мне просто привиделась и я всегда был один. Я не заслуживаю такого терпения и внимания. Я не заслуживаю, чтобы мне пальцами стирали слезы, мягко и бережно.       — Что ты сделал, чтобы всех опозорить? — опять вопрос. Пусть просто скажет, что ему не нужен никчемный комок клеток, который по чистой случайности стал человеком. Скажет, что я сын шлюхи и алкоголика, а потому из меня априори не может выйти ничего путного. Я тогда поплачу, но потом буду чувствовать, что все правильно и больше я не мотаю нервы человеку, который совсем тут ни при чем. Романыч слишком хороший для того, чтобы возиться с кем-то вроде меня.       — Родился, — обрываю все, ставлю точку. Я никому не нужен. Мне не нужно было рождаться и не нужно было мучить всех вокруг, вот и все. Была бы счастливая мама, благородная вдова, которая обязательно вышла бы замуж второй раз. Был бы брат, которому не приходилось бы тащить на себе «мелкого», который вечно путается под ногами. На меня бы никто не тратил силы и время, особенно Романыч, который тоже святой. Все вокруг меня святые, а один я — чернь. Я ничей, я никто, я ошибка, которая сломала судьбы многим людям и продолжает это делать.       — Ты мог что-то предпринять, чтобы не родиться? Ты знал, что тебя ждёт? — опять ужасные вопросы, которые загоняют меня в тупик. Конечно, я ничего не знал и не понимал — мне и понимать-то было нечем, я был в лучшем случае парочкой клеток. Не могу сказать «нет», а потому просто мотаю головой, показывая свой ответ. — Тогда в чем ты виноват? — продолжает, и этого я уже не выдерживаю. Вскакиваю и пытаюсь уйти. Не знаю, что ответить. Я просто знаю, что виноват. Если бы меня не было, то всем было бы лучше. Романычу было бы лучше — он бы развлекался сейчас с послушным сабом, а не пытался вытянуть из меня что-то странное. — Валя, не убегай, — просит, а я не знаю, что мне сейчас делать. Замираю, думая только о приказе, а Романыч тащит меня к себе в объятия. Осторожно кладет мою голову себе на плечо, разрешая мочить слезами серое пальто. — Ты же понимаешь, что ни в чем не виноват? — снова спрашивает, вытягивая из меня согласие. И умом я понимаю, что меня вопросами и моими же ответами завели в тупик, но согласиться с единственным логичным вариантом никак не могу.       — А кто виноват, если не я? Моя мама самая лучшая, она в сто раз лучше всех, кто говорит про нее плохо. Она тяжело работает, она не пьёт, не кричит на меня, ее нельзя ни в чем винить, — говорю, в процессе понимая, что можно, и человеку со стороны кажется, что тут все очевидно. Понимаю, но отчаянно сопротивляюсь этому знанию. — Моя мама не шлюха, у нее были причины, Вы не можете… — продолжаю выть в чужое ухо. Не могу, это очень больно — всю жизнь защищать, в том числе кулаками, честь главной и единственной женщины в моей жизни, которой я по гроб жизни обязан, а теперь встать на сторону тех, кто ее обижал. Она столько натерпелась… Я не могу быть таким же ублюдком, просто отказаться от нее после всего, что она для меня сделала.       — Не бери на себя чужие грехи. Она ошиблась, потому что все ошибаются, особенно когда переживают такое горе. Но она все искупила: не пошла на аборт и вырастила сына — доброго и умного мальчика, с которым одно удовольствие работать, — ну наконец-то хоть какие-то утверждения, которые вытягивают меня из ужаса осознания. — Ты — не ошибка. То, что твоя мама не пошла на аборт, — это не ошибка, а чудо. Она решила, что ребенок ни в чем не виноват и нужно сохранить тебе жизнь, а ты почему-то решил, что беды всего мира теперь на твоей совести, — продолжает мне объяснять, укачивая в своих объятиях. Я ни в чем не виноват и мама больше тоже нет. Я просто… притянул за уши вину, которой на мне нет. — Мой бедный обиженный мальчик. До чего мерзкое общество в котором мы живём, если и такого умного и старательного мальчика, который пытался выходить даже отравленного дихлофосом таракана, может заставить чувствовать себя так плохо и тащить на себе такой груз, — дальше уже просто успокаивает, поглаживая по слегка отросшим волосам.       Повторяет, что я весь — это одно большое чудо, и мне ещё многое предстоит сделать для этого мира, даже если сейчас у меня не все получается. Говорит, что не злится на мои промахи, что не у всех все получается сразу, а я уже показал ему, что могу быть очень послушным и правильно реагировать на его действия, поэтому со мной и работают. Говорит, что у меня есть все, чтобы быть самым лучшим, но мне надо перестать себя винить и говорить, что я чего-то не заслуживаю. «Ты многое можешь и достоин самого лучшего», — убеждает меня, а я верю. Плачу, но от этой истерики мне легче. С каждой новой слезинкой и криком я очищаюсь, выталкиваю из себя эту обиду и глупую вину. Всю мою боль берет на себя Романыч, крепко прижимает к себе одной рукой, а пальцами второй массирует мой затылок и перебирает волосы. Носом утыкаюсь в его плечо и дышу запахом шерсти его наверняка нереально дорогого пальто, которое я вот так бесстыдно заливаю соплями. Меня качают, как маленького, повторяют, что все хорошо и не о чем больше реветь, что надо успокоиться.       Прихожу в себя медленно, сначала просто перестаю выть и тихо всхлипываю, хватаясь за чужую спину как за спасательный круг, который меня обязательно вытянет из любой беды. Пытаюсь делать глубокие выдохи через спазмы, слушая кромешную пустоту в мыслях. Потом бесстыдно висну на Романыче, уже даже не плача и просто наслаждаясь тем, что он меня держит. Я ему нужен, я для него самый лучший — это он мне сам повторил бесчисленное количество раз, пока пытался меня успокоить, и теперь я полностью ему верю. Меня и моей боли больше нет, никакого чувства вины, никаких секретов и страха, что меня вот-вот бросят и найдут лучше — весь я теперь его, все мое сердце у него в руках. Ему не важно, откуда я и что у меня в прошлом, есть только сейчас, где я «золотой мальчик, у которого ещё все впереди». Потом начинаю плакать уже от умиления тем, как это близко, чувственно и нежно. Никто, ни разу, ни одна душа так глубоко не интересовалась моими проблемами, никто не вытягивал из меня все черные мысли и не выслушивал до конца. И я не чувствую вину за то, что напрягаю Романыча своими слезами. Я, черт возьми, заслужил все это, потому что я — его, полностью, всеми мыслями, даже самыми черными и неприятными.       Он взялся за меня, зная, что будет непросто, и у меня нет нужды скрывать свои чувства и притворяться, что я лучше, чем есть. Он примет меня любого, даже если я облажаюсь везде, где только можно — надо только ему верить. Он верит в меня и мои силы, а я верю в его методы и больше не закрываюсь. Ну слезы и слезы — это всего лишь чувства, такие же как смех или возбуждение. Нет ничего более интимного, чем позволить ему вытащить из меня гниль, что копилась долгие годы, подогреваемая чужим негативом… Ещё одного моего «таракана» убили. Может, когда-нибудь моя голова будет такой же чистой, как наш этаж в общежитии — ну и пусть, таких «тараканов» не жалко. Романыч отнимает меня от себя и сначала кладет руку на мой лоб, как бы проверяя температуру. Встречается глазами всего на пару секунд: мои, красные от слез, и его — глубокие изумруды, в которых бесконечное тепло и страх за меня. Убирает мои волосы назад и целует в лоб. Получается сухо и сдержанно, как все в Романыче. Четко выверенная доза любви, которая необходима мне, чтобы поверить, что я особенный, но не разрыдаться снова от переизбытка чувств.       — Спасибо, — говорю тихо, когда и этот оберегающий жест завершается. Романыч держит меня за плечи и только понимающе кивает на мою благодарность. Нежность, но одновременно страх за меня практически написаны на его лице. Не думал, что у кого-нибудь может быть столько ко мне. Спрашивает, как я себя чувствую, а я отвечаю, что мне намного легче, как будто заново родился и все в таком духе. Едва не ляпаю слова про любовь посреди нескончаемого потока благодарности, но останавливаю себя: еще не так поймёт, и все испортится. Этот момент определенно лучший в моей жизни.       — Я рад, что у тебя все хорошо. В первый раз довел саба до катарсиса словами… Пообещай мне, что сегодняшняя встреча не пройдет бесследно и ты вынесешь урок. Ты уже не ребенок и надо отпускать детские обиды. Нам с тобой нельзя застревать в прошлом, — просит меня, и это ни капли не похоже на приказ. Он сам вымотан до предела, захватил моей боли сполна, возможно, вспомнил что-то из своего прошлого — это от меня скрыто за маской строгого Доминанта, который всегда все держит под контролем. Я обещаю, потому что уже выполнил этот приказ, уже вынес самый большой урок и никогда его не забуду. Я — тоже человек и сам по себе огромное чудо, которое только учится быть взрослым, а потому просто не может не косячить, которое тоже заслуживает любви, поддержки и понимания. Так просто, оказывается, когда отпускаешь и больше не вешаешь на себя вину, которой в реальности нет. — Хорошо. На сегодня хватит истерик, теперь просто гуляем и наслаждаемся природой, — тоже приказ и тоже усталый.       Сначала молча все так же ведёт меня за руку, слушая рассказы о том, как я продуктивно провел субботу, выучил все уроки и отражал нападки Дамира, просто кивая с не самым заинтересованным видом. Все еще что-то переживает глубоко внутри, но потом и это отпускает, сначала подключая вопросы, а потом рассказывая чуточку о себе в ответ. Не касаемся ни одной тяжелой темы — только учёба, бытовуха и увлечения. Снова аккуратно подкрадываемся к теме курсовой работы и Романыч объясняет, что замолвит за меня слово как за очень заинтересованного во всяких ползучих тварях студента, который запутался при выборе кафедры, а я обязан буду работать и не подвести его рекомендацию. Я ещё раз благодарю, только уже нормально, без истерик в духе «я не заслуживаю такой доброты». Романыч относится ко мне по-человечески, и я благодарю его по-человечески. Снова прыгаю по плиткам и хожу по бордюрам, держа Романыча за руку. Я отдыхаю в его обществе и он в моем, кажется, тоже. Только раз спрашивает, не устал ли я, а меня так и тянет как-нибудь пошутить про его сидячий образ жизни, но держу язык за зубами. Я послушный и вежливый — меня покусают за такую хохму.       Совершенно естественно Романыч выдыхается раньше меня и предлагает пойти поесть, на что я тут же соглашаюсь. Я патологически голодный уже который день и мои унылые будни на гречке и воде обязаны разбавиться куском мяса, что я и озвучиваю. Романыч тихо ворчит о том, что надо было не упрямиться и принять материальную помощь, пока не начал резать на полоски кожаные вещи и варить из них кисель, как в войну. Все заверения, что все хорошо, формально я не голодаю и вообще посидеть на диете мне даже полезно, на него не действуют. Меня ведут к выходу из парка, всего в паре кварталов от которого находится ресторан, название которого мне совсем ничего не говорит — я все-таки привык к общепиту для бедных студентов, но так как у меня ни гроша за душой и счёт все равно оплачивать Романычу, я даже не пытаюсь заикнуться, что мне что-то не по нраву. Меня только чуть-чуть напрягает излишняя пафосность с вот этими дизайнерскими, в тон интерьеру цвета кофе с молоком, скатертями на столах и официантами, словно кол проглотившими…       — Боже, какая встреча! — подлетает к нам мужчина с кожаной папкой в руках. Ниже меня на полголовы, одет с иголочки, но без шика, а с лёгкой небрежностью, которая искрит в его пиджаке с рукавами три четверти и аккуратной черной бабочке с тонкой красной полоской, которая придает классическому аксессуару индивидуальной игривости. Редкая бородка выглядит странно, так как мужчина совсем не старый: максимум — ровесник Романычу, а может, и того младше. Нервно поправляет круглые очки в темной тонкой оправе, которая тоже отливает красным, особенно когда он поворачивается лицом на свет. — Я не ожидал увидеть тебя… Вас?.. Я могу чем-то помочь? — на меня ноль внимания, зато Романычу все благоговение и обожание. Инстинктивно склоняет голову, становясь ещё ниже, и я отчетливо понимаю, что это бывший саб — очевиднее некуда. Я не знаю, как относиться к конкуренту, а потому замираю в шаге за спиной Романыча. Он меня сюда привёл — он пусть и разбирается.       — Столик где-нибудь подальше от чужих глаз и ушей и официанта-мальчика посмышленее, чтобы не бесил меня, — бросает сухо, даже не оценив чужой покорности. Жесткий и холодный, ни одной эмоции, и не меня одного это напрягает — управляющий «Артур», как я читаю у него на бейджике, тоже весь подбирается и старается погасить чувства, которых на целый вагон. Между ними точно что-то было, тут и гадать нечего, но вот почему Романыч такой спокойный — не понимаю. Может, не хочет меня смущать проявлением чувств к другому? Меня бы, возможно, задело, но я бы понял… А если он не бывший, а нынешний? У нас свободные отношения: трахайся с кем хочешь, лишь бы в презервативе — так что у него вполне может быть кто-то параллельно со мной. Вот это уже неприятно.       — Разрешите мне Вас обслужить? — пробует осторожно снова подступиться и как-то растопить чужой лёд, но Романыч отвечает сухое «нет», что тоже звучит как приказ. Артур становится серьезным и кивает, убирая длинные волосы с лица. Ищет что-то глазами, параллельно говоря нам идти за ним. Ведет нас вглубь ресторана, быстро лавируя между столиками, так что я еле успеваю за ним, и наконец кивает на уютный столик на двоих в углу, по одну сторону от которого так удачно расположилась пальмочка в кадке, действительно создавая некую приватность. Романыч благодарит за услугу и теряет интерес к своему бывшему или нынешнему (я так и не понял). Может, для профессиональных сабов нормальна такая холодность и сдержанность в повседневном общении, а мне это ещё только предстоит — не знаю.       Верхнюю одежду вешаем на крючки чуть поодаль и садимся на предложенное место, и я равнодушно оглядываюсь, оценивая интерьер. Взгляд снова цепляется за Артура, который ловко хватает за рукав белокурого парня и что-то быстро и строго ему шепчет на ухо, кивая на нас. Тот пытается отказаться, показывая в свой блокнот для заказов, на что Артур четко выговаривает по слогам «по-жа-луй-ста» — это я даже могу прочитать по губам. Официант сдается и, получив ещё какие-то инструкции, мгновенно несется к нам, а Артур быстрым шагом выходит из зала в двойные деревянные двери, за которыми, скорее всего, находится кухня. Не даёт покоя его поведение — эмоциональное до предела — и строгость Романыча, который мгновенно теряет интерес к произошедшему. Включается в короткий диалог с официантом, и мне даже разрешают самому выбрать блюдо, но глаза просто разбегаются, несмотря на то, что меню довольно лаконичное и умещается всего на одной странице. Благо, парень, на бейджике которого я читаю «Андрей», приходит мне на помощь и парой вопросов о предпочтениях сокращает мой выбор до пары рекомендаций, из которых я легко могу выбрать.       Тот же Андрей пробует советовать нам вино, но Романыч говорит, что за рулём, «а молодому человеку не стоит пить в одиночестве». Ну, не стоит так не стоит, я все-таки не бухать приехал, так что соглашаюсь согреться исключительно чаем. Андрей быстро повторяет заказ и обещает еду по готовности в течение тридцати минут, а напитки принести сразу, после чего удаляется, оставив нас в одиночестве. Повисает тишина, в течение которой я напряженно думаю, стоит ли спросить про Артура или это будет слишком личное. Потом вспоминаю, что Романыч сегодня добрался до самой глубины моего «личного» и, наверное, будет рад поделиться чем-то равновесным в ответ. Долго не могу решиться, но наконец беру себя в руки и открываю было рот, но не успеваю произнести ни звука — Романыч меня перебивает и объясняет все сам:       — Управляющий — мой бывший саб. Прости, что поставил тебя в неудобное положение. Мне просто нравится здешняя кухня, и быть другом управляющего выгодно, — подмигивает мне не в своей манере игриво. Весь расслабляется и не пытается что-то скрыть от меня, даже сам рассказывает подробности, которые очень меня интересуют, но спросить напрямую мне кажется невежливым: — До этого встречались год, даже жили вместе, но потом прошла любовь, накрыла бытовуха, и поняли, что надо расставаться, — равнодушно сообщает, а у меня в голове не укладывается, что так можно… Прошла любовь, и все, даже если вы отлично друг другу подходите, ничего больше не будет. Ох уж этот жестокий взрослый мир, в котором не бывает раз и навсегда «долго и счастливо». — Прости, что утомляю тебя разговором о бывшем, — сокрушается, видя мой унылый вид. А мне на самом деле интересно, но как-то грустно узнавать такие подробности.       — Да мне на самом деле не важно. Даже если это Ваш нынешний… Это не моё дело, — пытаюсь успокоить Романыча, но получаю обратный эффект — он только сильнее хмурится и качает головой. — Нет! Мне не то чтобы все равно, я просто не против таких разговоров. Я не ревную или что-то в этом духе, все нормально. Просто грустно, что у вас все так закончилось, — поправляюсь, чтобы Романыч не думал, что мне наплевать на его чувства и личную жизнь. Меня он слушал и лечил детские обиды, и я не имею право забить на его откровения или сказать, что для меня это неприятно… Особенно если я и близко не чувствую ничего такого и просто неправильно выразил свои мысли. — Если бы поругались, то можно было бы помириться, а так… Очень грустно, — пытаюсь проявить участие, хотя не тешу себя иллюзиями, что Романычу нужно моё мнение и советы. Он мне не друг, да и какое ему дело до мыслей ребенка, у которого и отношений-то нормальных не было.       — Нет, наоборот так лучше. Когда все заканчивается ссорой, истериками и показательным хлопанием дверей, все хорошее потом даже вспоминать не хочется… Мы нормально, как взрослые люди, расстались, так что тут нет ничего грустного, — подтверждает все мои догадки. Ну дурачок я, ничего не понимаю во «взрослых» отношениях и считаю, что уйти со слезами и криками хотя бы красиво и как раз по сюжету мелодрам. А когда вот так обоюдно решают, что хватит… Может, это вовсе и не любовь была. Что я как ханжа, в самом деле, как будто первый раз слышу, что бывает секс без любви и брак по расчету. — Кстати, можешь собой гордиться, меня жутко к тебе приревновали, так что внешнюю проверку на настоящего саба ты прошел. Возможно, в «обществе» даже поползут слухи, что я не свободен, — доволен мной и собой, гордится, что «вывел меня в свет», и это немного стыдно и странно. Не думал, что в Романыче ещё сохранилось это ребячество.       — «Общество»? Что-то вроде клуба извращенцев? — задаю вроде серьезный вопрос, но на всякий случай перевожу его в шутку, потому что страшно видеть кивок в ответ. Официант приносит мне зеленый чай с чабрецом в белом маленьком чайничке, и нам приходится замолчать, чтобы не смущать бедного Андрея, который ужом вьется, чтобы угодить. Романычу приносит кофе в большой чашке с плотной молочной пенкой и незатейливым рисунком в виде листика. Против воли думаю о том, что Артур лично проконтролировал, чтобы все было на уровне, чтобы, возможно, в последний раз угодить своему Хозяину. Нет, что бы Романыч ни говорил, это все равно грустно. Может, не ужасно и все правда обоюдно, но я бы грустил после этого, и Артур, наверное, тоже грустит. Невозможно не скучать по Романычу, хотя я не знаю, в каких отношениях они были. Может, он эксклюзивно для меня выслушивает детские обиды.       Мило общаемся, снова о личном, но не таком остром и больном. Я заканчиваю рассказ про друзей, даже про тех, с кем теперь общаюсь только по сети, поддавшись тому, с каким интересом меня слушают, не перебивая и не говоря, что какие-то факты лишние. Романыч рассказывает мне в ответ что-то про своих друзей, которых по-взрослому называет «знакомые» или «коллеги», которых оказывается бесчисленное множество, что странно, так как Романыч вовсе не производит впечатление гиперактивного экстраверта. Он мне объясняет, что копит больше связи, нежели реальных друзей, а тех, с кем видится хотя бы раз в месяц, можно по пальцам одной руки пересчитать, что, впрочем, абсолютно нормально для «занятых взрослых». Так и говорит, что вызывает у меня смущенную улыбку. Мы с ним абсолютно разные: он меня понимает, только вспоминая свое студенчество, а мне остаётся удивляться тому, чем живёт старшее поколение. На мой рассказ о подколках Дамира по поводу «папочки» и «постарше» раздраженно фыркает, я бы даже сказал, с некоторой обидой, и ворчит, что не такой уж и старый. Я не могу удержаться и смеюсь беззлобно, тихо сползая под стол от стыда за свою невежливость.       Романыч качает головой наверняка с мыслями о том, какой я ребенок и не умею вести себя прилично, но не ругается, даже тоже ухмыляется, немного… я не верю своим глазам, но кажется, что Романыч даже немного краснеет (если он вообще так умеет и мне не привиделось). Принесенный стейк кажется мне пищей богов, особенно на фоне того, что я который день на гречке, а мяса нормального не ел, кажется, с конца лета, как раз когда переехал в общежитие и стал заложником своего неумения что-либо пожарить без риска спалить кухню. Растягиваю, как могу, удовольствие, что даётся мне через чудовищные усилия. Нет, это лучше мастурбации и даже, может, лучше первой моей сессии с Романычем, но я не уверен. Признаюсь, что это мясо будет мне сниться ещё неделю точно, а Романыч самодовольно ухмыляется. Тарелку едва не вылизываю и, даже объевшись, все равно жалею, что это закончилось и уже сегодня вечером меня ждут остатки гречки… Кошмар.       Благо, от голодной смерти меня вызывается спасти Романыч, который заявляет, что если уж я не хочу брать деньги, то он поможет мне сразу продуктами, и это не обсуждается. Я все равно пытаюсь возразить, нарываясь на уничтожающий взгляд. «Не смей со мной спорить. Что в слове «не обсуждается» тебе не понятно?» — снова этот его коронный громкий шепот, от которого мурашки бегут по позвоночнику. Затыкаюсь тут же, душу в себе любые «но», которых много, но которые мне запретили озвучивать. Забыл за сегодняшний день, что Романыч мой Доминант, заигрался, и вот получил… И сказать, что у меня все хорошо и никакая помощь мне не нужна, очень хочется, но нельзя, и это «нельзя» действует на меня лучше любого афродизиака. Давит на меня аура раздраженного Романыча, который видит мое смущение и мгновенную зажатость, и, кажется, наслаждается этим. Я тихо извиняюсь, чувствуя ещё большее стыдное возбуждение. Романыч ухмыляется и хотя все видит и понимает, но никак не комментирует. Останавливает машину около большого супермаркета, по которому мы гуляем ещё где-то час.       Романыч проводит меня почти по всем отделам, в каждом из которых (будь то молочка или рыба, крупы или овощи) позволяет мне самому что-то себе выбрать, а потом осторожно корректирует мои действия. Указывает на более дешевые аналоги продуктов, объясняет как выбрать качественное и не попасть на просрочку — все прописные истины, но для меня новая информация, и я даже под молчаливое одобрение веду конспект в заметках на телефоне. Не везде берем что-то, иногда меня приводят к продуктам только ради наглядной демонстрации, но и без того корзина получается внушительная. Романыч, как маленькому, объясняет, что рацион должен быть разнообразным и кушать одну гречку весь месяц — просто преступление. На моё осторожное замечание о том, что ничего другого я просто готовить не умею, мне отвечают «учись» без лишних рассуждений. Итого, у меня в покупках в кои-то веки есть полезные продукты, с которыми я только в теории представляю, что делать… Никаких полуфабрикатов, которые достаточно разогреть в микроволновке, все только свежее, которое ещё нужно как-то приготовить.       Романыч советует мне полазить в интернете за рецептами, которые будут мне по нраву и не станут напрягать по времени и силам, причём если я принципиально не готов даже приближаться к сковороде, то в этом нет ничего страшного и даже наоборот хорошо, что я буду питаться только вареным. У меня вообще нет права голоса, поэтому все оплачено и сложено в большой пакет, который пока пристроен на заднее сиденье автомобиля. Ладно овощи — из них не так уж и трудно настругать салат или вообще грызть сырыми, а вот вид охлажденного трупика курицы меня откровенно пугает. Я Романычу честно признался, что кину ее целиком в кастрюлю и сварю — это верх моих кулинарных способностей. «На бульоне приготовишь себе суп», — вставляет свое замечание, которое, похоже, тоже не обсуждается. Разрешает звонить и консультироваться, если друзья мне не помогут, и это все, никакой жалости к ребенку, который ещё вчера даже макароны не мог нормально сварить, не превратив их в клейстер. «Успокойся и делай все по рецепту. Выбирай максимально простые и наиболее подробные», — пытается меня успокоить, но я все равно переживаю. Я не умею готовить, я не знаю, что мне делать с половиной предоставленных продуктов…       Романыч обнимает меня на прощание и уверенно говорит, что у меня все получится. Он в меня верит, а я верю ему. Обещаю достать его звонками с просьбами подробнейшим образом меня проконсультировать, а он говорит, что всегда только рад мне помочь. Ой, не знаю… Даже у мамы порою не выдерживают нервы объяснять мне простейшие вещи. Рука отваливается тащить набитый всем подряд пакет на пятый этаж, а потому по приходе я сваливаюсь без сил. Саша тихо присвистывает, глядя на мою ношу, и осторожно интересуется, откуда это все, если я на мели да и обычно притаскиваю что-то готовое из ближайшего маленького магазинчика.       — Ро… — едва не ляпаю «Романыч», но вовремя прикусываю себе язык. — На Р мой сказал, что не дело питаться одной крупой, и расщедрился, — говорю, тихо морщась. Рад безумно такой помощи, но все равно напуган необходимостью учиться готовить, а потому впечатление моё смешанное.       — Рома? Родион?.. Блин, Родион — такое красивое имя: Рооодя… — цепляется мгновенно за случайную подсказку, но я спокоен. Влад его имя — тоже, между прочим, красивое, но Саше ни за что не догадаться, так что мои секреты в безопасности. Циклится на этом придуманном Родионе и снова пытается что-то посчитать по своей астрологии, но мне фиолетово. Сегодня был очень тяжёлый, но насыщенный день. Я про него многое узнал, он про меня… Не знаю, какое у него впечатление от этой встречи, но я просто в восторге. Я все больше к нему привязываюсь, намертво прикипаю, но не боюсь этого. Меня не бросят, пока я с ним откровенен, пока стараюсь и работаю, даже если косячу. Все косячат. Я думаю, даже Романыч, когда только начинал жить отдельно от родителей, косячил, и в этом нет ничего страшного. Ничего, если у тебя на плечах больше нет многотонного булыжника из мнимой вины… Эту ночь плохо сплю от эйфории, больше думаю обо всем и «раскладываю по полочкам», как сказал бы Романыч.