Вазелин

      Проваливаюсь в глубокую нирвану. То мои ощущения обостряются донельзя, и я тихо поскуливаю от переполняющих меня чувств, то выпадаю из реальности, качаясь на галлюциногенных волнах, то, кажется, засыпаю на пару минут, но неизменно нахожу себя в постели, уткнувшимся в мягкую подушку. Светло-голубая наволочка промокла от слез, которые льются уже просто по инерции. Все тело ломит, оно тяжелое и уставшее, и все, что я могу, это подтянуть сползшее одеяло до самого подбородка, задрожав от холода, что странно, так как в квартире у Романыча тепло, да и одеяло толстое, пуховое, такое мягкое, что я заматываюсь в него еще плотнее и превращаюсь в гусеничку. Замученную и выжатую до капли. Не могу поверить, что все произошло на самом деле и мне не приснилось.       Боюсь даже пробовать сконцентрироваться на ощущениях между ног, мне достаточно нытья абсолютно всех мышц в конечностях. Перенапрягся, чувствую себя даже хуже, чем после тяжелой тренировки, хотя вроде ничего не делал, просто лежал. Наверное, из-за постоянных попыток выбраться из фиксации я натрудил мышцы. Правильно Романыч говорил, что надо расслабиться, а я, идиот, опять его не слушал, вот и получил свое. Теперь только отдыхать, восстанавливать силы и пытаться осмыслить. С последним проблемы — при попытке вспомнить все и разложить по полочкам неизбежно сталкиваюсь со слишком яркими впечатлениями, которые я не готов воскрешать в памяти. Было слишком хорошо и больно одновременно — с Романычем всегда так за исключением моментов, когда он хочет меня наказать и удовольствие мне не положено.       Его сейчас нет рядом со мной: наверное, я слишком долго был в отключке, и ему надоело меня караулить. А жаль — я уже привык после интенсивных воздействий приходить в себя под его спокойными ласками. Невесомые поглаживания, шепот, обещающий, что все будет хорошо, а я большой молодец. Хочу целовать его руки после такого, а не ежиться от холода в одиночестве. Хочу… Даже у себя в мыслях произносить это слово стыдно. После такого урока я навсегда усвоил, что мое детское «хочу» и капризы никому не интересны. Это всего-лишь мои эмоции, выражение которых не всегда уместно, а если забыть про них и отдаться действительно полностью, осознать себя в чужих руках и не сопротивляться, не командовать, а только тихо умолять, то можно получить гораздо больше от своего Доминанта.       Вот что было бы, если бы он послушал мое «нет» и дал разрядку сразу же? Ну дрочка как дрочка, пусть и чужой рукой и в необычном антураже — какой-то слишком маленький пряник. По-настоящему жестоко было бы так поступить со мной, дать удовольствие быстро и легко, удовлетворив только тело, но не душу. А так он в самую мою суть залез, вытащил из меня капризного ребёнка, которому лишь бы все и сразу, и даже в таких необычных декорациях смог преподать урок, вытравить из меня эту пакость и заставить слушать и слушаться. А в конце, когда увидел, что я все понял, подарил мне множественный оргазм — я об этом как о чем-то полулегендарном слышал. Трясет сладкой дрожью от одного воспоминания, и я теперь на всю жизнь запомнил, как может быть, если слушаться своего Доминанта и относиться к его словам серьёзно.       Это действительно было страшно, без зрения и без возможности пошевелиться, даже зная, что любят и не сделают больно, все равно не по себе, потому что в первый раз и не понимаешь, чего ждать. И Романыч знал, что будет такая реакция, что я буду паниковать и ныть, прося отпустить меня, и я едва все не испортил, пропустив его предупреждения мимо ушей. Хорошо что потом собрался и сделал все как надо: начал дышать и потихоньку расслабляться, концентрироваться на его желаниях. Не все получилось идеально, и из-за этого сейчас я чувствую себя не самым лучшим образом, но ничуть не жалею, что согласился и не сказал стоп-слово, поддавшись первой панике. Все-таки Романыч отнесся ко мне со всей заботой и вниманием, подарил столько эмоций и сделал все, чтобы минимизировать риски и оставить у меня только приятное впечатление.       Тело ноет от усталости, но это терпимо, так что я не хочу больше разлеживаться, испытывая терпение Романыча. Не хватало еще заставлять его самого поднимать меня и бороться с моей ленью. Он не разрешит лежать даже до вечера, не то что остаться на ночь — я слишком хорошо его знаю, чтобы и не надеяться на это. А мне бы хотелось… У него кровать такая мягкая, но не слишком, сразу видно, что ортопедический матрас, не то что у меня в общаге, после которого бока болят. Подушки мягкие, без комков свалявшегося пуха, и приятное к телу белье — офигенно. Нежусь еще пару минут, крадя их у своей совести, потому что знаю, что давно пора подниматься, идти в душ, одеваться, ехать целый час до общежития — пытка. Даже после порки чувствовал себя лучше, потому что болел только зад, а не каждая мышца в теле. Был бы у себя — и не подумал двигаться. Просто лежать и отдыхать после такого, пофиг на все.       С тихим стоном поднимаюсь, не в силах расстаться с таким теплым одеялом. Моя одежда все такой же аккуратной стопкой на тумбочке, но мне бы, наверное, сначала в душ, а уже потом одеваться… По крайней мере, стоит только вспомнить, как много было спермы и смазки, становится дурно. Но, заглянув под одеяло, не обнаруживаю никаких подозрительных пятен — просто магия какая-то. Может, и правда мне все приснилось?.. Потом только догадываюсь, что меня заботливо обтерли салфетками, пока я балансировал между сном и явью. Интересно, это был сабспейс или еще нет? По крайней мере лучше всех оргазмов, что были в моей не такой уж богатой сексуальной жизни. Были моменты, когда очень хорошо, особенно после воздержания, но чтобы вот так вопить во все горло, рыдать и кончить, по субъективным ощущениям, не только членом, но и каждой клеточкой тела — никогда. Не знаю, как благодарить Романыча за это.       Лениво одеваюсь: сначала носки, потом белье, грязное от предэякулянта, но уж какое есть. С нервной усмешкой думаю о том, что если так дело пойдет и дальше, то нужно будет брать к Романычу запасные трусы… Он же видел меня таким беспомощным и изнывающим от страха, боли и желания. Стыдно, унизительно, закрадываются сомнения, стоило ли кому-либо показывать себя таким. Ладно удовольствие, даже пусть лицо во время оргазма — эти эмоции я морально был готов продемонстрировать любимому человеку (я же не ханжа, чтобы требовать от своего партнера секс исключительно в парандже и кромешной ночи), но вот так перед кем-то душу наизнанку выворачивать… Должны же быть какие-то границы, мое личное пространство и право не показывать что-то, скрыть ради большей эстетичности и вежливости к чувствам партнера. А потом осознаю, что я и есть на самом деле такой — испуганный ребенок, которого переполняют чувства противоречивых оттенков, но в повседневности у меня получается скрывать это за маской, а сейчас мне это запретили, все силой содрали и заставили показаться в первозданном виде.       Да и представление об эстетике у Романыча своеобразное, если не сказать дикое. Каждый раз, когда я захлебываюсь слезами и соплями, он не устает говорить, какой я красивый. Алые ягодицы с мелкими точками намечающихся синяков после порки — тоже великолепный вид, по его словам. Это особая эстетика БДСМ, и мне ее не понять — я могу только запомнить, что все естественное для Романыча не безобразно, а значит, что мне не нужно бояться показать себя «во всей красе». Вот такие будни настоящего профессионального саба, всю душу по атомам перед Доминантом раскладывать? А как это вообще возможно в порно, не слишком ли? А может, это только мне так повезло с человеком, который умеет в простой грубый секс добавлять свой смысл? Это все хочется спросить, но стыдно.       Закончил с одеждой спустя довольно много времени, потому что мне все еще лень выполнять простые движения. Мало того, что все тело гудит, так к нему подключается еще и уставшая голова — оркестр, блин. Все равно выгляжу помятым, и за это тоже стыдно, потому что я прекрасно помню о желании Романыча видеть своего саба опрятным. Вместо прически воронье гнездо из-за высохшего пота и катания по подушке, чертовы кудри торчат во все стороны. Рубашка мятая, потому что как аккуратно ни складывай, все равно невозможно сохранить безупречный вид как после глажки. А в завершение всего моя кислая замученная мина — лучше и не придумаешь.       С опаской выхожу из комнаты, потому что все еще помню приказ не перемещаться по квартире без разрешения, но просто ума не приложу, как еще сообщить о своем подъеме. Не ждать же, в самом деле, когда Романыч сам подойдет ко мне! Нахожу его «на кухне» (я все еще не понял, можно ли зоны в большом пространстве без физических перегородок называть отдельными комнатами) за ноутбуком. Что-то быстро печатает, сидя за барной стойкой, и не сразу замечает меня, но достаточно скоро поднимает глаза на мои тихие шаги, чтобы я не успел испуганно подумать над тем, как подать голос. Придирчиво оглядывает меня, сначала не успев убрать с лица сосредоточенное, но замученное выражение после работы за компьютером, но потом его взгляд немного теплеет.       — Тебе не нужно в душ? — первое, что говорит мне, но я без колебаний отвечаю, что нет. Я вполне чистый, а вода может меня еще больше разморить, и тогда я вообще рискую никогда не покинуть дом Романыча. — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает слишком дежурно, будучи в полной уверенности, что со мной все хорошо и если я начну говорить о каких-то проблемах, то они окажутся не серьезными всего-лишь моими капризами — это понимаю по довольно безучастному выражению лица. В нем нет испуга и холодной злости то ли на меня за неопытность, то ли на самого себя за то, что не смог все предусмотреть, как когда мне реально грозит опасность, но все равно рискую пожаловаться:       — Все тело ломит и голова гудит — я устал сильно, — отвечаю, стараясь не переборщить с драматизмом. Мне плохо, но не так чтобы очень, это терпимо и вполне закономерно. — Но все хорошо, спасибо Вам за такой опыт… Это лучшее, что вообще со мной было, я не знаю, как Вас благодарить, — еле подбираю слова, чтобы выразить все свои чувства, но Романыч только сухо кивает, поднимаясь из-за стола. Вообще никак не комментирует мой восторг, нет привычной мне самодовольной улыбки — ему словно вообще не до меня и он напряженно думает, как поскорее выпроводить меня и продолжить заниматься своими делами. Очень неприятно, и я начинаю панически искать причину такой перемены, думаю, что сделал что-то не так и из-за этого он на меня злится.       — Поменяй за собой постельное белье, — огорошивает, подводя меня к шкафу прямо у входа в спальню, который я и не заметил от волнения, так же как телевизор и рабочий стол по соседству с диваном в «гостиной» — вот что с человеком делает стресс. Сам дает мне в руки чистый комплект и кивает на дверь, за которой я оставил беспорядок. — Постель покрывалом накроешь, грязное отнесешь в стирку, — спокойно инструктирует, а после возвращается к своим делам, а я от неожиданности даже возразить ничего не могу. Серьезно? Я ему что, в домработницы нанимался?! Да и после меня не осталось ни пятнышка, мог бы так показательно не кривиться и поспать на «грязном», как он это назвал. А так получается, что я ему противен, а значит и то, что было между нами, тоже.       Стаскиваю «грязную» простынь и переодеваю наволочки на подушках, которых оказывается аж четыре штуки: две мягкие большие и две маленькие, длинные и плотные, на которые еще сложнее натянуть наволочку. А самое ужасное, что я их даже не касался! Еще и все тело ноет, такие физические упражнения мне вовсе не по нраву, особенно когда я осознаю всю бессмысленность. Почему я даже не подумал о «чистоте», когда ложился на его постель, а он вот так к этому относится? И ладно бы я еще что-то испачкал — тут без вопросов, я сам бы настоял на том, чтобы убрать за собой, мне было бы стыдно делегировать свои обязанности Романычу. А тут он выпятил свою брезгливость, причем, что самое обидное, ко мне. Еще и трогал меня только в перчатках, что вообще какая-то дикость. Я не против контрацепции, но у всего есть границы разумного. Очень обидно, когда он вот так ко мне с особенной, ничем не обоснованной настороженностью относится.       Словно я заразный! Справку ему, что ли, принести, чтобы он не беспокоился о моих несуществующих болезнях? Но он же знает, что я девственник, и в самом начале отношений поставил условие иметь секс с другими только в презервативе. Неужели всего этого недостаточно? У него паранойя, компульсивная зацикленность на чистоте и патологическое недоверие? Обидно. Секс — это близость, даже если у нас с Романычем все не в привычном понимании. Я перед ним раскрываюсь, а он едва не прямым текстом говорит, что я ему противен. Ну мог бы вообще не предлагать мне такое, если он не считает меня целомудренным надежным человеком, которого можно хотя бы без перчаток потрогать. ВИЧ же не передается через прикосновения — это он и сам знает, а ничем более страшным вроде гонореи я конечно же не болею — это было бы сразу видно.       Может, ему противна моя физиология — сперма и предэякулят… Но, опять же, мог бы просто не предлагать мне такого рода близость. Зачем насиловать себя и предлагать то, что самому противно? Петплей, значит, он не любит настолько, что это его самый частый пример сквика, его он даже не предложил мне на выбор и постоянно предостерегает, что я не должен этого хотеть, если дорожу отношениями с ним. Что ему мешало с высоты полного контроля над нашими отношениями даже не предлагать мне любой интим? Сегодня мне было просто волшебно, но вот такую его холодность и настороженность после мне больно переносить.       Надо спросить, за что он со мной так. Надо поговорить с Романычем об этом, и я понимаю это, но почему-то жутко боюсь. Я не могу качать права и предъявлять какие-либо претензии. Ну вот что я скажу, что мне неприятно, что меня трогают только в перчатках и заставляют менять за собой белье? Ну и ответит он, что пошел я со своим «не нравится» и должен знать свое место. Он старше и авторитетнее, он решает все, а мое мнение учитывает далеко не всегда. Это его стиль жизни, а меня он впускает в нее только до определенного момента, даже поставил жесткое условие не оставить ни следа после себя в его доме. Я ничего не могу с этим сделать. Он мне не парень и не друг, он мой учитель, а это гораздо более холодные и отстраненные отношения. Не могу спрятать расстроенное выражение лица, когда собираю «грязное» белье и отношу в ванную комнату.       Романыч же не спрашивает, в чем причина моего подавленного состояния, как это было при встрече, только приказывает сложить белье все-таки не в корзину для грязного, а сразу в машинку и включить стирку — отлично, меня еще раз тыкают в то, что я грязный. Объясняет мне, как обращаться с его вещью, предупреждает, что в следующий раз я без напоминаний должен буду убрать за собой, и меня снова перекручивает от этих слов, но я ничего не могу сказать, кроме «как скажете», от которого никак не могу отделаться после сессии, но, видимо, и не нужно, потому что я наконец вижу сдержанную улыбку и слышу похвалу за покладистость. Под пристальным наблюдением обуваюсь и не могу отвлечься от коктейля эмоций в душе: мне больно от первого брезгливого отношения и его раздражения, но тепло от снисходительной улыбки и внимания.       Не могу с собой бороться, очень хочется как-то проявить свои чувства и показать, что я люблю его, даже видя такие странные реакции, потому что он, блин, просто идеальный, а такие мелкие бзики, конечно, неприятны, но я могу привыкнуть и понять. В конце концов, я тоже не подарок и порою веду себя еще хуже и натурально довожу своего Доминанта, а он ничего — терпит, работает со мной, не бросает даже в самые тяжелые моменты, за что ему огромное спасибо. Тянусь за объятиями, подумав, что так можно, ведь он уже разрешал мне это пару раз… но натыкаюсь на руку, уперевшуюся мне в грудь. Просто не позволяет, довольно жёстко отстраняя меня.       — Не надо, — цедит сквозь зубы, еще больше отталкивая меня от себя, едва не впечатав в железную входную дверь за спиной, но вовремя останавливается. — Это мои границы, и я их не отменял, будь добр их соблюдать, — совсем не сдерживается, почти кричит на меня, причем абсолютно заслуженно. Я не должен был этого делать! Я же почувствовал, что собираюсь нарушить правила, но просто проигнорировал свою интуицию, доверился случаю и вот получил — доведенного до белого каления Доминанта. — Сколько мы уже с тобой работаем? Ты до сих пор не понял основы? — от этого тихого бешенства хочется убежать, спрятаться куда подальше, и я даже рефлекторно делаю шаг назад, но потом становится стыдно уже за свою панику, и я пытаюсь хотя бы минимально взять себя в руки… и не могу. Его взгляд, строгий тон и бесконечное разочарование во мне убивают.       — Нет, я все понимаю… Пожалуйста, простите, я не должен был этого делать, — мое испуганное лепетание прерывается его сухим кивком и пожеланием больше никогда не нарушать такие важные правила. Понял, что я и правда не хотел, а может, решил, что хватит с меня на сегодня и этот разговор можно отложить до следующего раза. Плакала моя задница опять, теперь уже абсолютно заслуженно и не по случайности, а по осознанной глупости. Знал, чем это может закончиться, и вот все равно попер на амбразуру. Ради чего и зачем? Глупо было даже думать о том, что Романыч может вдруг расчувствоваться и позволить своему сабу лишнего. Не будет такого никогда — это мне пора бы прочно усвоить.       Извиняюсь ещё раз, прежде чем выйти за дверь. На автопилоте иду к лифту и выскакиваю на улицу, в незастегнутой куртке прямо на мороз. Лицо горит от стыда и других сильных эмоций, и пару метров от подъезда Романыча я иду, не разбирая дороги, просто чтобы идти, остыть и успокоиться. Потом все-таки застегиваю куртку, когда промозглый ветер начал задувать под свитер, желая уложить меня с пневмонией прямо в преддверии сессии — не надо мне такого счастья. Романыч еще, если узнает, что я хожу по улице раздетым, будет ругать за то, что не берегу здоровье… Вот вроде он заботится и любит, подпускает так близко в постели, но уже через несколько минут заставляет устранять любые намеки на свое присутствие и даже прикоснуться не разрешает.       И вроде я сначала сам понял такие условия, принял его табу в ответ на обещание соблюдать мои — все было идеально. Но тогда я практически ничего не чувствовал к Романычу, воспринимал его исключительно как старшего товарища, пусть признавая его мужскую привлекательность, но все равно без особых душевных терзаний принял запрет на прикосновения и возможность измен. А сейчас, когда он уже так долго со мной возился, вскрывал мои душевные нарывы, научил доверять ему, но одновременно, принимая помощь, самому нести ответственность за свои поступки, я всем сердцем откликнулся на это и… влюбился. А влюбившись, уже хочу большего, чем почти деловые формальные встречи, сухое «молодец» и дрочка в медицинских перчатках… брр… воспоминания о себе и своих чувствах в той ситуации все еще сладкие, но если попробовать как бы отстраниться и посмотреть на все со стороны, то мои розовые мечты мгновенно рушатся.       Это какой-то новый уровень брезгливости, причем не к какому-то таракану, а ко мне, кого он называет «своим мальчиком». Вот чем я это заслужил? Может и ничем, а Романыч со всеми такой, но как-то не верится. Чего стоят только его импульсивные обнимашки в порыве успокоить меня. Поцелуй в лоб после нашего первого откровенного разговора в парке я и вовсе вспоминаю с тихой дрожью и не нахожу ни капли наигранности в этом жесте — то был искренний порыв, и в этом, кажется, гораздо больше настоящего Романыча, чем в подчеркнуто строгом и холодном ко мне Доминанте. Вот что происходит между нами и как мне на это повлиять? Возможно ли вообще мне, сопливому мальчишке, которым меня, без сомнения, воспринимает Романыч, как-то повлиять на взрослого, умудренного жизнью мужчину?       Я для него вообще никто, я пока что даже не саб, но даже если бы я им был… Если я «дорасту» до своего потолка и стану его идеальным сабом, это никак не поможет мне сблизиться с ним, тогда я просто вынужден буду еще строже блюсти все его странные табу, что заведомо тупик и не приведет к такому желанному… Ну вот, блин, размечтался. Как вообще можно представлять отношения со своим преподом? Он не будет со мной сюсюкаться, не станет по-хулигански целоваться на последнем ряду кинотеатра и романтично прогуливаться под ручку — это просто не в его привычках, ему бы в пару кого-то такого же взрослого, которому не нужны все эти глупости. Сессия, секс, смена белья после себя и сухое прощание с пожеланиями всего наилучшего — удобно, блин.       Я так не хочу! И на этом своем капризном «не хочу» я и заканчиваю свои мучительные думы, потому что за такое продолжительное время работы с Романычем твердо усвоил, что это капризное слово почти в любой ситуации лишнее. Романыч меня приручил и выдрессировал на определенные реакции, ему наверняка очень нравится так играть со мной, но у него даже в планах нет подпустить меня ближе не к телу, а в свою душу… Ну и ладно, я все равно не смогу ничего с этим сделать. Рано, наверное, опускать руки, может, есть смысл что-то еще предпринять и попытаться как-то достучаться до сердца Романыча, но вместо желаемого результата я рискую совсем испортить даже те кривые отношения, что у нас есть сейчас. Еще решит, что я окончательно отбился от рук и меня нет смысла учить дальше.       Меньше — лучше, чем ничего, синица в руках и все такое… Я уже не хочу думать о плохом, когда прямо сейчас все вроде бы хорошо, мы только все решили, взяли новый курс в моем воспитании, меня пустили в настоящую комнату для сессий, что обещает мне только больше новых ощущений, если конечно я буду стараться и не налажаю с жизнью по новым правилам. Теперь каждый мой поступок считается, больше ничего не разрушится от одной ошибки, но, кажется, от этого работать над собой придется ничуть не меньше, а скорее даже больше: все имеет вес, на каждое свое решение придется оглядываться не раз, каждая крупинка ложится на весы либо в сторону наказания, либо в сторону поощрения. Раньше было как-то проще: ошибся — получил наказание, если все идеально — заслужил поощрение, а сейчас начнутся полутона, когда поощрение, но все-таки немного наказание или вообще наказание, но немного поощрение.       Мечтаю о своем новом положении, вспоминаю ту малость, что Романыч уже мне дал, и пытаюсь представить, что еще интересного меня ждет на следующих наших встречах. Очень сильно боюсь неизвестности, особенно после того как рассмотрел намеки на шокирующие практики Романыча, от которых он даже не дал мне отказаться. Мне было бы спокойнее сказать свое нет и закрыть этот вопрос, но, видимо, для Романыча очень важно мое согласие по умолчанию… или он даже не видит смысла предлагать мне это, так как я еще не готов — и это наиболее правдоподобный вариант. Ведь если подумать, то никакой жести в предложенном им не было, только то, что я сам для себя окрестил как страшное.       Значит, все-таки будет приручать и постепенно приучать меня не так остро реагировать, переступать через себя и в конце концов лизать ботинки и с благодарностью ложиться под кнут… Дрожь берет не только от холода, но даже от одной попытки представить себя такого униженного и подчиненного чужой воле. Будоражаще, но страшно за свое тело и психику. Я не готов к подвешиванию и играм в рабство — это Романыч знает, именно об этом каждый раз меня предупреждает, но только сейчас я понял всю серьезность, но, как ни странно, не испугался, а просто понял, что торопиться в таком деле точно не к добру, нужно постепенно привыкать к мысли, что Романыч не причинит мне зла, и тренировать себя к спокойному восприятию всякого, что только на первый взгляд кажется жестью.       К очень правильным выводам я пришел, Романыч бы гордился моими рассуждениями, покорностью судьбе и почти дрожью предвкушения. Как бы я ни убивался по своим дурацким чувствам и ни ныл, что мне категорически запрещают даже объятия, меня все равно любят. Пусть по-особенному и может совсем не в романтическом смысле, а просто как преданного ученика, но все равно заботятся, особенно о том, чтобы я правильно понимал правила и цели нашего общения. Пусть Романыч со мной развлекается, но мне-то какая разница, если он все еще относится ко мне с уважением и даже боль причиняет исключительно любя и со своим смыслом? Ему нравится делать меня лучше, а мне нравится сгибаться под его рукой и принимать другие формы в угоду его плану — так и должно быть и нечего хныкать из-за того, что со мной не сюсюкаются как с маленьким.       Поздно уже проситься на ручки, как бы взрослый уже мальчик и должен, просто обязан держать себя в руках и не лезть с прикосновениями к Романычу, если ему это неприятно. Взрослый, а значит, должен перестать вестись на поводу своих эмоций, как-то холоднее все принимать и может даже стать таким угрюмым взрослым, который терпеть не может поцелуи за то, что это «грязно», и натягивать латексные перчатки, чтобы подрочить. Ужасно. Даже думать об этом не хочу, не то что осознанно стремиться. А как же долго и счастливо и умереть в один день? Правильно Сашка говорит — жизнь скучная без волшебства, пора бы начать верить в гороскопы, пока не иссушился до мумии от формальной рациональности. Сашка…       Думать о нем тоже совсем не хочется, больно. Они, уроды, меня бросили, поведясь на доводы Дамира, которому лишь бы лишний раз насолить мне. Эта ужасная утренняя сцена ненадолго вышла у меня из головы из-за размышлений о Романыче, но сейчас с новой силой накрыла обида. Не хочу видеть больше ни его, ни друзей, которые меня предали. Не хочу идти в общагу, а потому я, вместо того чтобы сразу идти к метро, неприлично долго топчусь по району Романыча, который оказывается обычным спальным с рядами пятиэтажек, стерильными детскими площадками со специальным резиновым покрытием в тихих двориках, в ответ на что меня даже берет ностальгия.       Сажусь на качели, несмотря на то, что давно не метр с кепкой и, как ни поджимай ноги, не получается нормально раскачаться. Ностальгии по временам, когда я мог, не опасаясь косых взглядов, качаться на качелях и прыгать по плиткам и уже от этого чувствовать себя абсолютно счастливым, совсем не мешает. Брожу по городу, еду на метро вроде к общаге, а вроде самым длинным из возможных маршрутов, брожу по городу, голодный и холодный, потому что не хочу возвращаться в комнату и снова доказывать, что я не шлюха, не меняю друзей на мужчину и вообще-то ничем не заслужил такое отношение Дамира и его попытки настроить моих друзей против. Не хочу.       Звоню маме, чтобы рассказать про учебу, которая совсем меня не волнует, но о настоящих своих проблемах не рискну ей говорить — еще переволнуется. Потом ною брату, что скучаю, и в который раз совсем не всерьез, но со всем театральным надрывом прошусь домой, на что получаю неизменную тонну едкого сарказма. Легче не становится. С Романычем было хорошо, он не нападал на меня просто так на пустом месте, только потому что я чем-то не понравился ему с самого момента знакомства. Возвращаться в комнату под косые взгляды соседей, молчаливое неодобрение Сереги, слишком эмоциональное недовольство, но с попытками все-таки улыбаться мне и поддерживать хорошие отношения от Сашки и просто презрение от Дамира. Отличная атмосферка между нами, ничего не скажешь. Токсичнее только на ядерном полигоне.       Только под вечер рискую заявиться в комнату, сразу с порога слушая шуточку про то, что меня уже и не ждали, а чего я не остался ночевать у своего мужика и все в таком духе. Огрызаюсь лениво, потому что отморозил себе пальцы и уши, к тому же промочил ноги, так что совсем не настроен на миролюбивый тон и попытки налаживать отношения. Дамир игриво спрашивает, как прошел день, просит не дуться, но я храню молчание, потому что не хочу вестись на очередную его подлянку. Он даже пробует извиняться, а по вопросам Сашки я даже понимаю, что он до сих пор не знает, что произошло между нами и из-за чего мы орали поутру. Я предпочитаю молчать, Дамир — тоже, ну и славно.       Остаток вечера трачу на то, чтобы приготовить себе самый простенький ужин, отчитаться Романычу, что погулял после встречи с ним, но сейчас в общаге, чувствую себя нормально и уже ложусь спать, потому что время одиннадцать, а уже в полночь я должен мирно сопеть как «послушный мальчик». Романыч хвалит меня и тихо посмеивается над неожиданным рвением к тому, чтобы выполнять все правила. Вроде больше не злится на мой проступок, но точно спросить я не решаюсь, потому что нутром чувствую, что если он скажет, что все хорошо, то я не поверю, а если он все еще злится, то я все равно больше ничего не смогу с этим сделать, теперь мне остается только работать и работать над собой, копить достижения и сделать все максимально хорошо, чтобы к концу недели этот мой промах растворился в следующем хорошем поведении. ***       Первая пара физры — это ад какой-то. Ох, не ценил я время, пока зал ремонтировали и с приходом холодов и невозможностью заниматься на стадионе нам на халяву ставили посещения. Не ценил, а теперь как долбануло радостной вестью, что с этой недели занятия возобновляются в новом свежевыкрашенном зале. И не прогуляешь ведь, потому что вроде как Романычу обещал ходить на все пары, и не важно, насколько мне не хочется вставать в семь утра, чтобы побегать под мерзкий свисток нашей любимой Лидии Валерьевны. Бойкая тетка, веселая, с ней и с зачетом по предмету точно проблем не будет, и если бы я все еще был сам по себе, а не сабом Романыча, то дал волю своей наглости и не пошел никуда в такую рань, а потом бы похлопал непонимающе глазками и получил отметку ни за что.       И я не против физической активности, но, блин, не в девять утра, когда до этого час трясся в метро, а потом все равно получил отметку за опоздание в журнал. Минус день из моих шести недель работы на подарок от Романыча — такими темпами я не успею получить гитару на Новый Год. А ко всему ужасу еще и встречаю на паре человека, который искренне меня ненавидит, кажется, с первой же встречи, а просто игнорировать его не получается, поэтому приходится ненавидеть его в ответ. Чертов Дамир. Видите ли биотех самый маленький из факультетов, поэтому их вечно пристраивают к поточным парам биофака. Повезло мне, блин, что звезды так сошлись и Дамира запихнули именно в мою группу.       И если сначала я нервно оглядывался на него, как всегда в белой футболке, словно в его гардеробе нет ничего другого, потом поверил в то, что ему не до меня, но как только закончилась выматывающая разминка и в нас наконец запустили баскетбольным мячом, чтобы хоть чем-то занять до конца пары, тут-то и началось все самое интересное. Постоянные подколки, как явные, так и не очень, и попытки отнять у меня мяч, причем не важно, в одной или разных командах мы оказываемся. Бесит, злит это меня, и может быть для игры это полезно, но в напряженный момент, когда я, отбивая мяч, пытаюсь аккуратно, как настоящий джентльмен обойти однокурсницу, которая зачем-то лезет в самую гущу так, словно ничего не боится и не будет потом сама же ныть, что ее неловко пихнули локтем.       Стараюсь резко обойти ее, не задев даже пальцем, но одновременно не упустив шанс забросить в кольцо, чтобы не выслушивать очередную издевку, что спасовал перед девчонкой и все такое. Не слежу при этом за Дамиром, потому что уверен, что ну в такой-то ситуации не полезет, просто чтобы помешать мне… Ну или надеялся, что слежу за ним краем глаза и смогу в случае чего рефлекторно отклониться в нужную сторону. В любом случае, у меня не получилось. Поворачиваюсь спиной к однокурснице, уверенным отработанным в школьных соревнованиях движением стараюсь обернуться и забросить почти не глядя, и забываюсь. Наверное, потому что ну ни один нормальный человек, который не хочет специально поддеть именно меня, не будет лезть так нагло, наплевав на всех: на ту девчонку, которую я боюсь толкнуть слишком сильно, и на остальных участников игры. Врывается в середину моего маневра, с напрыга, естественно нарушив все правила и здравый смысл, наваливается на меня всем весом, просто чтобы лишить равновесия и уложить на пол.       Я успеваю только бросить куда-то мяч, просто чтобы избавиться от него, падая, рефлекторно закрываю глаза, потому что от рывка в сторону закружилась голова, тем более что у меня и в повседневной жизни с координацией не лады (на ровном месте на раз-два спотыкаюсь), а тут еще здоровый лось выбивает меня из сложного маневра. Лечу с ним в обнимку на пол, кажется, умудряюсь даже неловко перевернуться в процессе, а пытаясь смягчить падение, только сильнее все усугубляю, всем весом, своим и его, падая на выставленную вперед левую руку. Боль такая сильная, что в первое мгновение я ее даже не чувствую, а потом режет до слез.       Матерюсь и пихаю ржущего Диму в бок, пытаясь дать сдачи, но он быстро вскакивает на ноги, словно ничего и не произошло, словно это рядовая ситуация в игре и всякое бывает, даже пытается меня подколоть на тему того, что я разлегся на полу и ною как девчонка. Спасибо, что в группе находится хоть кто-то адекватный и пытается меня поднять. По иронии тянет за ту самую отбитую руку, и я кричу от боли, что словно режет сустав на куски. На мои вопли прибегает Лидия Валерьевна и с причитаниями отправляет меня на скамейку запасных. Совершив некоторое подобие осмотра моей ушибленной конечности, заключает, что «до свадьбы заживет», но для галочки предлагает вызвать скорую, от чего я конечно же отказываюсь.       До конца пары сижу, обращая мало внимания на подколки Дамира, которые даже увеличились в связи с моим выходом из игры. Пытаюсь шевелить пальцами и вроде получается, а значит, и правда жить буду, потому что брат-медик всегда на любые подобия повреждений приказывает шевелить конечностью, а если шевелится, значит, не отваливается и все будет нормально. Запястье опухает и краснеет, что не особенно меня пугает, скорее интересно, насколько все серьезно. К концу пары так и не успеваю точно понять, сломал или нет, тихо злюсь от невозможности нормально переодеться и застегнуть все маленькие пуговки на рубашке.       Вот никогда я не носил рубашки, но именно с этой недели решил взять себя в руки и завести привычку одеваться прилично не только на встречи с Романычем. Сегодня еще и семинар по анатомии растений, хотелось сесть на первую парту перед ним, радовать своим видом и показывать, как я стараюсь. Посмотреть на его реакцию и понять, злится ли он на меня за попытку обнять или уже остыл и получу ли я наказание за это. Неприлично долго вожусь с пуговицами, вместо того чтобы кое-как натянуть свитер и в таком непотребном виде пойти на пары. Ну мало ли рука, вроде почти не болит уже, скорее немеет от отека, особенно если зафиксировать запястье чем-нибудь… Пытаюсь мысленно прикинуть, сколько будет стоить эластичный бинт.       — Эй, Валька, ты как? — неожиданно проявляет заботу Дамир, когда я наконец справляюсь с одеждой и волочусь к гардеробу за курткой. Спасибо, что дальше окно, иначе я бы сто процентов опять опоздал на следующую пару. Не ногу и не правую руку, спасибо, повредил, но все равно неприятно и вносит неудобства в самые обыденные действия, а не давать нагрузку на руку тоже не помогает — никак не зафиксированное запястье ноет ничуть не меньше. — Валь, да ну ладно тебе… — продолжает канючить, даже лезет вперед, чтобы быстрее схватить мою куртку из рук гардеробщицы и помочь мне одеться.       — Отъебись, пожалуйста, — огрызаюсь, но вопреки своим же словам принимаю его помощь. Сам бы я провозился еще не меньше часа, что не стоит моей гордыни. Дамир самодовольно улыбается, но не как Романыч с заслуженным триумфом, а гаденько, противно. Считает, что я уже сдался, а он такой весь из себя прекрасный сначала покалечил меня, а теперь героически предложил помощь. Ненавижу.       — Тоже мне, обиженка, — заводит песню, которая раздражает меня уже который день. Сначала обозвал меня самыми гадкими словами, потом попытался заговорить как обычно, а после моего молчания формально извинился и делает вид, что конфликт исчерпан. — Ерунда же, а ты делаешь из этого трагедию, — вроде бы и пытается успокоить, но на самом деле выгораживает себя и одновременно обесценивает мои переживания. Ненавижу его, каждое его слово и действие. Именно этого он добивается?       — Вот именно, что ерунда. Отъебись, — зачем-то пытаюсь отвечать ему, хотя понимаю, что это ни к чему не приведет. Как обычно он мастерски отобьет все мои аргументы и конечно же не сможет убедить меня в диаметрально противоположном мнении, но доведет диалог до того, что мне просто нечего будет ответить. Неловко одной правой рукой накидываю на плечо сумку и стремительно иду к выходу, но никак не могу отвязаться от Дамира, он зачем-то упорно тащится за мной.       — Да я же не специально! — продолжает, наверное, пытаясь выпросить у меня прощение, а я совсем не обижен. Мне как-то все равно на него уже довольно давно, я бы даже не вспоминал о нем, если бы он просто отстал и не трогал меня лишний раз. А ему все неймется постоянно задевать меня, а когда доводит до ручки, то делать вид, что совсем не понимает, отчего я так его не люблю, ведь это все ерунда, шутки и вообще просто я сам ничего не понимаю и обижаюсь непонятно на что.       — Не специально прыгнул на меня и повалил на пол? Да, действительно, обычное дело, с кем не бывает, — пытаюсь изображать сарказм, но все равно получается глупо и неуместно, мне бы вообще замолчать и не реагировать ни на какие его попытки вроде как объясниться, но на самом деле просто в очередной раз выгородить себя. По привычке толкаю тяжеленную дверь на улицу левой рукой, и только потом до меня доходит, что не нужно было этого делать. Вскрикиваю от резкой боли, а Дамир едва не в голос ржет, видя все это. Мне больно по его вине, а ему смешно! Даже Романыч, который открыто говорит о своем садизме, никогда не делает так. Молюсь на то, чтобы Диму настигла карма и пришибло хорошенько огромной, чуть ли не под три метра, деревянной дверью с массивной литой ручкой, которая призвана украшать вход в корпус, но он без малейшего напряжения придерживает ее. Ну правильно, у него же все руки целы, не то что у меня, инвалида, ха-ха, как смешно.       — Окей, толкнул я тебя намеренно, но калечить не хотел, — признается нехотя и опять обгоняет меня, чтобы идти спиной вперед и лицом ко мне, продолжая разговор, хотя я всем своим видом показываю, что совсем не настроен на выяснения отношений. Между нами и выяснять-то нечего, все понятно еще с первой встречи, только я зачем-то пытался понять его и наладить отношения. — Не сломана же, ну?.. — очень старается меня убедить, что если рука не отвалилась, то все нормально и с него взятки гладки, но когда понимает, что я реагирую на это утверждение только тихим фырком, цедит сквозь зубы: — Ну ладно, извини, что подпортил тебе товарный вид, — и не может обойтись без намеков на мое мнимое блядство.       — Пошел. Нахуй, — огрызаюсь со всей злобой, на которую только способен, хотя понимаю, что он не заслужил ни одной моей эмоции. Романыч бы сказал, что я веду себя как ребенок, если трачу нервы на всяких мудаков, но жаловаться ему на Дамира я точно не буду — это еще более по-детски. Сам как-нибудь, моего Доминанта наши ребяческие терки точно касаться не должны, эта сторона моей жизни его будет только раздражать.       — А вот чего ты бесишься? Ты мне сам признался, еще сказал, что для тебя это нормально, а теперь на правду злишься, — говорит, даже не задумавшись о том, что несет бред, сам себе придумал и решил. С каких пор «свободные отношения» равно «продавать себя за деньги»? — Что ты делаешь сегодня вечером? — выпаливает после короткой паузы непривычно высоким голосом, и я тоже, мягко говоря, офигеваю от такого поворота событий. Даже останавливаюсь слишком резко, и чуть не поскальзываюсь на замерзшей мелкой луже, что трескается под моим ботинком стеклянной крошкой.       — Матан, — отвечаю сначала на полном серьезе, а потом до меня доходит, что происходит какой-то бред. Дима тоже останавливается, пройдя еще пару шагов спиной вперед. Снова улыбается, но как-то натянуто, а мне в каждом жесте видится угроза. Надеялся, что я скажу про встречу с мужчиной, чтобы у него было за что в очередной раз подколоть меня? Открываю было рот, чтобы сказать еще что-то, но Дамир делает это вместе со мной, а я решаю, что не буду перебивать его. Смыкаю губы, лишь выдохнув небольшое белое облачко пара, потому что на улице, конечно, не трескучий мороз, но небольшой минус.       — Помочь? — то ли спрашивает и предлагает, то ли утверждает, но я все равно отвечаю нервным смешком. В голове мыслей никаких, кроме того, что так точно не должно быть, что это очередная его издевка, а может он просто окончательно отъехал кукухой и все всерьез. Бред, что за бред вообще происходит? Я как будто в кошмарном сне, но боль в ушибленной руке убеждает меня в том, что все наяву. Во сне вроде не может ничего болеть… — Не думаю, что у меня хватит денег на все твои услуги, но… — только начинает свою гадкую фразу, а я уже, не сдержавшись, пытаюсь толкнуть его в грудь здоровой рукой. Мразь, просто мразь.       Он перехватывает мою руку и тащит на себя, пока я неловко трепыхаюсь и пытаюсь отбиться всеми силами, даже подключая опухшую руку, не обращая никакого внимания на боль. Он душит меня сгибом локтя, и грубая холодная ткань рукава стильной парки царапает мою щеку. Я вырываюсь и мне не страшно, скорее обидно и бесит, что он может вот так просто унижать меня, а я то пытаюсь играть безразличие, то неловко сопротивляюсь нападкам, но все равно стараюсь держать себя в руках, хотя с ним давно пора бы раз и навсегда разобраться кулаками, если у него нет ни совести, ни элементарного понимания человеческих слов.       — А что такое… — задыхается в мое ухо, тратя все силы на то, чтобы удержать меня, так как мы с ним примерно одной комплекции (не качки, но и не дохлые воблы), что делает ситуацию тупиковой. — Ты же со всеми… — не договаривает то, что он так хотел сказать, потому что дыхалка курильщика подводит. Хрипит так, словно это не меня, а его душат, и отпускает после того, как я умудряюсь, особенно удачно извернувшись, ткнуть ему локтем в бок. Меня всего трясет от адреналина, я кашляю, но тем не менее отхожу как можно дальше, чтобы Дима не втащил меня на второй раунд боя без правил.       — Да с кем угодно… — хриплю как больная раком гортани ворона, но это все равно кажется мне слишком громко. И очень странно, что в округе ни одного человека, ни студента, ни препода, которые бы нас разняли или пригрозили выговором. И пусть мы довольно далеко отошли уже от корпуса, все равно странно, -…только не с тобой, — не знаю, зачем сказал так, вместо того, чтобы протестовать против утверждения о моей распущенности. Устал уже, блин, и пусть хотя бы так его унижу. Пусть думает, что даже последняя блядь не станет с ним спать, может, чуть-чуть задумается о том, как надо себя вести.       Оглядываюсь в последний раз на то, как он сгибается пополам, пережидая боль от моего удара, и мне не жаль его нисколько. Делаю пару шагов спиной вперед, опасаясь, что он сейчас оклемается и кинется за мной, а затем оборачиваюсь и бегу, просто чтобы убежать и не слушать его ответ. Меня тошнит от того, что было только что. От его искреннего убеждения, что я отдаюсь за деньги, и попыток воспользоваться «моими услугами». Чем я это заслужил? Единственный раз подпустил мужчину к себе, единственного и родного, который по-настоящему заботится обо мне, а не какого-то папика с толстым кошельком. Да и если нет. Даже если нет, то Дамира это уж точно не касается.       Не могу сдержать горькую мину, когда добегаю до корпуса биофака и молниеносно пытаюсь стащить с себя куртку, чтобы успеть на пару к Романычу. Не пустит, если опоздаю, просто из принципа, даже если у меня формально были причины. Руку режет — просто ад. Особенно когда в спешке дергаю рукав и в который раз сгибаю запястье под углом, который здоровая рука выдержала бы без проблем, а распухшее лиловое мое чудовище после удара орет от боли. Не могу, не день, а черная полоса… И все-таки не расслабляюсь и бегу в кабинет, конечно же немного запаздывая, буквально на минутку, но мне все равно приходится постучать и спросить разрешения войти, иначе, стоит только понадеяться на случай и попробовать проскочить незаметно без внимания преподавателя, разорется и тогда точно выгонит. Было — проходили еще на летней практике перед учебой, на первом занятии мне чуть ли не на коленях пришлось просить прощения и обещать, что все понял и больше не буду так делать.       Неловко натягиваю рукав свитера на самые кончики пальцев опухшей руки, параллельно скребясь в дверь как нашкодивший щенок и блея жалобные извинения. И конечно же опять недовольный мною Романыч, хмурый, который, кажется, только начал что-то рассказывать, а тут я ворвался некстати. И конечно же свободное место осталось только на первой парте и я не имею возможности тихонько шмыгнуть на крайний ко входу стул, мне приходится продефилировать вдоль доски через всю аудиторию, чтобы опуститься за стол прямо напротив Романыча. Стыдно так, что уши горят, особенно когда я вижу своего Доминанта крайне раздраженным. От этого прожигающего насквозь прищура уже рефлекторно хочется спустить штаны и лечь под ремень.       Хорошо, что все оставшуюся пару я записываю тему, как примерный ученик, рисую все картинки и мне даже не приходится имитировать заинтересованность — все-таки Романыч прекрасно владеет материалом, горит своим предметом и этим огнем зажигает любого, кто готов слушать. Даже меня, при том, что меня никогда не тянуло к цветочкам, я все-таки, наверное, определился, что по членистоногим, но фундаментальное образование предписывает мне усвоить все основы, пусть даже потом мне все эти листочки-стебелечки никогда не пригодятся. Экзамен все равно сдать нужно, а учитывая мой косяк с рисунками в самом начале семестра и последующие мелкие косяки, на автомат у Романыча мне даже надеяться не стоит. Если, конечно, он хоть кого-то освободит от экзамена, потому что с его характером и порою даже жестокостью к студентам я очень сильно сомневаюсь.       И все-таки я занимаюсь усерднее большинства в группе. После пары, как обычно, подхожу с вопросами, которые на протяжение семинара выписывал в конец тетради, чтобы не задерживать никого своими глупостями. У меня очень плохо с базой по биологии — это я уже понял за почти полгода учебы. ЕГЭ и вступительные как-то написал, по сути натаскав себя на глупые тесты, а чуть в сторону подумать у меня не получается. Наверное, как раз для таких, как я, нужна программа первого курса с лишь едва углубленным повторением школьной программы.       Жутко неудобно держать в руках тетрадь, лихорадочно перелистывая страницы, потому что, как ни крути, все равно приходится напрягать больную руку. А я еще и пытаюсь спрятать свою рану под рукавом свитера непонятно зачем. Наверное, подсознательно не хочу нервировать Романыча по пустякам. Или помню о его любви к фиксации наручниками и надеюсь подлечиться до нашей следующей встречи… Нельзя так делать, по правилам я должен сразу говорить о непорядках со здоровьем, но я уверен, что ничего серьезного не произошло и уже к воскресенью я буду как новенький, а если Романыч отменит из-за этого встречу, я только обижусь на то, что за целую неделю уже не идеального, но хорошего поведения мне ничего не светит из-за дурака Дамира.       Сначала Романыч терпеливо слушает мои вопросы и отвечает, нервно оглядываясь на оставшихся в аудитории студентов, и я уже понимаю, что он заметил мое повреждение. Ведь не мог же не заметить с его-то внимательностью. Бледнею и сжимаюсь весь внутри, предвкушая новый выговор за то, что нарушаю основы. И оправдаться немедленно хочется, пока меня собственноручно не ткнули в мою ложь, но однокурсники услышат и тогда всему конец. Продолжаю задавать свои глупые вопросы, чувствуя, как от ужаса по спине бегают мурашки. Хочу совсем спрятать за спину ушибленную руку, но это будет еще более глупо и нагло с моей стороны. Понятия не имею, что делать.       — Что с рукой? — спрашивает абсолютно ровным тоном, не холодным от гнева и не испуганным, а так, словно интересуется у меня о погоде за окном, но так мне только страшнее. Никого уже не осталось в аудитории, но в любой момент кто-то может вернуться за забытой вещью или неуточненным вопросом, а тут меня носом тычут в проступок. Да и не это самое страшное, а реакция Романыча. Как я не хочу, чтобы он решил, что я в последнее время нарушаю все главные правила специально, а не по случайности.       — Упал… на физре, — отвечаю, нервно обкусывая губы, пока Романыч спрашивает у меня разрешения посмотреть. Стягивает растянутый рукав с опухшей и налившейся фиолетовым синяком руки и трогает вроде осторожно, но я все равно еле сдерживаюсь, чтобы не ныть. — Ничего, терпимо, — отвечаю на еще не заданный вопрос, но все равно не могу сдержать тихое шипение, когда Романыч в очередной раз переворачивает мою руку. Его пальцы с аккуратным маникюром мягко перебирают по отеку, а я заплакать готов от боли, но тем не менее не выдергиваю руку из хватки. Романыч любит меня и не причинит вреда, он лучше знает, что делать.       — Был у врача? — спрашивает, наконец уложив мою руку на холодный стол, а я молча мотаю головой, предвкушая выговор за это. — Немедленно иди в травмпункт, пусть сделают рентген и посмотрит хирург. После жду твоего звонка с пересказом заключения врача, — приказывает действительно строго, а я и не думаю возражать. Он сказал, что нужно сделать, значит, так и должно быть. Не важно, что у меня сегодня еще пары и я практически уверен, что повреждение ерундовое, надо только намазать чем-нибудь от синяков и перетянуть эластичным бинтом. — Я не хочу слышать возражения, — шипит на меня, прочитав на лице недовольное выражение, и я тут же мотаю головой, показывая, что готов полностью подчиниться в этом вопросе.       — Я сделаю так, как Вы сказали, Владислав Романыч, я даже не думал говорить что-то поперек… Просто у меня сейчас еще пары, и если вы разрешите… — хочу спросить, разрешит ли он мне прогулять, но Романыч понимает по-другому и, не дослушав меня, кривит недовольную мину. Тихо повторяет мне идти в больницу, так как в аудиторию со своей группой студентов уже входит другой преподаватель, которому Романыч с натянутой улыбкой жмет руку. Кивая на меня, говорит, что глупые первокурсники достали спрашивать, что такое хлоропласты, и где вообще таких понабрали, а другой, более старый и опытный, коллега понимающе посмеивается и говорит, что и не из таких кандидатов наук делали, намекая, видимо, на самого Романыча, и вот это, наверное, мне уже видеть и слышать не стоило. Как можно незаметнее стараюсь выскользнуть из аудитории.       А потом беготня по врачам, к которым конечно же запись только через неделю, когда у меня уже все пройдет. Спасибо хоть рентген сразу сделали и, заключив, что ни одна косточка не сломана, десять раз ощупав отек гораздо менее деликатно, чем до этого Романыч, еще и приговаривая: «Терпи, ты ж мужик!» — потом и вовсе обвинили в том, что у них чуть ли не каждую секунду приезжают с переломом, а я тут отвлекаю их внимание своим пустяковым растяжением. Не могу не съязвить что-то в ответ и, прихватив справку с освобождением от физры, уйти. В рекомендациях прикладывать лед, мазать от синяков и фиксировать бинтом — все как я и думал, только зря время потратил, о чем и говорю Романычу по телефону.       — Валя… Понимаешь, тебе повезло, что это всего-лишь растяжение. Если перелом или порванные связки — это уже совсем другая история, поверь, я знаю, о чем говорю, — разъясняет вполне терпеливо для того эмоционального наезда, что получил от меня только что. — Рад, что все обошлось. Тогда лечись, — еще больше смягчается, наверное, жалея меня, и мне кажется, что так не должно быть. Романыч же садист, ему нравится смотреть на страдание и повреждения. Или ему нравится только самому их причинять? Не решаюсь задать этот вопрос.       — То есть в воскресенье мы не встречаемся? — спрашиваю вместо этого, хотя скорее просто уточняю, потому что почти уверен, что услышу «нет». Что толку от меня с поврежденной рукой? Меня и связать-то не получится, но Романыч считает иначе:       — Почему? Я придумаю, что с тобой сделать, чтобы не навредить. Не беспокойся об этом, — отвечает вроде обнадеживающе, но меня передергивает от его «придумаю», так как помню его предупреждение о богатой фантазии и крайне неприятных наказаниях, если не получится применять традиционные методы. Полы ему в квартире намывать или стоять в углу несколько часов — помню и очень не хочу. Руками мне вообще что-либо делать теперь тяжко, потому что даже если давать всю нагрузку на правую, уже она начинает уставать и болеть. А стоять в углу… Мне и просто час еле поддался, я вообще боюсь покушаться на большее время и не оправдать ожиданий.       — Как скажете… Я еще опоздал сегодня… на физру, а потом на Вашу пару… но Вы знаете, — говорю, просто чтобы не бросать трубку и подольше послушать Романыча. Каких-то пару дней прошло с нашей последней встречи, а я уже соскучился и не могу дождаться, когда увижу его снова. Просто пусть говорит и учит меня, прикажет что-нибудь по телефону, как когда-то давно ночью после моей попытки его проверить. Для меня слишком мало видеть и слышать его всего раз в неделю и на парах.       — У тебя была уважительная причина? — вроде пытается меня пожалеть и выгородить, но я слышу как его голос опускается на пару тонов и становится самым привлекательным на свете для меня. Голос настоящего Доминанта, хищника, который только и ждет моих попыток нелепо оправдаться, чтобы поймать на этом и сделать наказание еще строже. Прикусываю губы, хотя так, наверное, не стоило бы делать на морозе. Время только четыре дня, а солнце уже катится к горизонту. Мимо меня по тротуару снует множество людей, а я веду бесстыдные разговоры с человеком, отношения с которым большинство бы осудили, не задумавшись.       — Нет, сэр, — говорю и мгновенно прикусываю себе язык, потому что мы не в немецком фильме и Романыч не просил так его называть. Но слово-то уже вырвалось, на одних инстинктах вылетело, а Романыч услышал и рассмеялся как суперзлодей, очень недобро и, я бы даже сказал, ненормально.       — Ох, ну если уж на то пошло, то «мастер», но… не надо. Только по имени-отчеству, как и договаривались раньше. Не надо менять установленные мною правила на то, что ты прочитал во всяких глупых книжках про оттенки серого, — по-доброму подкалывает меня, не переставая смеяться. Я пытаюсь возразить, что не увлекаюсь такой литературой, но потом понимаю, что все без толку и разницы особой нет, что я книги не самого первого сорта читаю, что смотрю порно, которое имеет еще меньше общего с реальностью. — Не об этом сейчас, — отсекает мои нелепые оправдания, и я послушно затыкаюсь. — Если у тебя нет оправданий, то ты заслужил наказание, — включает жесткие строгие нотки, но мне не страшно. Меня берет глупое предвкушение того, как я буду подчиняться неприятным мне приказам.       — Да, Вы правы, Владислав Романыч, — вставляю свою глупую реплику поперек его, только потому что мне нужна передышка и чтобы показать, что я услышал замечание и больше не совершу такой ошибки в обращении. Пытаюсь настроиться на подчинение, потому что неожиданный смех Романыча знатно выбил меня из колеи. Я не хочу ничего испортить и сказать что-то не так, я искренне хочу быть лучшим сабом для своего Доминанта даже не потому, что боюсь наказания, а потому что мне самому будет стыдно, если я его подведу. Влиться в эту бурную реку, на которую похожа сессия, забыть все свои насущные проблемы и сосредоточить все внимание на одном человеке и его приказах.       — У тебя повреждена левая рука и ты правша, верно? — продолжает, не заметив моего пустого поддакивания, и даже на этот вопрос не ждет ответа. — Тебе необходимо очень серьезно подумать над своим поведением. Мне кажется, у тебя недостаточно мотивации, ты просто не понимаешь, зачем тебе везде успевать минута в минуту, — отчитывает меня, а я не рискую даже пикнуть поперек, потому что уже влился в свою роль. Если Романыч говорит, что я не до конца все понимаю, то это и правда так. Я могу думать, что точно все осознаю, но это не обязательно так. Романыч старше, он главный в наших отношениях, и я не могу с ним спорить. — Подумай над этим и напиши мне эссе о том, зачем тебе все это, почему ты разрешаешь мне тебя мучить и не проще ли расслабиться и больше ничего не делать.       — Я уже могу Вам сказать! — отвечаю, испугавшись его предложения просто прекратить наше общение вот так — на полпути, когда меня только-только допустили до комнаты для сессий, только признали меня способным перейти к чему-то большему, чем порка ремнем, а тут вот это. И вроде мы поговорили на последней встрече, решили, что меня еще можно исправить, нужно только изменить систему поощрений. Я и правда серьезно сегодня облажался, но не сильнее, чем обычно у меня бывает, вполне терпимо, но видно у Романыча терпение уже давно закончилось.       — Можешь, но напишешь, потому что я так сказал, — лишь чуть холоднее делает тон, но кричать не собирается, только предупреждает, чтобы я не думал противиться такой мере наказания. — Подойди к заданию со всей ответственностью. Форма — свободная. Главное — чтобы там были только твои мысли с ответами на вопросы: что я с тобой делаю, в чем смысл наших отношений, почему тебе важно не опаздывать и почему ты все не бросишь и разрешаешь мне тебя наказывать. Черновики меня не интересуют, но финальную версию перепишешь начисто от руки, красиво, аккуратно и вдумчиво, после чего отправишь мне фотографию. Все понятно? — дает очень странные инструкции, но не сложные, поэтому я не имею права перечить.       — Да… Владислав Романыч, — едва снова не лажаю с обращением, но вовремя успеваю себя поправить, после чего со мной прощаются и завершают разговор. Слегка потряхивает от адреналина, как и всегда после встречи с Романычем. Парой слов обменялись, а я уже себе нафантазировал, а теперь с небес на землю приходится возвращаться. Все физические наказания внушали трепет, показывали мне силу моего Доминанта и что бывает, если не слушаться. А сейчас как обычная домашка, и я не понимаю, как написание эссе может меня образумить, если сам Романыч регулярно задает нам рефераты, каждый из которых я делал и не думал, что это, оказывается, может быть наказанием.       Захожу в аптеку за эластичным бинтом и мазью. Прямо на холоде в потемках обрабатываю руку и параллельно думаю над своим заданием. Мозг автоматически мыслит различными клише из ЕГЭ, но их я гоню прочь, потому что Романычу такая форма точно не понравится. Даже если он примет у меня такую халтуру, точно заключит, что у меня нет ни ума, ни фантазии, а значит, что я не достоин быть сабом такого человека. Я должен высказать все свои мысли, даже если пока не могу оформить их хоть в сколько-нибудь стройную канву. Подумать, написать план — нет ничего сложного, главное не торопиться и вложить в это душу, проникнуться даже заданием, смысл которого я не до конца понимаю.       Романыч научил меня тому, что у боли есть смысл, и даже если я не люблю боль, я должен любить его поручения. Наказания тоже должны быть любимы, в них есть свой смысл, Романыч не просто меня мучает, а помогает лучше запомнить урок, чтобы больше не совершать таких ошибок… Первый тезис готов, и я пишу его в заметки на телефоне. Быстрее бегу в общагу, чтобы сесть за работу, забыв и о том, что устал за день и что с соседями у меня отношения не очень и всего пару дней назад я шатался до глубокой ночи по темным улицам, лишь бы подольше не видеть их. Самое важное теперь — выполнить приказ, вытащить из себя все усвоенные мысли и порадовать Романыча тем, что я понимаю смысл и не просто развлекаюсь, что у меня есть цель и мною есть смысл заниматься, что есть смысл в том, чтобы не опаздывать, делать все домашки, не ложиться позднее полуночи и соблюдать все установленные правила. Вспомнить, почему я рыдал, умоляя взять меня в качестве саба и помочь мне, как не сопротивлялся даже первой порке, потому что знал, что заслужил.       Прибежал в комнату и, захватив тетрадь для черновиков, отправился в боталку, не слушая очередные шуточки Дамира, молчание Сереги и жалкие попытки Саши сохранить дружбу и со мной, и с ними. Ничего не важно, когда я уже настроился на работу и в голове мыслей рой. Даже боль в ушибленной руке не беспокоит так сильно, когда я наконец сажусь писать поначалу все подряд, вспоминаю самые яркие моменты последних месяцев, каждый раз, когда мне выворачивали душу наизнанку и помогали усвоить очередную истину. Зачем я все это делаю, почему не сдамся… начинаю думать от обратного, что было бы, испугайся я тогда. Какой отвратительной была моя жизнь в сентябре и как бы все ухудшилось со временем, если бы Романыч не научил меня…       Он учит меня не каким-то великим тайнам, а элементарно жизни. Как бы пафосно это не звучало, я просто не выживу без Романыча и его правил, а также наказаний. Так и пишу, хотя рука трясется от волнения и не хочет выдавать такое страшное признание самому себе. Я уже научился планировать свое время и не забивать на учебу, научился ставить себе напоминалки и будильники, готовить еду и считать деньги, убираться за собой, потому что это было важно и я давно хотел делать это, только не знал, как именно. Может, опоздания правда не кажутся мне такими уж важными, я не вижу непоправимых последствий, когда прихожу на пару минут позже назначенного времени… Ну, если не считать наказаний, конечно же.       А сейчас я пытаюсь понять, зачем мне не опаздывать просто по жизни, а не только потому что Романыч сказал, и нахожу множество банальных причин от важности произвести правильное первое впечатление и до штрафов на работе, строгих преподов, которые не пускают на пару, да и если меня впускают, я все равно пропускаю начало лекции. Банальные причины, но я как-то даже не думал о них раньше. Думал, всем тяжело рассчитывать время до секунды и все вот так потихоньку копят проблемы из-за опозданий, а если не все, то я один такой дефектный и это не изменить, а так как жить с таким терпимо, то и не видел смысла надрываться и что-то менять.       Так и пишу, от чистого сердца и не пытаясь что-либо утаить или приукрасить. Перед Романычем незачем скрываться да и не получится — он видит меня насквозь. Ему не нужно мое эссе, он уже все видит и знает, ему только нужно чтобы я осознал. И я осознаю еще более цельно и отчетливо, не путанными образами у себя в голове, а проговаривая про себя множество раз, подбирая слова, записывая, следуя логике построения текста, и в итоге сам себя убеждаю в том, в чем раньше сомневался, откидываю бредовые убеждения, не имеющие под собой никаких оснований. Закрепляю все это переписыванием начисто, особенно помня наставление Романыча об аккуратности.       Замечаю, что почерк у меня очень даже красивый, с мудреными завитушками, когда никуда не спешу и стараюсь выписывать каждую буковку. Стараюсь, как в первом классе над прописями не старался, потому что знаю, что Романыч это заметит и оценит. Мне не нравится заниматься каллиграфией, но ловлю кайф от мысли, что стараюсь угодить своему Доминанту. По сути все получившееся эссе — это признание в любви и благодарность за то, что он делает меня лучше, и извинения за то, что не всегда понимаю смысл правил, но все равно буду стараться и иногда вот так с помощью личного дневника наводить порядок в своей голове.       Слезы наворачиваются от каждой строчки. Каждая — как эпитафия на надгробии прежнего Валентина, полного ребенка, который о хорошем и плохом судит по детским книжкам, а правилам этого мира следует, только потому, что так все делают, а иногда стучат по шапке за неисполнение, а не потому, что это банально удобнее и просто необходимо для выживания. Меня вот так «мучает» не только Романыч, но еще мама и брат, остальные преподы, а я все не слушаю или делаю все в полсилы. Только Романыча к себе подпустил, разрешил поменять себя, помочь мне экстерном пройти всю школу жизни.       Слезы рекой к последним строчкам, и пару капель даже падает на лист… И я решаю переписать, чтобы все было на сто процентов идеально. Второй раз идет проще, потому что теперь я все только повторяю и понимаю, что все правильно и я не хочу изменить ни единого слова в своем откровении. Красиво и медленно вывожу, расчленяя текст не на слова и не на буквы даже, а на отдельные элементы этих букв, лишь бы все получилось как можно более идеально для одного самого лучшего человека, который понимает и принимает меня даже таким — потерянным и с трудом нашедшим дорогу к свету, впадающим в тихий ужас от возможности снова потерять ее.       Отправляю фотографию Романычу уже впритык к полночи и отказываю себе даже в соблазне прочитать его ответ. Я слишком вымотался, выжал себя до капли этой работой, а потому у меня нет сил даже порадоваться сначала сухому «молодец», а затем и голосовому сообщению, в котором Романыч говорит все, что думает о моем признании, и хвалит меня по-настоящему, как уже, может, и хвалил, но именно сейчас, после работы, в которую я всю душу вложил, слышать это особенно приятно. Это все читаю уже поутру, и это дает мне сил идти дальше и делать все правильно, не сомневаясь и не оглядываясь ни на кого вокруг, зная, что каждое приложенное усилие зачтется либо моим любимым учителем, либо жизнью, что гораздо более ценно и правильно.