Вазелин

      С утра меня обматерил еще и Боря. Хорошо, что он в часы моих гулянок благополучно спал и узнал о произошедшем постфактум, не принимая участия в поисках, иначе все могло закончиться для меня много хуже: найдя живым и невредимым, меня бы придушили голыми руками. А пока только публичное обещание забрать меня домой, если это еще раз повторится, и строгий наказ Сереге смотреть за мной. Словно я дитё малое и несмышленое, которое идет по зову сердца туда, где интересно, а потом плачет и не может даже имени своего сказать, чтобы его вернули домой. Серега обещает не сводить с меня глаз, а мои попытки возразить резко обрываются — мое мнение брата редко интересовало.       На пары я не пошел — благополучно проспал, даже не услышав будильник, а отписавшись об этом Романычу, получил в ответ лаконичное: «Будешь наказан», — вот и все. Я не стал даже пытаться выбить для себя поблажки, потому что ему уже все известно о моих ночных похождениях, а жалости с его стороны так и не наметилось. Под гнетом тяжелых мыслей, которые не отпустили меня еще с пятницы, и под страхом наказания, я никак не мог сосредоточиться на культурной программе, которую устроила для нас с братом Надя. Таскала нас по многочисленным музеям, с каким-то садистским удовольствием приговаривая, как важно знать историю столицы нашей Родины — и такой садизм мне жутко не нравился. Гораздо приятнее получить ремнем по ляжкам, честное слово.       Кстати про ремень по ляжкам — именно это меня и ждало в воскресенье вечером. Как раз проводил брата и его ведьму на поезд в четыре часа дня, а уже к шести Романыч потребовал меня к себе. Сгустившиеся к этому времени сумерки добавляли интимности, но я знал, что ничего хорошего меня сегодня не ждет, и совсем не зря. Романыч был явно не в духе и даже не предложил мне посетить ванную комнату. Сразу вызвал меня на кухню и начал выговаривать мне за все: начиная с ночных похождений и прогулянных пар и заканчивая полученной тройкой за его контрольную — вот такой неприятный инсайд, за который меня накажут прямо сейчас, не дожидаясь публичного оглашения результатов. Вот и минусы встреч со своим преподом — все косяки по успеваемости хотя бы по его предмету как на ладони.       Закончилось все его словами о том, что он мною категорически недоволен и поощрения на этой неделе я не заслужил. Думаю возразить тем, что я провалил только конец недели, а до пятницы держался молодцом… ну провалил контрольную по ботанике, но его зверские требования лично ко мне становятся все невыносимее (видел контрольные одногруппников — мне за такое был бы сразу неуд, а им ничего — красивые четверки, которые мне порой приходится зубами выгрызать), не удивлюсь, что там пара помарок, а он так на меня срывается за эту тройку, как будто я от души забил на его предмет. Молчу, потому что не дело сомневаться в словах своего Доминанта, но за недовольную мордаху схлопотал предупреждение — пощады не ждать. В последний раз так дрожали поджилки еще во время моего «черного месяца» с непрекращающимися наказаниями.       Мне хватило ума сообщить о своем хлюпающем соплями носом — подарок нескольких часов на морозе, сидения в снегу и топтания по нему же в промокших ботинках. Романыч нахмурился и долго осматривал меня на предмет иных симптомов простуды: поставил мне под мышку электронный термометр, посмотрел горло и даже прощупал лимфоузлы на шее (было щекотно), спросил про кашель. В итоге, когда на черно-белом дисплее импортной штуковины высветилось бодрые 36.4, а других проблем, кроме хлюпающего носа, найдено не было, меня с пристрастием допросили на предмет аллергии на ксилометазолин. Я честно ответил «нет», но Романыч все еще колебался — явно боялся меня покалечить в пылу сессии, а тем более наказательной. Но задницей чувствуя, что если сегодня все отменится, то через неделю мне точно не избежать порки, а там могут добавиться еще проступки, которые сделают ее более суровой, решил, что нужно срочно всеми силами уговаривать Романыча сделать все сегодня, не откладывая все на неделю. Красноречия мне хватило, чтобы уверить, что со мной все впорядке и впрыск сосудосуживающего решит проблему дыхания.       После мне выдали спрей и еще таблетку антигистаминного (Романыч — чертов перестраховщик на пустом месте). Приняв все, посидел в тишине еще пять минут точно по инструкции, пока лекарство не подействовало, хотя я почувствовал, что и минуты было с запасом — нос почти сразу задышал лучше прежнего. Романыч только раздраженно шикнул на меня, когда я попытался возразить. Потом меня еще раз осмотрели и, зажав рот ладонью и убедившись, что я не задыхаюсь, приказали встать на колени, резко, без предупреждения и даже не отведя меня в комнату для сессий — это меня порядком напугало. С дрожью от непонятной смеси страха и предвкушения сполз с высокого стула и опустился прямо посреди «кухни» коленями на жесткий кафель.       Болезненное шипение пришлось подавить, громадным усилием воли остаться стоять и чуть развести ноги, убрать руки за спину и, перестав грызть губы, поднять взгляд… и тут же получить пощечину, слабую и явно вполсилы едва напряженной ладонью. Думаю, если бы Романыч всерьез вздумал меня бить, голова бы не слабо мотнулась — а так только слегка дернулась и на щеке загорелся жгучий след. Обидно. Я едва подавил желание вскинуть руки в защитном жесте или же раскричаться и мгновенно выбежать из квартиры — так меня задел этот унизительный жест.       — Еще раз увижу, как ты кусаешь губы — получишь еще и гораздо сильнее. Это понятно? — стальной тон ввинтился в сознание, а я к своему стыду почувствовал прилив возбуждения. Представил себе еще один такой же жгучий удар от Романыча и несопротивляющегося себя, как вся кровь ушла в низ. Я едва не поддался соблазну демонстративно опять закусить губы, и лишь здравый смысл и стыд заставили меня не совершать таких глупостей.       — Мне… понравилось, — говорю, задыхаясь от стыда. Чувствую, что щеки горят уже далеко не только от удара. Откуда такая сильная реакция? Наверное, я просто давно не чувствовал настолько явного доминирования над собой. До боли захотелось потрогать себя, хотя бы сжать через ткань джинс, но нельзя, ни в коем случае, даже в перспективе меня не приласкают, потому что на этой неделе я был «плохим мальчиком». Вытягиваюсь в струнку и дышу часто-часто — Романыч не зря переживал о моем дыхании.       — Ну надо же… — получаю в ответ ожидаемую усмешку. Хочу куда-нибудь спрятаться, но конечно же не имею возможности, потому что мне приказали застыть в определенной позе, которая подразумевает еще и поднятый взгляд. Перед лицом пах Романыча — под плотно сидящими джинсами уже обозначился внушительный бугор, и я не могу не облизать губы — неосознанно, на одних рефлексах. Еле дышу, осознав, что только что с удовольствием пялился на ширинку своего препода, запрокидываю голову, чтобы не было ни единой возможности скосить взгляд. — Мы обязательно как-нибудь поиграем с тобой в явное подчинение, но не сегодня. Сегодня ты наказан, — слушаю и не могу не отметить еще более бурную реакцию на такие слова: щеки еще больше загорелись, а в брюках стало ощутимо некомфортно.       Я — сама покорность, когда произношу: «Да, Владислав Романыч», — губы сами сложились в правильный ответ, мне даже думать не пришлось и иных вариантов не было. Романыч — кандидат биологических наук, конечно, по ботанике, но ему не составило труда сформировать у меня условный рефлекс: истекаю слюной от одного его вида и реагирую на команды счастливым тявканьем. И пусть он категорически против пет-плея, мне самому совсем не стыдно думать, что я его питомец, самый послушный и правильно воспитанный: вот я уже выучил команду «на колени», «встать», «раздеться», «расслабиться» и «кончить» — все, кроме последнего, я в скором времени поочередно выполняю. Меня сначала строго отчитывают как саба, заставляя каяться в непослушании и лени, просить прощения и наказания для себя. Меня обещают познакомить с новой болью, потому что, по его же словам, ремня я больше не боюсь и нужен инструмент посерьезнее.       Учитывая, что ремень был чуть ли не самым «тяжелым» из того, что я с легкой руки накидал в разрешенные девайсы, дрожь и паника не заставили себя долго ждать. Ладони вспотели, а каждая мышца в теле напряглась. Деревянный, подчиняясь приказам, поплелся в сторону «гостиной», где для меня на диване расстелили полотенце — от подлокотника до середины светлого сиденья пушистый черный ворс, чтобы не запачкать светлую обивку. Значит, уже давно все продумал и не рассматривал иные варианты кроме наказания, мои оправдания носили исключительно декоративный характер. Подчиняюсь приказу спустить штаны, дрожащими руками расстегивая ширинку и стягивая джинсы вместе с трусами до колен. Романыч требует опустить до щиколоток, делаю и это. Если так низко, значит, не только ягодицам, но и ляжкам достанется — это я еще давно понял.       Панически начал думать, какой девайс может быть тяжелее ремня, но без толку, документ с практиками открывал, кажется, миллион лет назад, конечно же ничего уже не вспомню и познаю на практике, чего я там повыбирал. Приходится тщательно контролировать дыхание, чтобы не провалиться в истерику и не начать вымаливать пощады на пустом месте. Но, вопреки грызущему нервы страху, возбуждение не спало, а наоборот усилилось. Мой мозг после многочисленных встреч с Романычем четко усвоил закономерность: сначала страшно и больно, а потом обязательно приятно. Неспеша мой Доминант взрастил во мне реакции сабмиссива и даже не слабый мазохизм. Но на мой едва не прижавшийся к животу стояк не обратил никакого внимания, сразу приказав ложиться на застеленный полотенцем диван: руки вперед и согнуть, чтобы можно было удобно положить на них лоб, а задницу на подлокотник, чтобы торчала вверх.       Когда я наконец устроился, немного поерзав, чтобы пристроить так некстати набухший член, убедился, что положение мое очень даже удобное, а это еще страшнее — значит, порка будет суровая на пределе возможностей. Едва подавил в себе желание закусить губы и капризно заныть, заблаговременно подумав о том, что получить еще и по лицу — перспектива нерадужная… пусть даже и возбуждающая, черт. Романыч, услышав мое неуверенное «да» на вопрос, удобно ли мне, промолчал и отошел наверняка за девайсом для порки. Казалось, что надолго, но конечно же я просто паникую, в чем и удостоверился, когда, рвано выдохнув, начал считать удары сердца и не успел дойти до десяти, как Романыч уже вернулся. Поясницы чуть выше копчика коснулось что-то маленькое, но теплое, щекотное. Через пару предоставленных на привыкание к новым ощущениям мгновений понял, что оно кожаное или из кожзама, но зная Романыча и его вкусы, можно было с уверенностью заключить, что кожаное. Маленькое и подвижное скользило вдоль позвоночника примерно от середины поясницы до копчика, перемещалось на ягодицу и завершало свой путь на внутренней стороне бедра.       От такой нежной щекотки расслабился и глубоко выдохнул без усилий, под кайфом от мимолетного прикосновения забыл даже думать о наказании… и взвыл от первого же удара поперек ягодиц совсем не этой маленькой и подвижной штучкой, а словно тонким прутом, который болезненно врезался в кожу. Я задохнулся, но уговорил себя перетерпеть первую незнакомую боль, но как бы не так! Если при порке ремнем самое болезненное и неприятное — это сам удар, а после жжение от широкой полосы почти сразу сходило на нет, то от этого маленького тонкого прутика сразу оставался горящий тонкий след, боль от которого расползалась по близлежащим неповрежденным тканям, как яд. Я заскулил и даже рванулся, но был жестоко вдавлен обратно в диван властной сильной рукой. Захлебнулся криком при следующем ударе.       — Успокойся, — холодный тон выбил из головы все малодушные мысли о стоп-слове. — Заткнись, с благодарностью принимай наказание, — прозвучало как приказ, но каким образом его выполнить, если хочется только орать и брыкаться, а вовсе не послушно лежать и дышать? Я мысленно проклинал тонкий кожаный прутик и причитал о том, что уж лучше ремень. — Я хочу от тебя идеального послушания и тишины, — вот это уже фирменным тоном Доминанта, и я замер. Снова приятная щекотка по позвоночнику тем маленьким и мягким, но я-то знаю, что после этого будет больно! Первые слезы сами брызнули из глаз, и я безвольно уронил голову на руки.       Следующие несколько минут показались адом и тянулись вечностью. Жгучие удары поперек ягодиц наносились через огромные интервалы, как будто специально, чтобы я имел возможность как следует прочувствовать, распробовать растущую в тонком следе боль и ее расползание. Мои писки и всхлипы я стоически давил, как мог, но когда очередной удар пришелся поперек другого, закричал, за что получил угрозу кляпом от Романыча. Представил себя возбужденного и с шариком во рту, как буду скулить насильно раскрытым ртом и капать слюной на заботливо подложенное полотенце… Подумал уже сам попросить, чтобы было проще справляться с задачей хранить тишину, но испугался перспективы остаться без стоп-слова. Не то чтобы оно мне было нужно, я скорее откушу себе язык, чем скажу его во время наказания, но все-таки на всякий случай пусть будет — так спокойнее.       Я скулил и ревел, как девочка, пока мою задницу превращали в месиво за каждую минуту не в постели после полуночи, за каждую пропущенную пару, за помарки в контрольной… Мне было страшно растворяться в желаниях Романыча, но я растворялся, перестал вырываться и кричать почти сразу, давил эту боль в себе и подставлялся ударам, наверное, с благодарностью, но спокойнее думалось, что все-таки от безысходности и неотвратимости воздействия. Лучше быть послушным и перенести наказание с достоинством, чем орать и брыкаться, только сильнее раздражая Романыча. Авось увидит, что я стараюсь терпеть, и подобреет… Я надеялся на это до последнего, пока вдруг очередной интервал между ударами не растянулся непозволительно долго, а я выл, за неимением альтернатив концентрируясь на растекающейся боли. Будут у меня красивые тонкие полосы синяков, целая сеточка на забывших боль, а оттого идеально белых ягодицах — красота, по словам Романыча. Надеюсь, ему открывается великолепный вид, иначе зачем это все…       — Умничка, — шепчет, опять пытая меня приятной щекоткой мягким кожаным, как я понял, подвижным наконечником этой штуки. Я сразу проглотил слезы и перестал равномерно тихонько завывать, слушая, что мне скажут в ответ на мои усилия. — Выносливый, послушный, самый лучший, — продолжает ворковать надо мной, невесомо гладя свежие следы наконечником, что заставило меня снова взвыть и дернуться. Я в панике думаю, что он продолжит, потому что после такой ласки всегда следует удар. Мягкий конец переместился на свисающую между ног мошонку и тоже погладил мгновенно поджавшуюся нежную кожу. «Вот сейчас ударит!» — посетила меня новая паническая мысль. Умом понимаю, что уворачиваться нельзя, но и перспектива получить тонкой палочкой по яйцам мне тоже не улыбается. В итоге, я, как мог, вжался в диван и напряг мышцы ног, чтобы не дернуть ими при ударе.       — Владислав Романыч, пожалуйста, не надо! Я буду хорошим, буду слушаться, — перспектива получить самый болезненный и, возможно, опасный опыт жизни развязала мой язык с неожиданной стороны. А когда подвижный кончик отняли от нежных мест, я подумал, что Романыч замахивается, затараторил с удвоившимся рвением: — Я не буду больше нарушать правила, буду делать, все, что прикажете, пожалуйста, не делайте этого, — красноречие у меня в нуле, но интонации такие жалобные, что Романыча проняло. Мне резко командуют встать, и я слушаюсь, демонстрируя воспитательный эффект — полную покорность. Сзади все горит немилосердно, а спереди напряжено до боли, покраснело от трения между телом и полотенцем и течет смазкой. Я мгновенно убираю руки за спину в замок, чтобы не поддаться соблазну потрогать себя. Мне плохо, я в слезах, но я хочу своего мучителя! Даже думать не хочу, что решил Романыч, увидев такую картину. Наверное, что я конченый мазохист.       — Опусти взгляд, — командует, и мне приходится в подробностях рассмотреть стыдный раскрасневшийся отросток. Меня посещают очень неправильные картины, как я все в такой же напряженной позе сплевываю на и без того влажный конец, подчиняясь соответствующему приказу Романыча, а потом он мне отдрачивает, быстро и жестко, совсем не жалея перевозбужденного меня, заставив с криком кончить, а потом слизать сперму с его перепачканной руки. — Не смей, — хлесткий приказ возвращает меня в реальность, где яйца поджались, а ствол задрожал, готовясь по-мальчишески выплеснуться без стимуляции. Не знаю, каким усилием воли я заставил себя этого не делать. Все — лишь бы угодить своему Доминанту.       — Пожалуйста, — выдохнул, ни на что не надеясь. Еле дышу, широко расставив ноги, и чувствую, что мне жизненно необходимо снять напряжение. Не нужно даже его руки — только разрешение, а мой организм сделает все сам, я в этом даже не сомневаюсь. Я жду стыдного приказа кончить от него как манны небесной, даже мышцы промежности боюсь лишний раз сжать, чтобы не выплеснуться без разрешения. Думаю, если я правда не удержусь, то Романыч не станет меня наказывать с особой жестокостью, я же все-таки не великий йог, чтобы такое контролировать, но пока могу хоть как-то на это повлиять, лучше сделать все возможное, чтобы не разочаровать его.       — Если бы ты, мой мальчик, был образцом послушания на этой неделе, я бы обязательно приласкал тебя. Ты стойко перенес порку, был тихим и не дергался, так мило просил пощады, а не приказывал — это большой прогресс для тебя, он был бы справедливо вознагражден, — заманивает меня этими «бы да кабы», а я сглатываю набежавшую слюну, все еще пялясь в свой конец. Казалось, что вот еще чуть-чуть, и не выдержу, но на каких-то остатках воли терплю, что тоже должно вознаградиться, я не могу поверить, что он может быть настолько жестоким, чтобы запретить мне. — Но ты наказан за свое непослушание. Ты слышишь меня? Нельзя! Я запрещаю тебе кончать все ближайшие сутки, — слушаю его тихое злое шипение и чувствую, как что-то тяжелое спускается от горла к низу живота, где все перенапряжено до предела.       — Да, Владислав Романыч, — говорю, и даже это привычное обращение кажется мне пошлым. Как нельзя? Я не смогу, я не выдержу! Поднимаю зареванные глаза на своего Доминанта, сжимаю руки до боли в замке за спиной и строю самые жалобные глаза из возможных, но вслух нагло просить не решаюсь. Это его ледяное «нельзя» меня и остановило — приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Он приказывает одеваться, даже не взглянув на саднящие ягодицы, хотя раньше непременно мазал заживляющими кремами и ворковал успокаивающие речи, что все хорошо и синяки сойдут за пару дней. Получается, не сойдут?       Спрашивать не хотелось, хотелось только свернуться в уголочке калачиком и реветь от боли и несправедливости, но пришлось выполнять приказы. Пока одевался, приметил на прозрачном чайном столике орудие недавней пытки — тонкую, обтянутую черной кожей палочку с удобной рукояткой и квадратным, также кожаным наконечником. Почти все безошибочно своей задницей определил — талант, вот только название странной штуки, даже глядя на нее, я так и не вспомнил да и незачем его вспоминать. Без напоминаний убрал испачканное моими слезами, слюнями и соплями, а также потом и кое-где даже смазкой полотенце в корзину для грязного белья. Орудие пыток решил оставить там, где его положил Романыч — сам разберется.       Чувствую себя выжатым лимоном, от боли в заднице даже немного подташнивает, о чем я и сообщаю Романычу, а он коротко кивает и больше ничего не предпринимает по этому поводу. Еще и от до сих пор не опавшего стояка тошно. Я уже понял, что ничего не то что в ближайшее время, но и целые сутки вперед не обломится, уже и хотеть перестал, а физиология никак не уймется. Злюсь на весь мир, на себя в том числе. Ну вот почему поступок Дамира мне аукается все выходные? Из-за него сбежал и поставил на уши соседей, лег спать поздно и не услышал будильник, получил нагоняй от брата и от Романыча… ну, а тройка за контрольную — это уже так, мелочи по сравнению с главной проблемой. Не было бы такого жестокого наказания и всеобщего позора, если бы не этот придурок.       Романыч предлагает отвезти меня до метро и, не успеваю я порадоваться, что обо мне хоть немного позаботились, сообщает, что у него «дела» как раз по пути. Никакой жалости, ни капли сострадания, только холодный расчет. Слезы по щекам теперь просто от обиды, а меня даже за руку не взяли, пока спускались в лифте и шли по подземной парковке к машине. Хотелось психануть и отказаться от такой вынужденной заботы. Только что я был самым лучшим, а теперь молчание и отстраненность, словно ко мне в одежде и обработанному кожаной палочкой потеряли всякий интерес. Может, потому что я стоически сжимаю зубы, не ору, не паникую и не брыкаюсь? Может быть такое, что Романычу нравятся неопытные непослушные мальчики, которые дрожат при одном виде ремня, а вставший на путь исправления я уже давно ему не интересен?       Утираю слезы краем вытянутого из-под куртки рукава толстовки. Романыч даже не спрашивает, что со мной, наверное, предполагая, что это от боли, с которой наказанному мне необходимо справляться самостоятельно, но я почему-то думаю, что ему все равно. Пытаюсь отвлечься и завести ни к чему не обязывающую беседу, чтобы не было так тошно, пока едем до метро, и спрашиваю, что у Романыча за «дела» на ночь глядя. Вроде невинный вопрос, но я тут же пожалел о нем, когда услышал ответ:       — Встречаюсь с мальчиком-сабом. Сессии с тобой жаркие, необходимо снять напряжение… да и личную жизнь пора устраивать, — без малейшего напряжения и стыда, как будто так и надо и ничего предосудительного нет в том, чтобы рассказать рыдающему на соседнем сиденьи парню после сильнейшего болезненного воздействия о том, что собираешься встречаться с другим. Я ему предлагал себя в качестве постоянного саба! Он сам говорит, что наши сессии «жаркие», но ему проще встречаться непонятно с кем, чем согласиться взять то, что и без того просится в руки.       — Вам принципиально так унижать меня? — почти вскрикиваю. Отвратительно себя веду, совсем не под стать идеальному сабу, который молил о пощаде и обещал быть послушным всего несколько минут назад. И Романыч реагирует на это молниеносно: рывком паркуется на ближайшее свободное место и оборачивается ко мне, молча впиваясь в меня холодным, страшно безэмоциональным взглядом, но не перебивая. — Я Вам нравлюсь, я Вам себя предлагаю как постоянного саба, а Вы готовы спать с кем угодно, только не со мной… — меня конкретно несет, я совсем не думаю о том, что говорю, трясусь от переполняющей ненависти не к самому Романычу, а к обстоятельствам, которые заставляют его так сильно параноить и ни в какую не соглашаться на совместное будущее. А я бы очень хотел, чтобы такой заботливый и терпеливый мужчина был только моим!       — Я тебе уже все сказал по этому поводу, — выплевывает со злостью, от которой у меня кровь стынет в жилах. — Еще раз ты поднимешь эту тему, и все наши встречи мигом прекратятся. Я не буду терпеть твои истерики по давно закрытому вопросу и повторять уже сказанное, чтобы убедить тебя — тоже. Если тебе очень нужен именно наш формат отношений и ты боишься после расставания остаться один, я познакомлю тебя с хорошим знающим Доминантом, который с удовольствием возьмет под крыло талантливого мальчика вроде тебя. Обо мне забудь, — то рычит и почти срывается, то немного смягчает интонации, чтобы продемонстрировать лживое понимание. — Моя личная жизнь тебя никак не касается, а ты вечно забываешься, а теперь еще и вздумал предъявлять права по надуманному поводу. Пошел вон из моей машины и подумай над своим поведением, — командует и резким движением разблокирует двери. Я открываю было рот, чтобы возразить, я героическим усилием подавил страх предстоящего крика Романыча, но он не дает мне сказать: — Еще одно слово, и ты нарвешься на наказание. Я сказал, пошел вон и не беси меня, — слышу это и понимаю, что ничего не выйдет, мне его не убедить.       Не боюсь обещанной боли и даже выбесить его не страшно, мне просто обидно. Что-то мягкое и беззащитное в груди словно ножом полоснули. Все очевиднее некуда — я ему не нужен. Вообще никогда я не был ему нужен, он только пожалел незадачливого студента и с самого начала хотел бросить по окончании «воспитания». Со злости довольно сильно дергаю ручку и выбегаю на шумную холодную улицу. Меня рвет на части: одновременно хочу обернуться и сказать ему напоследок что-то настолько же обидное, но умом понимаю, что ему плевать на меня и это ничего не изменит. Просто ухожу как можно дальше, чтобы не видеть, как он отъезжает, и не рвать себе душу лишний раз. Выбросил меня на улицу, как собачку, просто отмахнулся, когда стал неудобен и не нужен.       От боли, физической и душевной, тошно. Не теряя времени зря, сразу же посмотрел маршрут до метро и отправился в общагу. Нет смысла бродить по городу и пытаться привести себя в порядок, это не пройдет ни через час, ни через два, ни через целую жизнь. Я влюбился, как дурак, в того, кому я совсем не нужен. Повелся на силу и необычный опыт, на заботу и понимание, а оказалось, что со мной просто играли. И ведь я с самого начала знал правила этой игры: мне сказали, что никаких поцелуев и романтических отношений у нас не будет, только деловое сотрудничество. А я согласился и искренне верил, что не влюблюсь, а теперь вот — получил то, что заслужил. Правильно брат говорил, рано мне крутить романы, не дорос еще спать со взрослыми дядьками — даже с болью разочарования справиться не могу.       — Эй, Валька, что с тобой? — оклик вырывает меня из бездны отчаяния, и я нахожу себя в комнате общаги. И не заметил, как добрался — ноги сами привели. Только отмахиваюсь от спросившего, мне не о чем с ним говорить, кто бы это ни был. Что мне сказать, что я сам дурак и только сейчас осознал, во что влип, но уже поздно сдать назад? Что я влюблен давно и по уши и искренне думал, что это взаимно, а меня вот так жестоко выбросили, как ненужный мусор? Что были звоночки, но я не придавал значения, списывал на странности, с которыми вполне можно мириться? Давлю в себе крик раненого зверя и стаскиваю верхнюю одежду. — Он тебя обидел? Узнал про то, что я… и бросил тебя? — никак не отстает человек, на которого я не смотрю из принципа, опустив глаза в пол. На пассаже про «узнал» до меня доходит, кто это, и меня берет злость.       — Отъебись. Тебе заняться нечем? Твои приколы у меня вот здесь, блядь, уже, — срываюсь на него так, как на самом деле хотел сорваться на Романыча, но струсил. С силой бью себя ребром ладони по горлу и понимаю, что это уже слишком, надо немедленно успокоиться и заняться делами, что брат меня и так выбил из колеи и на следующей неделе мне опять не поздоровится из-за учебы… Вот только не могу, меня рвет на части эмоциями. — Да не смешно мне, не трогай меня, не подходи ко мне, сука ты! — продолжаю орать, как резаный, несу бред, поддаюсь настоящей истерике. Дамир — последняя капля в тот пиздец, что меня окружает.       — Тише ты, я и не думал шутить, — сразу сдается Дамир и даже приподнимает руки в знак признания моей победы, ему только белого флага не хватает для полноты картины. — Я переживаю за тебя и хочу помочь, чем смогу… Что у вас случилось? — упирается рогом и, прикрываясь заботой, снова пытает меня ради какой-то своей выгоды. Скажу, а потом буду стелиться перед ним, чтобы он меня не сдал. Не хочу больше бояться его и просить! Мне хватает проблем с Романычем, вот перед кем мне действительно нужно стелиться изо всех сил, потому что не могу иначе и хочу этого, я зависим от его приказов и похвалы. Дамир по сравнению с ним — просто пешка, перед которой я не намерен пресмыкаться, должно же во мне остаться хоть какое-то самоуважение.       — Будь так добр, помоги мне не сесть за предумышленное, съебись куда-нибудь, не трогай меня, — пищу, как маленький ребенок, и как бы ни старался добавить в свой голос грозных интонаций, все без толку. Стягиваю толстовку и джинсы, чтобы лечь в постель и ни на что не реагировать по крайней мере до утра. Пусть время только восемь вечера, я сегодня ни на что больше не способен, кроме как размазывать сопли и огрызаться на любые попытки друзей меня поддержать. Сашка вот уже верещит, что «этот козел» меня не достоин, но Дамир коротко прикладывает палец к губам, а мой друг едва не прыгает на задних лапках, подчиняясь его жесту. Тошнит от его предательства.       — Трогать не буду, но ты мне все расскажешь, — без малейшего колебания ставит мне условия, словно так и надо и он всю жизнь держит меня на коротком поводке. — Или я скажу Сереге, что у тебя опять истерика, а он позвонит твоему брату, — заявляет нагло и подходит ближе, пока я едва не с головой лезу под одеяло. Решил опять меня шантажировать! Выбираю тактику молчания, надеясь на то, что ему надоест и он наконец отстанет. Ну и пусть говорит что угодно и кому угодно, я не хочу об этом беспокоиться, сегодня — точно нет. Может быть завтра, когда буду слушать по телефону мат брата, но не сегодня, когда Дамир явно плетет свои интриги, а вовсе не от чистого сердца хочет выжать из меня признание.       — Пусть, — даю свое королевское разрешение и упрямо сжимаю веки, показывая, что буду спать и не скажу больше ни слова. Задница саднит немилосердно, полоски от кожаной палочки припухли беспорядочной сеткой на нежной коже — завтра сто процентов в такой же рисунок сложатся свежие синяки. В паху все болит после такого жестокого облома, и мне бы в душ, если не подрочить, то хотя бы смыть с себя всю грязь и как следует смазать следы заживляющим кремом, но сил нет даже на то, чтобы минимально облегчить свое состояние. Буду грязным и полностью раздавленным думать над своим поведением, как мне сказал Романыч.       — Валя, блядь, это не здоровая херня! Либо ты рассказываешь, либо я… — голос растерянный, словно он выложил передо мной свой последний козырь — угрозу рассказать Сереге, а затем и брату — а когда я так легкомысленно от него отмахнулся, больше не знает, чем меня пронять. Сам начинает паниковать и мерить комнату шагами, придумывать новый план, да только замолкает на половине фразы, не найдя слов. Тут-то я его и ловлю:       — Либо что? Я не буду с тобой торговаться, делай что хочешь. Ты только и можешь, что угрожать и применять силу. Не хочу тебя знать, — рычу в черноту под веками и понимаю, что действительно не хотел бы даже знать Дамира. Если бы не День Рождения Сереги, на котором мы по-настоящему, а не формально познакомились, так и был бы этот красавчик никем для меня, просто соседом по комнате, к тому же зашкафным, что свело бы наши контакты к минимуму. Откуда он такой наглый вылез? Даже у неугомонного Сашки не хватает смелости дергать меня в таком состоянии. Завтра соберусь с мыслями и что-нибудь совру о своем настроении, сегодня я ни перед кем не обязан в срочном порядке отчитываться.       — О, спасибо, что подсказал, — усмехается совсем не добро и, прежде чем я успеваю испугаться и заподозрить неладное, меня мгновенно хватают вместе с одеялом, заставляют сесть и с силой встряхивают за плечи. Я задыхаюсь от боли в исполосованных ягодицах и пищу сквозь зубы просьбы отпустить меня. Еще в машине Романыча почувствовал все прелести своего нового положения — свежие следы горят как ожоги — но тогда я частично был под оцепенением после сессии и мог абстрагироваться от этого, а теперь налившиеся кровью отметины напомнили о себе с новой силой. Мне и так было плохо, даже лежа на животе и не придавливая следы ничем, кроме ткани, а теперь Дамир заставил меня почувствовать такую боль, что я наконец понял выражение «глаза на лоб полезли».       — Пусти, пусти, мне больно, идиот! — кричу, совсем забыв об осторожности. Я на полном серьезе готов выложить все, что этому придурку угодно, лишь бы он отпустил меня и позволил снова лежать на животе, баюкая свои раны. А Дамир все не унимается, приговаривая, что я неженка, если мне от одного тычка больно, что не поведется на мое нытье и заставит выложить все как на духу или на месте придушит подушкой. Фоном смех Сашки, который обещает помочь, они оба совсем не воспринимают меня всерьез. Уж лучше бы игнорировали, как раньше, было бы обиднее, но не так мучительно. — Дим, Дим, пожалуйста, я тебя очень прошу, послушай меня, пусти, пусти, я все расскажу, только пусти, — пищу из последних сил, едва не срываясь на плач. Рядом с Романычем можно было так расклеиться, он бы меня пожалел и приласкал хотя бы из-за ответственности как Доминанта передо мной, а Дамир будет припоминать мне это следующую сотню лет.       — Ладно… — опешил от моей паники, совсем не понял, что случилось и почему я на самом деле, а не наиграно ору как резаный. Расцепляет руки скорее от неожиданности, и я наконец могу завалиться на бок и, уткнувшись лицом в подушку, заскулить от боли. — В чем дело? У тебя еще не прошла рука? Он тебя побил? Я не… — его голос едва не дрожит, что очень странно, но не пугает меня так, как реакция Сашки: вскрикивает и причитает, что так и знал, что необходимо срочно идти в полицию — словом, разводит панику на пустом месте. Тяну Дамира к себе и шепотом прошу выставить Сашку, иначе все закончится катастрофой. Он коротко кивает и просит Сашу на пару слов, а пока он непонимающе хлопает глазами, почти силой за локоть вытаскивает в коридор.       Я получаю минуту передышки и на полном серьезе думаю прыгать в окно — настолько не хочу говорить с Дамиром. Он просто загнал меня в угол и вынудил опять что-то говорить, вытаскивает из меня информацию, чтобы потом шантажировать ею же. Романыч меня убьет, если я его сдам — это самая страшная моя тайна, в которой нельзя сознаваться даже под пытками. Надо срочно что-то придумать, как-то объясниться, чтобы меня больше не трогали, но на ум ничего не приходит. Я не могу рассказать, что меня наказали за прогулы кожаной палочкой, а после накричали за ревность. Я вообще не хочу говорить, но придется — вот он уже закончил убеждать Сашку и возвращается в комнату один.       — Дим, пожалуйста, я правда не хочу говорить. Это моя жизнь, мои проблемы, тебе о них знать ни к чему. Если правда хочешь помочь, просто оставь меня в покое, — пробую жалобно блеять и незаметно уползти куда-нибудь, но Дамир мгновенно оказывается рядом и стаскивает с меня одеяло, приговаривая, что я вообще-то обещал. Борьба с ним не длится долго, потому что я устал и подкошен болью при очередной попытке сесть. Дима опрокидывает меня к себе на колени и с силой сдавливает пальцами шею прямо под подбородком, с садистским удовольствием наблюдая, как я сам себя душу, пытаясь вырваться. Кашляю и царапаю его руки, пытаюсь отбиваться, а он шипит от боли, но терпит, не сдвигает пальцы ни на миллиметр и даже сдавливает чуть сильнее.       — Поговорим? — предлагает самым невинным тоном, вопреки тому, что продолжает бороться со мной. Умом понимаю, что мне не вырваться и либо я сдамся, либо Дамир меня придушит. — Да успокойся ты, я не хочу тебя калечить. Еще раз, а то у тебя, бывает, проблемы со слухом: мы поговорим. Ты расскажешь мне, что у тебя случилось. И если этот мудак тебя обидел, мы вместе разберемся. Как бы ты ни брыкался, мы тебя не оставим, — это должно было звучать заботливо, а получается угрожающе. Он меня схватил и держит так сильно, что на шее по-любому останутся синяки, с ним не существует стоп-слов и каких-либо правил, кроме права сильного: кто побеждает, тот и диктует свои условия. У меня кровь стынет в жилах от таких перспектив. Мне хочется орать, но воздуха не хватает, он с завидным упорством вознамерился идти до конца, а я не понимаю логику его действий, ведь он называет мудаком того, кто возможно причинил мне боль, но при этом сам не гнушается таких методов убеждения.       — Отпусти… — тихий сип и новая попытка расцарапать его руки, в ответ на что он только сильнее меня придушивает, совсем перекрывая кислород. Из глаз слезы от страха, я реально боюсь, что он меня прикончит, увлекшись изощренной пыткой. Отпускает, дает мне сделать короткий вдох, а когда я, откашлявшись, пытаюсь заорать, опять перекрывает кислород. Ему явно доставляет удовольствие вот так играть со мной, любовно уговаривает меня успокоиться, его улыбка расплывается у меня перед глазами, и сил отбиваться уже совсем нет. — Пожалуйста, хватит… Я не могу, — шепчу, пытаясь закрыть саднящее горло от его рук. Чувствую его напряженные пальцы под своими и опускаюсь до плача. — Мне страшно, — могу сказать, собрав последнюю волю в кулак. Был бы это Романыч, и, допустим, у него вдруг поехала крыша, я бы давно орал «красный», а в отсутствие воздуха складывал бы губы в правильные слоги.       — Тише, Валька, — успокаивает, стирая слезы с моего лица, гладит волосы и вроде смягчается, но когда я рывком пытаюсь подняться, опрокидывает мою голову обратно к себе на колени и тянется пальцами к моей шее. Предупреждающе, совсем не по-настоящему сжимает, а я поскуливаю от ужаса и мысленно зарекаюсь рыпаться, пока он не закончит. — Нужно же было тебя как-то успокоить, — оправдывается за свои действия, гладит меня по плечу и стирает новые слезы, а я знаю, что покупаться на эту нежность не стоит. Так же, как не стоило покупаться на заботу Романыча — каждая ласка заканчивается болью. Грудь сковывает рыданиями, я задыхаюсь теперь уже по собственной воле, просто не знаю куда себя деть в такой безвыходной ситуации.       — Я тебя ненавижу, — выплевываю, со всей силы ударяя кулаком по острой коленке Дамира перед глазами. Он шипит и дергается, но меня так и не отпускает. Молчит, но хорошо что не тянется к моей шее, чтобы наказать за своеволие. — Да что тебе надо, урод ты конченый? Я не хочу вот этого всего, мне плохо, меня тошнит от боли, а ты еще душить меня вздумал. Да любой, даже самый жестокий садист лучше тебя в сто раз, потому что у них есть хоть какие-то правила, а ты делаешь, что вздумается, просто потому что можешь! Я не хочу так, — верещу и дергаюсь, но Дамир толкает меня в плечо обратно на свои колени. Я не понимаю, зачем он так со мной. Хочу вырваться и спрятаться куда-нибудь, позвонить Романычу, даже если он не в духе после моего взбрыка и не хочет говорить со мной, и рассказать, как меня душили и принуждали, чтобы он успокоил и хоть озвучил прописные истины, что надо бежать без оглядки от такого урода, но вселил бы в меня уверенность, что я справлюсь.       — Я не буду так, если ты успокоишься, — голосом терпеливой воспитательницы из детского сада втолковывает свои идеи, особенно выделяя это «так», показывая, что прекрасно понимает, о чем я, и даже немного сочувствует. — Еще раз: я хочу поговорить, не желаю причинять тебе вред, только выслушать и помочь. Аргумент про личную жизнь не канает, потому что твоя «личная жизнь» довела тебя до ручки. Будем говорить или продолжим сомнительное развлечение? — в его тоне пробуждаются нотки Доминанта, лишь зачатки стальной уверенности и силы, но в уродливом облачении конченого маньяка это оказывает на меня гораздо больший эффект. Как будто Дамир не просто свихнулся, а реализовывал заранее заготовленный план, и от этого жутко. Значит, для него это нормально, совершенно в порядке вещей распускать руки и душить людей.       — Что ты хочешь услышать? — говорю с огромными паузами, то и дело сглатывая ставшую вязкой слюну. Мне реально страшно! Не легкая паника перед неизвестным, не истерика и не капризы, а леденящий душу ужас. Никогда я еще такого не испытывал, ни разу моя жизнь настолько не зависела от другого человека, который называет предоставленную возможность «развлечением». Вовремя понимаю, что лучше играть по чужим правилам и не злить того, кто сильнее. Не брыкаюсь и не становлюсь в защитную стойку, а прогибаюсь под чужой волей. Надеваю на себя шкуру саба, в которой мне комфортнее и безопаснее всего, потому что обычно вверяю свое здоровье адекватному и знающему меру человеку, а сейчас это единственная надежда выйти сухим из воды. Дамиру ничего не стоит «заиграться» и придушить меня окончательно, я должен слушаться и отвечать на все вопросы, стараясь не злить его… Рассуждая об этом, чувствую себя полным ничтожеством и снова содрогаюсь от плача.       — А сразу так было нельзя? — ворчит, утирая мои щеки от воды, приглаживает волосы, словно поощряя за покорность, а мне противно от самого себя, когда поддаюсь этой ласке. В мыслях успокаиваю себя только тем, что мне необходимо выжить, а для этого все средства хороши, даже такое мерзкое, как подставляться другому и слушаться другого. — Давай, рассказывай, где ты шлялся и почему пришел в слезах, почему тебе больно и все остальное, — командует, наклоняясь за моей подушкой и пристраивая ее себе за спину, расслабляется, продолжая перебирать мои волосы, но когда я пробую подняться, укладывает меня назад. Ясно, значит, придется до конца играть эту роль. Массирую пальцами шею, на которой вскоре расцветут синяки от его пальцев, и лихорадочно соображаю, что сказать Дамиру, а что нет, чтобы не спалиться на последнем.       — Я проводил брата на поезд, — начинаю с самого безобидного, но точно знаю, что мне не отвертеться и хотя бы частично придется рассказать правду. Готовлюсь очень аккуратно подбирать слова. — Потом написал… своему мужчине об этом, и он пригласил к себе, — мой шепот кажется непростительной наглостью — я опять говорю о Романыче с человеком, с которым мне было приказано никогда больше не общаться. Но он поймет, если я объясню, во что влип. — У него дома мы… Можно я не буду пересказывать это в подробностях? — пользуюсь малейшей возможностью недоговаривать. Пусть лучше думает, что Романыч меня жестко имел сегодня вечером, оттуда и боль, а у меня как раз будет возможность не распространяться о своих «развлечениях»… нормальных развлечениях, а не тот ужас, что устроил Дамир.       — Да можно, конечно, горе-любовник, — фыркает и несильно тянет меня за волосы, словно наказывая. Какое мерзкое чувство, боже… — Только я скажу, что он относится к тебе как к бляди по вызову, — вставляет свое офигеть какое важное мнение, а мне с каждой минутой все сложнее удержаться от того, чтобы попробовать укусить его за ляжку и, воспользовавшись заминкой, сбежать. — Но я тебя не виню, ты же ничего не понимаешь, не удивлюсь, если он у тебя первый такой, — говорит мягко, так же нежно треплет меня за ухом, как собачку, а я еле дышу и сжимаю руки в кулаки, чтобы не поддаться искушению ударить по его наглым культяпкам. Нельзя нарываться, надо сделать все, как он скажет, и тогда все будет хорошо. Вроде посреди жилого этажа, заорешь — и из-за картонных стен сюда сбежится пол-общаги, да только, боюсь, не успеют, а так бессмысленно помирать я не готов. Незачем геройствовать, нужно быть послушным.       — После он предложил отвезти меня до метро, говорил, что у него дела по пути, — то и дело запинаюсь, потому что не хочу никому об этом рассказывать. Горло и легкие сдавливает спазм, стоит только подумать о том, чтобы рассказать кому-то, какой я идиот. Все слишком плохо, Дамир не поймет и будет смеяться, а мне бередить даже минимально не затянувшуюся рану. Как же стыдно и противно за самого себя, а Дамир это чувствует и сжимает мое плечо, наверное, пытаясь поддержать. От слез уже болит голова, мне уже и плакать нечем, но из глаз все течет. — Он сказал… Дим, я правда не могу, — пытаюсь вымолить пощаду, но натыкаюсь на ярое отрицание такой возможности. — Он сказал, что встречается с другим парнем. Что ему хорошо со мной, но он не хочет ничего серьезного и я ему не нужен, — выдавливаю из себя с тихим писком, а когда чувствую чужие пальцы у себя в волосах, которые мягко массируют кожу головы, мне хочется выть. — Он бросит меня, когда наиграется, — ною и пытаюсь оттолкнуть его руки, но когда у меня ничего не выходит, понимаю, как сильно устал и что нет смысла сопротивляться.       Дамир гладит меня по волосам и молчит, а я уже даже трястись от ненависти не могу, я полностью выдохся. Устал бояться за себя и ненавидеть Дамира, хочу просто лежать и чтобы кто-то искренне переживал за меня и успокаивал мою боль. Хочу глубоко дышать и закрыть глаза, быть для кого-то любимым и желанным, единственным, чтобы никто меня больше не принуждал, не унижал и не причинял вреда. Захлебываюсь слезами, теряя все силы, я просто в отчаянии, когда озвучил то, что меня гложет, а значит, окончательно осознал и принял. Все просто: Романычу я не нужен, и ничто это не изменит. Ему будет наплевать, даже если я прямо сейчас позвоню ему и скажу, что мы расстаемся. Все кончено, хотя еще даже не началось — надежду на взаимные чувства убили в зародыше.       — Ты понимаешь, я сам согласился, что у нас без чувств… Он предупреждал меня, что ничего не будет, а я верил, что не влюблюсь, а теперь не могу без него. Он уже ко мне охладел, я чувствую, что осталось недолго, все почти кончено… я не могу, — признаюсь и слышу шипящее «тише» почти над самым ухом. Почти как Романыч. Если закрыть глаза и отключить мозг, можно представить, что это ему я признаюсь в своих чувствах, а он наконец не отталкивает и не затыкает меня, а успокаивает. Обнимаю чужие колени и тыкаюсь носом в ткань джинс, под которой чувствуется тепло. Хочу забыться, как же сильно я хочу, чтобы все это было дурным сном, чтобы опять нигде не успевать и ничего не уметь по жизни, но зато без рвущих душу чувств.       — Мое предложение тебе не понравится, но я хочу помочь тебе отвлечься. Махнем куда-нибудь напьемся, в процессе поймешь, что все суетное и решение всегда было на поверхности, — заманивает, опять почесывая меня за ухом, как собачку, и я почти готов согласиться, но вовремя понимаю, что не смогу: спасибо Романычу за горящую от ударов задницу. Сейчас только лечь и хорошенько выспаться, а завтра на учебу, и дальше будет проще. Опять войду в привычный ритм и забуду глобальные проблемы. — Не упрямься, Валька, я знаю, что ты трезвенник и все такое, завтра учеба, и, поверь, я и сам не рад нарушать сухой закон, который ты мне прописал, но тут случай особый, — не могу поверить своим ушам, но он, кажется, и правда раскаивается. И как он сказал: «Сухой закон» — значит, соблюдает обещание не пить?       — Прости. Я не против, но мне фигово, все болит и мне бы поспать, — говорю как можно спокойнее, чтобы он не подумал, что я опять из принципа с ним не соглашаюсь. Мне правда плохо, я еле добрался до общаги и куда-то опять идти — плохая идея. Дамир кивает и продолжает расслабленно полусидеть на моей подушке, перебирая мои волосы. Между густыми бровями залегла морщинка — он о чем-то напряженно думает, складывает в голове пазл и принимает решение, но не озвучивает мне его. Такая решимость и одновременно расслабленность — уверенность в собственных силах пугает меня, словно за меня заранее все решили и осталось только реализовать детали плана.       — Ничего страшного, отдыхай, — разрешает мне коротким кивком, а я не могу удержаться от язвительного фырка. — Прости меня за то, что целовал тебя, душил, бил и зло шутил. Серьезно, я никогда не хотел причинять тебе боль, просто я не знаю, как к тебе еще подобраться. Наше знакомство свернуло куда-то не туда, как раз когда я узнал, что ты спишь с мужиком постарше. Ты не представляешь, как меня это бесило! Я с первой встречи тебя хотел, но только сначала не осознавал, а потом уже не мог ничего сделать — опоздал, тебя уже посадил на цепь этот упырь… В общем, я не знаю, как все объяснить и извиниться перед тобой, — словно исповедуется передо мной, говорит мягко, прикрыв глаза, и продолжает гладить меня по голове, словно убаюкивая. А я не могу поверить, что мог понравиться ему «с первой встречи». Что во мне такого? Понятно, почему для Романыча я особенный — потому что раскрываюсь перед ним так, как ни перед кем. Но Дамир-то на что клюнул, на мои истерики и замкнутость?       — Не смешно, — огрызаюсь и демонстративно отворачиваюсь от него. Не хочу быть объектом для насмешек, особенно после такой эмоциональной встряски. Нельзя так нагло пользоваться моим доверием! Я перед ним душу раскрыл, а он опять издевается, ничего святого у этого человека нет. Он, конечно, говорит, что и не думал смеяться, но я не верю.       Потом он сидит, а я лежу у него на коленях, молча наслаждаясь массажем головы. Попытки расчесать пальцами мои отросшие волосы или заплести мелкие косички почти совсем не раздражают, и я окончательно расслабляюсь, дыхание выровнялось, слезы перестали литься, как из протекающего крана, и я даже слегка задремал, но Дамир легко толкнул меня в плечо, чтобы сказать еще что-то:       — Пойдешь со мной на свидание? Саша говорил, ты любишь драмы, а сейчас как раз идет что-то автобиографическое про гея-музыканта с претензией на «Оскар», мы могли бы… — начинает вроде бы осторожно, но я знаю, что он тот еще врун и актер. Морщусь и от души посылаю его на хуй, даже не дав договорить. Он усмехается и обещает уйти, если меня так бесит его общество, но предложение все еще в силе, просто на случай если я передумаю.       Уснул я с твердой уверенностью, что точно не изменю свое решение. Лучше уж с Чикатило на свидание идти, чем с Дамиром. Набрал номер Романыча не от великого желания поныть в чьи-то терпеливые уши (вроде все закончилось вполне благополучно и больше на мою тушку никто не покушается), а скорее по инерции, потому что, пока лежал на коленях у Дамира под угрозой удушения, обещал себе позвонить Романычу, когда все закончится. И конечно же он не отвечает — наверняка отключил телефон, чтобы никто не мешал ему наслаждаться времяпровождением с «мальчиком-сабом», прекрасной заменой мне. В сердцах прикусываю губы и тут же дергаюсь, как от пощечины, потому что помню, что мне в последний раз было за это. В паху мерзко тяжелеет — мерзко как раз потому, что влечения моего тела никак не согласуются с обидой в голове.       На следующий день все вроде улеглось: мхом порасти не успело, но успокоилось и готово было забыться — по крайней мере, я так себе внушил. Но с утра все мои песочные замки рассыпались в пыль. Мнил из себя примерного студента, с холодной душой и сосредоточенного на учебе, смотрел на Романыча на лекции, не отрывая взгляда, искренне думая, что тянусь к знаниям и вовсе не потому, что залипаю на внешность преподавателя. Все, никаких чувств, один разум. И с вопросами после лекции подхожу только потому, что правда не понял и никак не имею возможности позже разобраться по учебнику, а не потому, что хочу видеть его как можно чаще.       Меня опережает какой-то жутко высокий костлявый парень с выбритым затылком и отросшей на манер эмо челкой. Меня аж передергивает от резкого запаха непонятно чего, который он принес с собой — явно не парфюм, но что именно, я так и не разобрал. Прямо-таки подлетает к Романычу и начинает что-то втолковывать ему на ломаном русском. Совершенно неестественная для русского языка манера тянуть гласные и скакать визгливыми интонациями в середине фразы. Морщусь и с шоком наблюдаю за тем, как Романыч сдержанно улыбается и с идеальным, как из аудирования на ЕГЭ, акцентом предлагает узкоглазому студенту перейти на английский, на что он только мотает головой и снова пытается объясниться на русском. Беседуют на смеси русского и английского, и меня прям бесит языковой барьер между ними, а еще и наглые заявления этого еле складывающего слова в предложения парня, что вот никак у него не получалось посещать лекции и семинары в течение семестра, но зато теперь он разгреб свои проблемы и готов выполнить дополнительное задание «или еще что-нибудь».       Романыч улыбается и даже не думает орать, что совсем на него не похоже: на примерного русского студента он давно бы ругался за единственную пропущенную контрольную, а этого бесящего своей тупизной чела обхаживает, как королеву. Продолжает скалиться, как сытый кот, и пишет ему свою почту, чтобы позже решить вопрос по существу. А мне видится в его жестах не только формальная вежливость, но еще и интерес совсем иного рода, мне чудится самое страшное — что меня хотят поменять на другого студента и уже нашли кандидата. Романыч же точно так же со мной нянчился в начале сентября, давал отсрочки, с терпеливой улыбкой все втолковывал, не обращая внимания на откровенную тупость.       Мне больно смотреть на то, как они воркуют и, несмотря на явные проблемы иностранца с языками, прекрасно друг друга понимают, подсказывают друг другу нужные слова и, кажется, начинают говорить уже о совсем не относящихся к учебе вещах. Конечно же мне чудится, Романыч бы ни за что не стал открыто флиртовать со студентом, но мой воспаленный прошлой обидой мозг слишком сильно зациклился на его измене, на том, что меня непременно бросят при первой же возможности и прочих неприятных вещах. Психую и срываюсь с места, так и не задав свои вопросы, на ходу заталкиваю тетрадь в портфель и пишу Романычу что-то очень наглое и злое о том, что его потянуло на экзотику, а послушная серая мышка больше неинтересна. Хорошо, что остатки здравого смысла не дали мне совершить такую глупость и я сразу же это удалил.       Пока шел в другую аудиторию, напряженно думал и лениво отмахивался от попыток Сашки выяснить, что опять со мной приключилось. Друзья — это прекрасно, они не дадут в обиду и всегда помогут, но когда вмешательство в мою жизнь становится слишком наглым, грешно думается, что лучше бы их вообще не было. Мне некогда думать еще и о том, как правдоподобнее соврать лучшему другу, все мысли заняты Романычем и стойким осознанием того, что я его теряю и никак это не изменить: в лучшем случае меня выкинут по окончании «воспитания» и я останусь первым и единственным подобным запретным опытом для него, а в худшем — он войдет во вкус и переключится на того узкоглазого, свежую кровь, которого так приятно учить и наблюдать за чересчур эмоциональными реакциями.       Обидно, хочу отомстить и неожиданно даже для самого себя возвращаюсь к мыслям о предложении Дамира сходить на свидание. Помнится, Романыч еще в первый день, когда мы обсуждали границы и первые правила, приказал сообщать ему обо всех сторонних контактах. Может, его проймет, ну хоть как-то заденет моя «измена», пусть и в кавычках, потому что о поцелуях, а уж тем более сексе с Дамиром только назло Романычу и речи быть не может. Так, схожу в кино и потерплю часок его общество, фактически погуляю с «другом», но Романычу все равно скажу, что это было свидание. А потом переключаюсь на мысли о том, как мне будет больно, если он ответит что-то вроде «окей, развлекайся» или еще что-то настолько же равнодушное. Понимаю, что не хочу проверять.       И все-таки отвлечься от всего ужаса мне жизненно необходимо, а учеба в этом мне уже не помогает: никак не могу забыть наказание за тройку, мне панически хочется сидеть за учебником по ботанике, быть самым прилежным его учеником — и это уже точно нездорово. Вот завтра же он раздаст наши работы, и я пойму, что все не так плохо… а до этого трястись, как липка, и штудировать давно вызубренные дословно конспекты — глупо. И пусть встречаться с Дамиром — еще большая глупость, но это все равно чуть лучше. Не знаю, почему сразу же не подумал о Сашке, который так и вьется вокруг меня хвостом, или, в крайнем случае, о Сереге, с которым в последнее время все не ладится из-за глобального расхождения интересов, но он бы не отказался меня поддержать.       Почему-то думаю исключительно о Дамире с его наглым предложением провести время вместе, с его цепкими пальцами, следы которых до сих пор не сходят с моей шеи, его наглые ухмылки и насмешки… Наверное, это все-таки месть Романычу, которую я очень хочу осуществить хотя бы тайно. И романтические отношения с ровесником — не измена для него, гораздо острее он реагирует на другого Доминанта, но я не имею доступа в среду «посвященных», я не знаю никого из настоящих Доминантов, а искать самостоятельно через сомнительные форумы очень страшно. А в Дамире что-то есть такое, пусть неправильное и извращенное, несомненно опасное, но очень похожее на энергию человека, который любит и умеет подчинять. На это я и купился, написав лишь одно слово: «Согласен», — не требующее пояснений. ***       — Смотри, недалеко отсюда есть сеанс с субтитрами, можно пойти сразу после универа, — предлагает Дамир, левой рукой что-то энергично пролистывая в телефоне, а правой, не глядя, палочками цепляет роллину и отправляет ее в рот.       В столовой факультета многолюдно, так как большой обеденный перерыв, но у Дамира перед ним «окно» (а может, он просто мне соврал, чтобы я не начал его уговаривать ни в коем случае не прогуливать пары), и он заблаговременно занял нам столик, пусть и не в уединении в самом дальнем углу обеденного зала, как я люблю, но зато в стратегически важном месте прямо у водонагревателя с бесплатным кипятком. У Дамира купленный здесь же набор сетевых роллов, к которому у меня странная смесь чувств: и хочется, и колется. С одной стороны, выглядит неплохо и я давно соскучился по чему-то необычному, но с другой, не понятно, откуда эта рыба и сколько она пролежала на прилавке, пока на нее не покусился великовозрастный дебил, а главное — дорого. Мне нельзя позволять себе роскошь в виде обеда в столовой, поэтому у меня герметичный контейнер с гречкой и кусочками вареной курицы — просто и сытно.       — У меня есть пятая пара, смотри после шести, — прошу, стараясь незаметно скосить глаза в его телефон и посмотреть, что он там нашел, но Дамир не дает мне поглядеть, сам себе что-то решает и только потом пробует согласовать со мной.       Он тихо хмыкает и снова что-то листает в телефоне, опять виртуозно подхватывая палочками кусочек имбиря и задумчиво помешивает им соевый соус. А я не знаю, что в нем такого и почему я вот уже несколько минут пялюсь на то, как он ест, вместо того чтобы заняться своей трапезой. До начала следующей пары всего десять минут, а я до сих пор гоняю из угла в угол контейнера коричневые крупинки, аппетита нет. Никак не могу забыть улыбку Романыча, которой он провожал того азиата, его крик на меня в воскресенье и обещание все закончить, если я не одумаюсь до следующей встречи. Думаю, что все сейчас неправильно, зря я согласился на встречу с Дамиром, но и отступать, когда мы вместе почти выбрали фильм и даже время, уже поздно.       Он, к слову, сразу же взял меня в оборот, не давая и секунды на раздумья, чтобы я не передумал. Аккуратно расспрашивает меня о том, что именно я хочу, вытянул обещание не просто пойти в кино, но и провести вместе весь вечер, то есть согласиться на прогулку после. Я в ответ приказал ему не трогать меня без разрешения и не рассчитывать на какие-то поцелуи и тем более секс. Он закатывает глаза и говорит, что я озабоченный и никто не собирается меня трогать. Даже слегка обижается на мою готовность держать оборону, и мне становится стыдно. Опустив глаза, что-то блею про то, что банально не хочу позволять лишнего на первом свидании, а еще меня пугают его агрессивные выпады и готовность применить силу. Чувствую стыд за то, что вообще заварил эту кашу, вот так просто простил ему попытку придушить и даже пошел на сближение — уму непостижимо.       — Меня так умиляет твое стремление ходить на все пары. У нас все тоже сначала взялись за учебу, крутые олимпиадники, собрались менять мир великими открытиями, а теперь ходят три калеки, и те спят на задних партах, — ухмыляется сначала словами, а затем и мимикой, стучит концами палочек по дну пустого пластикового контейнера и тянется за спину, чтобы подхватить пустую кружку с подноса и набрать кипятка из водонагревателя. Тихо шипит, когда пара горячих капель попадает на руку, но все-таки доносит чашку до стола и пакетик с чаем конечно же берет у меня — я всегда ношу с собой стратегический запас, чтобы не покупать в буфете по 5 рублей за штуку.       — Ты тоже спишь? — включаюсь в бессмысленный диалог, все-таки решив, что нормально поесть у меня сегодня не выйдет, и отставив контейнер в сторону, плотно закрываю крышкой. Отпиваю из своей кружки давно остывший чай.       — Пытаюсь ходить на семинары, иногда даже что-то делаю на них, но в основном ныкаюсь по библиотекам и столовкам, сам занимаюсь по учебникам, — пожимает плечами, ничуть не обидевшись на мое предположение. Задумчиво размешивает сахар маленькой ложечкой, а у меня скулы сводит от двух ложек с горкой на такую маленькую чашку — полная противоположность моему вкусу.       — Но лекции же помогают… — пытаюсь возразить, не веря, что можно и так — совсем не ходить на занятия и самому во всем разбираться. Я без учителя совсем не могу, даже если на уроках ничего не происходит нового, кроме пересказа учебника, мне необходимо, чтобы рядом был живой человек, которого можно завалить вопросами.       — Мне — нет, — только отмахивается. — У меня проблема с концентрацией, высидеть полтора часа, слушая бубнеж — ад. Отвлекаюсь, потом снова стараюсь сосредоточиться, но упускаю часть материала… В общем, книга лучше, она меня подождет, — признается, заговорщически подмигивая так, словно я должен по неведомой причине понимать гораздо больше, чем он говорит вслух. — Ладно, если у тебя пять пар, то успеем на сеанс в половину седьмого, — новое предложение, и раньше я искренне удивлялся, зачем так рано, если гораздо романтичнее ночью в полупустом зале, но он «успокоил» меня тем, что у него планы на меня после, а так как у меня пунктик на полночь, то нужно как можно быстрее начать.       — Не-а, не успеем, — решительно отметаю его идею, даже не слушая возражения о том, что пока реклама и начальные титры, еще минут десять точно пройдет. — Дим, пожалуйста, давай на семь, чтобы точно не опоздать, — умоляю, строя жалобные глазки, а он матерится сквозь зубы, но соглашается. — Меня достало, что я вечно везде опаздываю, поэтому дал себе слово продержаться месяц без опозданий даже на минуту, — опять вру, но чувствую необходимость хоть как-то оправдаться, чтобы мое несогласие не выглядело как каприз. Романыч не любит мои капризы, Дамира они тоже должны бесить.       — Да ты, Валентинка, мечта маньяка. Рубашечки, свитера крупной вязки, прилежность в учебе и пунктуальность — идеальный мальчик-зайчик. Таких любят мужики за тридцать, еще и преподы, да? — опять начинает цепляться непонятно по какому поводу, а я ничего не могу, кроме как пнуть его под столом по лодыжке. Ну вот зачем он так делает? Вроде заботливый и понимающий, приятный собеседник, а в следующее мгновение уже обижает вот такими злыми подколками.       Залпом допиваю чай и поднимаюсь, ничего не ответив. С удовольствием замечаю, как Дамир с шипением согнулся, чтобы потереть ушибленную ногу, но не даю себе как следует полюбоваться на это зрелище, чтобы он не подумал, что мне не все равно. Остатки обеда выкидываю в большой контейнер рядом с тележкой для грязной посуды, так как еда в любом случае протухнет за весь день не в холодильнике. Накидываю лямку портфеля на плечо и обещаю подождать его у химфака после шести, после чего удаляюсь по-английски. ***       Положив лоб на скрещенные руки, стараюсь не дремать, но получается с переменным успехом. Вообще-то обещал Романычу не отвлекаться во время занятий, но все необходимые манипуляции по сбору реакционной установки уже проведены, теперь только следить за тем, чтобы перегоняемая смесь не сильно пенилась, чем занят мой партнер по лабораторной. Предыдущая тема благополучно сдана терпеливому аспиранту на высший балл, и теперь меня волнует только то, что пена в реакционной смеси поднимается странного фиолетового цвета, местами перетекающего в серый. А должна быть белой, максимум — желтоватой! На наше цветное чудо приходила поглазеть чуть ли не вся группа, и даже курирующий нас аспирант растерянно пожимает плечами на вопрос, что это.       Понятно только то, что какой-то пидор плохо помыл за собой посуду, а нам теперь разбираться с непонятной бурдой, что получилась в итоге. Хорошо, что в конечную колбу капает чистенький, как слеза младенца, продукт и вроде как фиолетовая жижа, что кипит на песчаной бане, никак на него не влияет, но мало ли что может случиться. Мой сосед же сосредоточено следит, чтобы пена не поднималась в дефлегматор, записывает показания термометра и периодически по моей давней просьбе толкает меня в плечо, не давая заснуть. Уже сейчас вижу, что сегодня лабу доделать не получится: слишком медленно собираются капли на аллонже, так как мы поставили смесь на маленький огонь от греха подальше. Наверняка придется либо оставаться в лаборатории еще на часок-другой, чтобы перегнать остатки, на что у меня конечно же нет времени, либо разбирать установку до завершения реакции, тщательно закупоривать колбы и ждать еще две недели, чтобы продолжить.       Чем мы и занимаемся уже через пару минут, так как время без десяти шесть, а нужно еще все тщательно помыть и убрать за собой, не обжегшись о горячую кастрюлю с песком, в котором закопана колба с реакционной смесью — это все должно остыть. Распутываю резинки на соединениях в аппарате для перегонки и морщусь, пока мою аллонж и прямой холодильник под струей воды, а потом для верности еще и ацетоном, который сушит: в некоторых реакциях даже вода — лишняя. Потом надо сложить все в шкаф и, отсалютовав оставшемуся возиться с колбами соседу, уйти сегодня чуть пораньше, потому что заслужил. Думаю, что же я забыл, потому что чувство незавершенного дела меня обычно просто так не гложет. Вспоминаю, только уже спустившись на первый этаж химического факультета, в котором у нас проходят лабораторные работы и лекции по химии. Мою руки в мужском туалете, ругая себя за невнимательность. Еще отравиться той фиолетовой бурдой мне не хватало.       Чем ближе назначенный час, тем больше я сомневаюсь в своей затее. Кому и зачем я собрался мстить? Романычу будет плевать на мои похождения, тем более что я сам решил ему не говорить: не скрывать, а просто временно недоговаривать. Мне не будет легче от того, что я заменю холодного Романыча на горячего, прямо-таки сжигающего меня своей энергией, Дамира. Он набрасывается на меня с объятиями, как только я выхожу из дверей факультета, а на мои панические вопли, что увидят и вообще я просил не трогать себя без разрешения, он только отмахивается со словами: «А тебе не все равно?»       — От тебя пахнет какой-то химической дрянью, как будто хлоркой и бензином одновременно, — фыркает, зарываясь носом в мои волосы, пока я неуклюже отбиваюсь от его объятий.       — Это бензол… Но ты дыши, не переживай, — бурчу, выпутываясь из его загребущих лапищ, и надеюсь, что хотя бы угроза отравлением на него подействует. Конечно же это никакой не бензол, а гораздо более безопасная органическая гадость, из которой мы гнали не менее пахучую мерзость, гарантированно на несколько часов вперед пропитавшую мою одежду и волосы.       — Ну да, как будто я не знаю, что это сильный канцероген, — усмехается, продолжая удерживать меня за руку, не давая ни единого шанса выдернуть кисть из хватки. — Почему ты желаешь мне зла? Я извинился за резкость, у нас перемирие, мы идем гулять и… все нормально, да? — с непривычной робостью интересуется моими чувствами, а я даже не знаю, что сказать, слишком шокирован его переменой.       — Нет, не нормально. Ты обещал не трогать меня без спроса и тут же набрасываешься на меня. Соблюдай дистанцию, — злюсь, все еще пытаясь выдернуть руку из хватки, но Дамир держит крепко и уверенно ведет меня в сторону метро, у которого расположился большой торговый центр с кинотеатром на последнем этаже. Времени в запасе почти час при том, что идти нам примерно половину от этого времени.       — Дистанция… У нас деловая встреча или все-таки свидание? Размораживайся, ледышка, ты должен позволить мне хотя бы держать тебя за руку, — ворчит, сильнее сжимая мою руку, и я сдаюсь. Возразить мне нечего: я не могу и сходить с другим парнем на свидание, и не изменить Романычу — я знал, на что шел, я хочу тепла и внимания, простого человеческого похода в кино, а это несовместимо с полной закрытостью.       — Прости, я просто паникую, — признаюсь, стараясь расслабить кисть в его хватке, чтобы показать, что я готов пойти на сближение и правда довериться. Дамир улыбается и обещает не напирать, но и я в ответ должен быть максимально открыт и податлив. Очень напоминает мне в этом Романыча, и я продолжаю обманывать сам себя. Тошнит от собственного лицемерия и от того, что Дамира я тоже обманываю.       Я же его не люблю! Но иду с ним на свидание и позволяю мягко сжимать и поглаживать свою руку, как будто правда хочу этого. Его тепло — лишь грязный суррогат, замена настоящим чувствам. Закрываю глаза и представляю себя рядом с Романычем. Ненавижу себя за это, но представляю и чувствую себя самым счастливым. Дамир конечно же принимает это на свой счет. Обхаживает меня как великую драгоценность, чем еще больше усиливает пойманный мною эффект. Конечно же он понимает, что свидание со мной — это то, что случилось с ним лишь однажды по роковой случайности и уж точно не повторится. А поэтому старается быть обходительным и вежливым, только держать меня за руку и лишь иногда придвигаться ближе, чтобы словно случайно коснуться плечами.       В кинозале проявил чудеса выдержки, даже не пытаясь грязно облапать, а правда настроился на просмотр фильма. Вот только я никак не могу привыкнуть: с жутким сплетником Сашей одно удовольствие смотреть истории о неразделенной любви, а Дамир, пытаясь косить под него, кажется неискренним. Ему явно не интересны размазанные по экрану сопли, но для меня он старается проявить участие, а я не могу не отблагодарить его за это. Пристраиваю голову на его плечо, задыхаясь от страха за то, чтобы это не было слишком и не натолкнуло его на мысль, что теперь вообще нет никаких границ. Он вздрагивает от неожиданности и ведет плечом, помогая мне устроиться поудобнее, на удивление, не выдав ни одной мерзкой подколки. Его рука, словно паук, переползает мне за спину, останавливая движение на талии, а я сжимаю зубы и стараюсь расслабиться.       Вроде даже неплохо выходит, его рука мягкая и осторожная, совсем не требовательная, и он, кажется, дышит через раз, чтобы не потревожить меня. Растворяюсь в этом тепле, беру его вторую руку и переплетаю пальцы со своей, наслаждаюсь этой нежностью, стараясь не думать о том, как бесцеремонно этот человек обращался со мной еще вчера. Да и вообще о том, как грязно поступаю — готов отдаться за билет в кино и мягкие объятия — я жалок. Он мне совсем не нужен, есть только один человек, которому я должен принадлежать, но он не отвечает взаимностью. У меня есть Романыч, которому принадлежит мое сердце и который обещает бросить меня, как только наиграется; и Дамир, которого я не хочу знать, но он дает мне чувство нужности и важности. Он любит меня или тоже просто играет, а когда добьется преданности от меня, то тоже бросит?.. С силой бью его по руке, когда пробует залезть мне под рубашку и потрогать живот. Он дергается и извиняется, вроде искренне, но я все равно не могу поверить. Романыч, который ни разу не предал мое доверие и не делал ничего, на что бы я не согласился, привязал меня к себе слишком крепко.       — Ты который день не в себе, — ставит мне диагноз, когда фильм заканчивается. Я только пожимаю плечами, потягиваясь в кресле, с удовольствием едва не впечатывая затылок Дамиру в нос. Тот фыркает и со смехом отталкивает меня. Кажется настолько довольным, что у меня скулы сводит от желчи — хочется дать ему по лицу, чтобы не скалился так явно. — Но, знаешь, мне нравится. Ты в кои-то веки не лаешь на меня, — словно специально цепляет меня, выводит на эмоции, но я не поддаюсь.       — Гав-гав, — шепчу под нос, в надежде, что меня не услышат и эта детская выходка останется только моим личным стыдом, но Дамир смеется в ответ совсем не злым, а искренним смехом, словно бы я только что рассказал забавный анекдот. Краснею до ушей и решительно поднимаюсь с места, протискиваясь к выходу.       — О, нет, подожди, ты обещал провести со мной весь вечер, — догоняет меня и уверенно преграждает путь. Он вроде расслаблен и даже весел, совсем не угрожает силой, но мало ли что стукнет ему в голову, если сопротивляться. — Мы сейчас с тобой идем гулять, и ты не рычишь и не убегаешь, — почти приказывает мне, намеренно приравнивая к собачке, и во мне снова поднимается бессильный гнев.       — Я не твой питомец, понятно тебе? — вопреки приказу, рычу сквозь зубы и иду к кассе, чтобы купить себе воды — в горле пересохло, а мне еще несколько часов пререкаться с Дамиром за свою свободу. Улыбаюсь хмурому парню за кассой, просто чтобы улыбнуться и немного поднять свое настроение из нокаута. Я понимаю, что мне хорошо с Дамиром, и я, в целом, не против продолжить вечер прогулкой с ним, но ум орет, что так быть не должно, что я грязный изменщик и ветреная особа, которая забывает все плохое к себе после пары ласковых прикосновений.       — Ну да, ты принадлежишь своему папочке. Но можно мне один вечер помечтать? — с самым серьезным видом просит разрешения, а я прыскаю со смеху. Парень за кассой, протягивая мне бутылку воды, принимает на свой счет и нервно оглядывается в поисках того, что меня так развеселило. Дамир же стоит поодаль и тоже усмехается, а потом очень грубо, незаслуженно по-собственнически, хватает меня под руку и тянет на выход. Мне показалось, или меня приревновали к обслуживающему персоналу?       Фыркаю и пытаюсь играть отстраненность всю последующую прогулку, но конечно же у меня это не получается. Меня ведут под ручку и поддерживают непринужденный диалог, а когда устану и замерзну, угощают кофе и закидывают снежками, если я явно начинаю паясничать. С ним так легко, нет никакой неловкости, и только остатки разума заставляют меня огрызаться на дружеские подколки и показательно отворачиваться. Если бы Дамир не был мудаком по жизни, у нас бы все получилось, но пока для этого маньяка в порядке вещей избивать и душить людей, ничего не выйдет. Я хочу быть рядом с другим человеком, чтобы с другим по приказу пить кофе на брудершафт и гулять по тенистым аллеям, другого хватать за холодную руку и шутливо отбиваться от несерьезной попытки повалить меня в снег.       Ведем себя как подростки под экстази, у меня явный перекос настроения от расшатанных нервов, а Дамира просто веселит то, как ярко и даже взбалмошно я иду на контакт, а в следующую минуту уже замыкаюсь в себе. Меня рвет между всеми «за» и «против», все из которых какие-то половинчатые. Я понимаю, что не могу так играть с чувствами Дамира и использовать его как пресный заменитель, словно соевое мясо вместо настоящего сочного стейка. Но и отказать себе в удовольствии быть с кем-то настолько по-особенному близко я не могу. Закрываю глаза и представляю Романыча, который конечно не стал бы так дурачиться со мной, но это мелочи. Я бы хотел видеть его таким настоящим и расслабленным, хотя бы на один вечер сломать его ледяную скорлупу и одним глазком посмотреть, что под ней.       Но пока — только суррогат. Пока — только человек, которого я не люблю, но который так вовремя поманил меня к себе, когда я разбит отказом и готов повиснуть на шее у любого, кто пообещает мне нежные ухаживания, похожие на взаимодействия нормальной пары. И пусть без ремня и строгого голоса, без болезненного возбуждения до мутной дымки перед глазами, но зато как-то по-человечески, а оттого и притягательно. «Можно поцеловать тебя?» — спрашивает у самой общаги, неожиданно резко прижав меня к дереву у дорожки, прямо под фонарем, где кто-то непременно увидит, а я мотаю головой, снова отбиваясь от него, как миллион раз за этот вечер. Да только тогда он намеренно дразнил меня, а потом называл озабоченным и со смехом отступал, но теперь, кажется, все серьезно.       «В щечку, ну?» — уговаривает, еще больше наваливаясь, а я почти не могу дышать. Мои ботинки скользят по подтаявшему снегу, в них давно мокро и холодно так, что зубы стучат — что не удивительно после нескольких часов топтания на морозе. Сопли рекой и так весь день, а теперь я точно заболею… Хотя, конечно, очень хочется, чтобы после такого замечательного вечера все обошлось, как обошлось после моего ужасного ночного побега. Меня продолжают прижимать к холодному дереву за спиной, и флешбэк настолько сильный, слишком яркое воспоминание, как я почти так же одиноко жался к дереву и слышал ледяной голос самого любимого человека, который отрицал саму возможность моих теплых чувств к нему.       Я закрываю горящие от непролитых слез глаза и киваю. В следующую секунду влажное касается моей щеки — как и договаривались, и я отстраняюсь сразу же, согнувшись от почти физической боли в груди. Зачем я так поступаю? Я хочу, чтобы Романыч вот так горячо и страстно целовал меня в щеку, а вместо этого… Меня от самого себя тошнит. Я добровольно отдался, лишь бы чем-то заполнить пустоту внутри, я совсем не подумал о Дамире, который верит, что я наконец растаял и дарю свое время, тепло и эмоции только ему, не представляя себе другого человека на его месте, не подумал о Романыче, которому, наверное, будет больно слышать, что я вру ему и изменяю — по крайней мере, я бы очень хотел, чтобы ему было больно.       Дима пытается за подбородок повернуть мою голову к себе и заставить посмотреть в глаза, но я яростно отбиваюсь и сбегаю, опять не объяснив ничего и не попрощавшись. И пусть потом мы еще встречаемся в комнате, но больше не заговариваем друг с другом. Рявкаю на него, когда он попытался залезть в тумбочку, где у нормальных людей одежда или письменные принадлежности, а у него целый алкогольный склад. Не слушаю его оправдания, меня просто все в нем начало бесить, и я никак не могу обуздать свою ярость. Не могу позволить себе разреветься, а потому все негативные эмоции концентрируются в гнев. Я просто жалок.