Глава 14. Измена
21 февраля 2020 г. в 18:00
— Черта с два ты еще раз пойдешь к своему мужику! — орет Дамир, а я в ответ только фыркаю и продолжаю застегивать пуговицы на рубашке. Воскресенье, почти девять утра — в общаге пусто и мертвенно тихо. Саша жалобно скулит из-под подушки от наших криков, но уже устал просить быть потише.
— Ну попробуй, останови меня, — бросаю, нервно дергая пуговицу на манжете.
Этот разговор тянется чуть ли не с момента моего подъема с кровати и повторяется каждое воскресенье, на которое у меня назначена встреча с Романычем. В первый раз он еще не так активно заявлял права на меня, только попросил хорошенько подумать, надо ли оно мне, и быть осторожным, если все-таки поеду. А теперь как с цепи сорвался. Меня бесит его уверенность, что мне можно указывать только потому, что наши свидания стали регулярными и я больше не шарахаюсь от него при попытке обнять и взять за руку. Да, я мерзкий человек и продолжаю стараться усидеть на двух стульях: исправно отвечаю Романычу в мессенджере и соблюдаю его правила, получая поощрения по воскресеньям; а по будням и особенно в субботу вечером у меня Дамир, который подкупает меня нежностями, с ним у нас конфетно-букетный период — и если все это скрестить, как раз получатся нормальные отношения.
— Не буду. Я буду ждать, когда он тебя бросит и ты сам ко мне приползешь, — шипит с кровожадными интонациями, опять угрожает мне и цепляет такими обидными словами. То заботливый идеальный партнер, а то вот эта ядовитая змея, режет правдой по живому и совсем меня не жалеет.
— И чего ты тогда ебешь мне мозг? Жди. Я тебе мешаю, что ли? — огрызаюсь, натягивая свитер, а потому пропускаю момент, когда Дамир уже привычно наваливается на меня, придавливая к жалобно скрипнувшему шкафу. Сам пугающе медленно расправляет теплую ткань, помогая просунуть голову в горловину, и только когда я наконец снова смотрю ему в глаза, говорит:
— Если он убьет тебя, то я рискую не дождаться, — почти рычит, но контрастно мягко касается моего лица пальцами, а я демонстративно отвожу взгляд, делая вид, что мне гораздо интереснее паутина в углу на потолке.
— Не говори ерунды, — отвечаю, когда пауза затягивается. Понимаю, что со злым Дамиром бодаться бесполезно, проще подождать, когда он успокоится и сам меня отпустит. Терплю, наблюдая за ползущим по стене сенокосцем.
— Он тебя пиздит, — еще более зло и несдержанно. Меня хватают за плечи и с силой встряхивают, требуя внимания и полного участия. А мне смешно от претензий Дамира к Романычу, потому что он тоже не ангел во плоти и регулярно вот так зажимает меня, нарушая всякие приличия и границы.
— Это неправда, — отвечаю упрямо. И ведь почти не вру, потому что-то, что делает со мной Романыч, даже с натяжкой не получится описать грубым «пиздит». Он меня любит и дарит удовольствие, иногда наказывает — это есть, но Дамир об этом ничего не знает, наверняка просто наугад говорит бред.
— Твои синяки — это тоже неправда? — интересуется вкрадчиво, с силой разворачивая мою голову к себе за подбородок. И меня так и подбивает бросить капризное: «Кто бы говорил», — потому что синяки от его несдержанных хваток с меня тоже не сходят, что даже Романыча напрягает. Спасибо, что хотя бы он на меня не орет, а лишь осторожно интересуется, откуда у меня красивый лиловый отпечаток пятерни на запястье или точки на шее как раз по расположению пальцев Дамира. Пока что у меня получалось правдоподобно врать про шуточные потасовки с друзьями.
— Все по моему желанию, — усмехаюсь, наслаждаясь полезшими на лоб бровями Дамира. О да, это признание будет примерно на уровне с моими свободными отношениями — так его шокировало и взбесило это одновременно.
— По желанию, говоришь?! — орет, как орал бы на меня брат, если бы узнал такое. Вот теперь по-настоящему страшно, и я рефлекторно втягиваю голову в плечи, когда мне прилетает удар — пощечина со всего размаху, яркий отпечаток на скулу и щеку, а большой палец еще и крайне неудачно задевает нос, который теперь пульсирует изнутри болью, а на верхнюю губу стекает красное. — Вот так тебе нравится?! Вот так?! — Снова бьет по той же щеке, кажется, совсем потеряв голову от гнева.
— Руки убрал, подонок, — хочу ответить так же зло, но получается только тихий писк. Я такого точно не ожидал, меня теперь трясет от ужаса. И я не знаю, откуда такая реакция, потому что никто не мешает мне прописать ему в обратку в челюсть и закончить наше столкновение. Просто боюсь крови, капающей прямо на чистый синий свитер, все пальцы уже в красном и в горле привкус железа, меня тошнит.
Дамир замирает, словно очнувшись от помешательства, хлопает непонимающе глазами, пока я сбегаю из комнаты, наскоро натянув ботинки и захватив куртку. Из носа капает кровь вперемешку с соплями, я сильно зажимаю его пальцами и несусь в душевые, чтобы отмыться. Мне бы еще и сменить одежду, но не хочу оставаться в комнате с Дамиром ни на минуту. И ведь это уже не в первый раз: то схватит меня до синяков, то придушит, а то вот так даст пощечину за неугодные слова. Я почти перестал замечать, смирился, потому что хорошего от него я получаю все-таки больше, он помогает мне с учебой, таскает в интересные места на свидания, познакомил меня с тусовкой гитаристов, которые каждую субботу устраивают гитарные вечера в комнате отдыха — я у него в долгу. Он мне нравится, я даже скрепя сердце могу сказать, что он хороший человек, но вот такие агрессивные срывы пугают меня все больше.
Отмываюсь от крови долго и мучительно. Понимаю, что свитер испорчен, а потому снимаю его и бросаю в стиральную машинку, воспользовавшись общественным порошком из большого полиэтиленового мешка, в который тоже регулярно высыпаю пачку-другую — это удобно и я чувствую себя частью чего-то большего, огромного коллектива общаги, где нужно помогать друг другу дожить до стипендии. Ставлю на супер быструю стирку ровно на пятнадцать минут и холодную воду. Жду, привалившись к подоконнику, и периодически трогаю пульсирующий от боли нос, чтобы не позволить новой капле упасть на белую рубашку — это бы вынудило меня вернуться в комнату, чтобы переодеться. Трогаю припухшую переносицу и с облегчением заключаю, что кость не сломана, это просто ушиб. Вот сейчас дождусь, когда свитер постирается, повешу на сушилку и смогу добраться до дома Романыча без опозданий — как хорошо, что я делаю все сильно заранее.
Не знаю, отчего вдруг начинаю реветь. Это странно и стыдно для парня, но внутри затягивается тугой жгут, который заставляет некрасиво морщиться и жалеть себя. Я ненавижу Дамира за то, что он распускает руки, но при этом ругается на Романыча за то, что он бьет меня. Меня бесит, что первый чувствует себя моим хозяином, а второй игнорирует мои чувства и запретил мне о них даже говорить. Любовь съедает меня изнутри, как кислота, и я пытаюсь хоть как-то заполнить образовавшуюся пустоту, а натыкаюсь на что-то гораздо хуже. Дима хороший, он водит меня на мультики в кино, где мы долго обнимаемся и кормим друг друга карамельным попкорном, а после играем в детские автоматы, из которых при выигрыше лезут цветные билетики, которые можно обменять на игрушку — он возвращает меня в детство, позволяя чувствовать себя любимым и желанным. Я даже могу оправдать его срывы, ведь никому не нравится делить свою пару с кем-то. Но все-таки это неправильно — чувствовать новые красные капли на пальцах и оттирать свитер от собственной крови.
Может, он прав и нужно закончить встречи с Романычем, пока я окончательно не сошел с ума, тогда он перестанет срываться на меня и все будет хорошо. Дать ему что-то большее, чем просто поцелуй в щеку — тот единственный, еще в первый раз, когда меня едва не вывернуло от отвращения к себе. Сейчас привык, что морально изменяю Романычу, решил, что ничего нет в том, чтобы иметь особенного друга, который иногда пошло шутит обо мне, но в основном мы просто гуляем вместе. Потому что невыносимо каждый раз выворачивать перед Романычем душу во время сессий, а после терпеть его холод и знать, что потом он встречается с другим. Мне нужно компенсировать удар чьим-то теплом и участием. Мне стыдно, но по-другому я, правда, не могу.
И вроде все в гармонии: с Дамиром я получаю удовольствие морально, а с Романычем физически, заставил себя мысленно не разделять их, но все равно иногда случаются такие вот сдвиги — я реву непонятно по какому поводу, набрасываюсь с криком на друзей и психую на пустом месте. Все не в порядке, как бы я себя ни убеждал, мне нужно выбрать что-то одно, иначе меня разорвет. Но пока я только стираю слезы и кровавые сопли, стараюсь дышать медленнее, чтобы прийти в себя и слушаю писк стиральной машинки, оповещающий, что мой свитер чист. Вынимаю свою вещь и расправляю на натянутой под потолком веревке. Отвлекаюсь на бытовые мелочи, лишь бы не думать, потом иду на выход, натягивая на ходу куртку.
Из носа все еще подтекает кровь, и, выходя на улицу, я прикладываю комок снега, чтобы стало полегче. Щека не болит и скула тоже, придирчивый осмотр себя во фронтальной камере телефона показывает, что ни следа не осталось, только нос чуть покраснел. По ощущениям пульсирует, трогать его больно, и я только надеюсь на то, что к назначенной Романычем встрече все пройдет и мне не придется выдумывать очередную ложь. Я уже разок попался и получил выговор и хорошую порку за вранье: он раз видел меня с Дамиром, как мы обнимались и, словно парочка, удалились под ручку, в то время как я сказал, что ни с кем не встречался после учебы и вообще до вечера просидел в библиотеке. Пришлось снова соврать, что это просто друг, объяснив ложь тем, что это тот самый друг, с которым мы сильно не ладим и мне было ясно сказано больше с ним не общаться, но мы заключили перемирие и я не захотел его обижать… Романыч тогда смешно закатил глаза на мое жалобное блеянье, а я за свою ухмылку получил еще десять ударов сверху.
Утираю нос найденным в кармане бумажным платочком — наконец только прозрачные сопли без крови. При надавливании на крылья носа под левым, куда пришелся основной удар и из которого как раз текло все это время, прощупывается свежий тромб — все не так уж и плохо, главное только в ближайшее время сильно не сморкаться, чтобы дать ране затянуться. Романыч, кстати, совсем не обрадуется тому, что спустя месяц я так и не вылечил свой насморк. Но как мне поправиться, если почти каждый вечер мочу ботинки в сугробах и никак не могу дать себе хотя бы пару дней отдыха, чтобы полежать под теплым одеялом и подлечиться горячим чаем? Уже привык к бумажным платочкам по всем карманам и боли в пазухах — такая же часть моей жизни, как истерики через день и больная задница.
Еду в метро, прислонившись лбом к стеклянной двери, и думаю о предстоящей сессии с Романычем. Скорее всего, опять будет тянуть меня, до тошноты и искр перед глазами. В голове опять капризное «не хочу», но понимаю, что если Романыч желает меня именно так, то я не имею права сопротивляться. К тому же, если я буду послушным, в конце всегда будет головокружительный оргазм. Даже если мне кажется, что все прошло ужасно, что меня тошнит от боли и трясет от страха, то в конце становится легче и, слыша шипящее «Кончи», я всегда исполняю приказ. Это удивительно, но Романыч изучил меня досконально, он знает, куда надо надавить и что сказать, чтобы я расслабился и застонал от удовольствия.
Вспоминаю, как он уговорил меня попробовать пробку, гораздо большую, чем он предлагал мне в первый раз. Он связал мне руки грубой веревкой и сел на кровать, приглашающе похлопав себя по колену. Я лег, чувствуя дежавю порки ладонью — самого яркого, что у нас было. Он гладил мои синяки от кожаной палочки, которые конечно же не сошли за неделю. Из тюбика щедро выдавил смазку прямо в анус и начал сразу с игрушки. В этот раз он не согласился на пальцы, не надевал перчатки, но и вглубину не лез, гладил теплой ладонью только бедра, пока настойчивыми поступательными движениями начиная с кончика вводил резиновую штуку в меня. Я скулил и просил быть мягче так жалобно, как еще ни разу в своей жизни.
Я ревел, поскуливал и зажимался, но после пары увесистых шлепков заставил себя расслабиться и позволить толкнуть расширяющуюся к основанию игрушку еще глубже. Когда штука словно провалилась в меня в конце, я вскрикнул и вздрогнул всем телом. Сжал ее внутри и почувствовал весь масштаб «проделанной работы» — такая крупная вещица вошла вся, полностью, до самого ограничителя, я большой молодец. Стоило потужиться, как она подалась назад и чуть не выпала, но Романыч с усмешкой вдавил ее обратно. Подергал основание в стороны, чтобы найти простату и… включил вибрацию, о которой я даже не догадывался. Я взвыл от концентрированного удовольствия и дернулся, но меня прижали обратно, приказом заставили замолчать…
Даже сейчас, когда я трясусь в метро через месяц после произошедшего, я не могу не возбудиться, вспоминая, как было хорошо, пока он играл с моей выдержкой, прибавляя и убавляя скорость вибрации, за каждый писк наказывая продлением пытки. Через пару минут я без разрешения с криком кончил, за что мне оставили слабую вибрацию и в наказание чисто символически отшлепали ладонью — это было восхитительно. Так я получил урок, что сессия завершается только после того, как Мастер со мной закончил, а мой оргазм, тем более без разрешения, ничего не значит. Меня шлепали по старым, но все еще ноющим синякам, то и дело задевая основание пробки, бьющей по слишком чувствительной после оргазма простате, приговаривая, какой я непослушный несдержанный мальчик, и это возбуждало даже больше, чем уже привычные слова о том, какой я молодец.
Да только потом было мучительно больно. Вынув пробку, меня оставили отдыхать, а после ко мне вернулся не Романыч, а ледяная скала. Он опять безэмоционально смазывал мой саднящий зад заживляющим кремом и говорил убрать все за собой. Спросил о самочувствии и выставил за дверь, даже не посмотрев мне в глаза. И потом я опять глотал слезы на детской площадке соседнего дома и ненавидел себя за то, что так не сказал ему о Дамире. О Дамире, к которому написал сразу же с просьбой встретиться, и крал его тепло, зализывая причиненные раны. А он хоть и называл меня шлюхой, которой даже не платят, но все равно обнимал и говорил, что любит, а большего мне и не надо. Если бы Романыч оставался полежать со мной после сессии, даже не трогал, а просто остался рядом, а не сбегал, как обычно, я был бы и этому рад, я бы не требовал большего и не лез в объятия человека, которого не люблю.
Ну вот как так получилось, что Романыч знает все обо мне, имеет мое тело, но не желает открыться сам? И с каждой неделей все мучительнее даются встречи с ним. После, когда меня выставляют за дверь, я едва могу склеить себя заново, не без помощи Дамира. Но и совсем разорвать отношения и больше не появляться на его пороге я не могу, я хочу снова услышать его мысли по поводу моих проблем, добрые советы и новые правила, а потом рай на земле, яркое удовольствие и неприкрытые эмоции, хоть капля их от Романыча. Не хватает мне его улыбок и теплых слов, просто жизненно необходимо хотя бы раз в неделю видеться с ним. И понимаю, что это меня еще больше режет, что надо бы уйти и забыть, но не могу. Не знаю, что делать с этим тупиком. Я уже и не надеюсь пробить эту стену, просто пользуюсь остатками тепла и медленно сгораю, как забытая свеча, которая уже никому не нужна, но все равно светит, потому что не может погаснуть усилием воли и не мучить себя. Я думаю, не смогу уйти, пока Романыч сам меня не выгонит.
Когда я уже поднимаюсь на эскалаторе из метро, мне неожиданно приходит сообщение с вопросом, где я. Не понимаю, в чем подвох… Ну приехал немного раньше, но это же несмертельно — как раз не спеша дойду до его дома и не опоздаю, меня ругать не за что. Честно пишу, что у метро, а он просит подойти к определенному выходу и подождать, как оказалась, его самого на машине. Из колонок бьет тяжелый метал, густой бас и резкие слова на вроде бы немецком, и как же расстраиваюсь, когда Романыч тянется переключить волну.
— Нет, оставьте! — почти вскрикиваю, садясь в машину. Его рука вздрагивает, и он смотрит на меня так, словно я только что грязно выругался — слишком шокировано. — Пожалуйста? — пытаюсь исправиться, думаю, что моя ошибка в слишком требовательных интонациях, а он смотрит на меня все так же вопросительно. Делает музыку потише, но не переключает волну.
— Нравится Rammstein? — интересуется между делом, выруливая на проезжую часть. И вроде ничего такого особенного не происходит, обычный вежливый диалог, чтобы заполнить пару минут до дома, но и таких разговоров мне не хватает с Романычем. В основном, я про себя рассказываю, а тут такой шанс выведать что-то про него! Никак не могу его упустить.
— Да… — вру с опаской и чувствую стыд даже за это. Ни черта я не люблю, слушаю только бардовскую легкую музыку, никакого рока, никакой электроники, только акустика. Про Rammstein знаю только то, что есть такая группа, я даже ни одной их песни не слышал.
— У них скоро концерт в Москве. Даже если все песни наизусть знаешь, на такое все равно стоит пойти ради шоу, — начинает говорить, а я вжимаюсь в кресло и слушаю то, что ни в одной вселенной не должно быть мне интересно, но из уст Романыча это звучит как что-то особенное, что обязательно надо запомнить. — Это я к тому, что могу подарить тебе билеты… за автомат по математике, например, — предлагает, а я едва удерживаю себя от того, чтобы закатить глаза.
Автоматы — наш давний камень преткновения, потому что я наотрез отказываюсь лезть из кожи вон, лишь бы их получить, мне проще выучить материал к экзамену, чем все то же самое зубрить к контрольной, которую впихнули в конец месяца вместе с зачетной неделей, когда и без того голова пухнет. Романыч же уверен, что пока есть надежда на автомат, его лучше получить, но строго настоять на своем, пригрозив поркой за упущенный автомат он не может, потому что формально эта оценка ни на что не повлияет. И вот теперь Романыч предлагает мне такой заманчивый приз, как билеты на концерт: пусть нелюбимой группы, но зато можно попробовать пригласить его с собой и провести вместе целый вечер — кажется, придется напрячь Диму на этой неделе, чтобы в короткие сроки подготовиться к контрольной.
— Я постараюсь, — отвечаю и ловлю его удовлетворенный кивок. Все-таки добился чего хотел, пусть и не прибегнув к прямому приказу, просто дал выбор, как с гитарой, которую мне обещали за сколько-то там дней без опозданий — я уж и не помню, сколько именно, только то, что их много и число странно некруглое. Все еще не верю в свои силы, впрочем, как и не верю, что из идеи выучить за неделю всю программу по математике хотя бы на четверку что-то получится. Но попробовать стоит, чтобы хотя бы своим рвением порадовать Романыча.
Он улыбается победно и говорит, что у меня все получится, что он верит в меня и не считает поставленную задачу невыполнимой, а я благодарю его за тёплые слова смущенной улыбкой. У меня в животе порхают бабочки, как бы шаблонно это ни звучало — именно легкость и щекотка где-то под ребрами. С Димой мне и вполовину не было так хорошо: с ним всегда тяжело и грустно, а когда весело, то это больное, совсем неадекватное веселье — с ним всегда только привкус горечи, никогда не было настолько приятно от пары фраз. И ведь с Романычем тоже не все гладко, я знаю, что все хрупкое и временное, но это знание все равно не мешает мне наслаждаться моментом.
Въезд в подземную парковку больше не кажется мне угрожающим. Когда Романыч рядом, мне все нипочем. Уже выученной дорогой иду к лифту, а затем и в его квартиру, слушаю приказ отмыться и «подготовить себя», что означает сделать клизму и отмыть все в промежности — значит, опять поимеет какой-нибудь игрушкой, это уже даже становится скучным. Разговор о моих успехах и снова никаких новых правил и заданий на неделю, только одно самое основное — учиться и сдать все на четверки. Конец декабря, вот уж действительно любимое преподами «скоро» во всей красе, но я на удивление спокоен по поводу зачётов и экзаменов. По биологии мы занимаемся вместе с Сашкой, с математикой мне помогает Дамир, а с химией Серега — обложился со всех сторон учителями и совсем не чувствую опасности от приближающейся сессии, мне как-то других насущных проблем по горло.
Как и ожидалось, Романыч ворчит по поводу моего насморка. Говорит, что я порчу ему все планы своими соплями, потому что ему не терпится познакомить меня с кляпом, но из-за проблем с дыханием это невозможно. Мои попытки возразить, что ксилометазолин творит чудеса, пресекаются на корню. Нет, говорит, лечись, сходи к врачу и начни носить шапку, чтобы не продувало на улице в метель, и вот тогда получишь то, что больше всего любишь — полный контроль. Мне до сих пор снятся мокрые сны о том, как я, полностью связанный и с капающей от кляпа слюной, получаю удары. И Романыч знает, даже не против дать мне это, но конечно же не сегодня, когда я опять хлюпаю забитым носом.
Командует идти в комнату и раздеться, встать на колени и ждать его — это что-то новое. Обычно идёт вместе со мной и контролирует каждое движение, а теперь мнимая свобода, которая мне совсем не нравится. Я люблю его строгий голос и цепкий взгляд, сильные руки, которые обычно вдавливают меня в кровать, когда я пытаюсь брыкаться, крепкие веревки и другие ограничители. А когда я остаюсь один, наедине со своими мыслями, становится странно неуютно. Я все равно идеально складываю одежду и встаю в нужную позу. Думаю о том, как же мне в кайф делать что-то по его приказу, зная, что он никак это не проверит. Вот что мне мешает прямо сейчас походить по комнате и заглянуть в шкаф с девайсами, чтобы приметить тот, что он использует сегодня? Конечно же это его слово.
Выдыхаю и закрываю глаза, стараясь абстрагироваться от онемения в позвоночнике от слишком сильного напряжения в попытке держать спину ровной. У меня не осанка, а кошмар ортопеда, но, думаю, если буду часто стоять вот так прямо по приказу Романыча, то это скоро исправится. Руки в замке за спиной беспокойные, я никак не могу найти для них удобного положения, колени сводит. Вряд ли прошло много времени, но я уже весь извелся, меня никогда еще не оставляли наедине с бешеным предвкушением.
Когда дверь открылась, я вздрогнул и перевел взгляд на полуодетого Романыча: только свободные джинсы и уже привычно обнаженный торс. Больше всего меня переклинило на отсутствие носков. Казалось бы, такая маленькая деталь гардероба, кому до них вообще есть дело? А я судорожно вздохнул и облизал губы, глядя на обнаженные стопы. Я какой-то маньяк, а еще, похоже, футфетишист. Захотелось податься вперед и упасть грудью на пол с так же переплетенными за спиной руками. Чтобы он наступил мне между лопаток и вдавил в пол, заставляя проскулить от унижения… Я задохнулся от возбуждения, слишком яркие были образы. Но остался стоять в прежней позе, чтобы не нарушить приказ, только поднял взгляд на улыбающегося Романыча. Не знаю, заметил ли он мою реакцию, но мой возбужденный трепет и покорность оценил, похвалив привычным «молодец».
Обходит меня, словно предмет мебели, чтобы подойти к шкафу и взять несколько мотков веревки. После приказывает подняться только для того, чтобы опрокинуть на пол стоящий у стены мат, а меня перетряхивает. Нет, только не подвешивание! Пялюсь на его приготовления расширенными от ужаса глазами, но не хочу говорить стоп-слово раньше времени. Вот сколько раз после сессии я мысленно благодарил Романыча за то, что не остановился, потакая моим капризам, а довел дело до конца, показав мне кардинально новые и очень приятные ощущения. И сейчас не надо паниковать, только покорно дать руку и опуститься на мат — совсем не мягкий, как кровать, но все-таки это намного лучше, чем жесткий паркет Романыча.
Стараюсь дышать ровнее, пока меня начинают связывать, терпеливо объясняя, как нужно повернуться, где расслабиться, а где наоборот напрячься, чтобы облегчить свою участь и получить максимум удовольствия. Узелки стройными рядами ложатся на кожу. Сначала грудь и руки, потом ниже на полностью обнаженного меня. Вдыхаю носом и выдыхаю ртом, стараясь не паниковать по мере все большего ограничения движений. Я — маленькая гусеничка, которую заключают в кокон, и если я буду послушным, то даже есть шанс превратиться в бабочку. Или лучше сказать, что я мушка, которую поймал в свои сети паук. И поначалу нестрашно, может, только необычно и оттого будоражаще, но пока связаны только руки, а на груди красивое переплетение из узелков, которые впиваются в кожу при сильном вдохе, ничего пугающего не происходит.
Я справляюсь ровно до тех пор, пока Романыч не берет второй моток и принимается за мои ноги. Тут уж точно не до шуток. Меня едва не накрыло паникой, когда меня просто наручниками фиксировали к кровати, а сейчас это совсем другое. Веревки везде, и я не могу даже напрячь мышцы без тут же впившихся в кожу узелков. Я слышу уговоры Романыча не забывать дышать и поверить ему. И тут я понимаю, что не смогу, что придется раскрыться перед ним гораздо сильнее, чем обычно, отдаться полностью, позволить обездвижить себя — а это будет даже поинтимнее секса. Я еле дышу и стараюсь собрать последние силы, я очень хочу показать, что хорошо воспитан, вынослив, обучен, но тело подводит. Оно дрожит от такого тотального обездвиживания, я просто не справляюсь с тем, чтобы сохранять самообладание.
Страх накатывает и уже просто дышать не помогает. Слова Романыча мимо ушей, мне бы просто держаться, просто переступить через себя, как делал до этого и всегда получалось. Но чувства накатывают с новой силой — и все негативные. Я начинаю задыхаться, перед глазами темнеет, я не могу с самим собой справиться, паника накрывает.
— Красный, — говорю с первыми слезами. Отчаянно, через судорогу в сердце, потому что очень хочу продолжить и порадовать Романыча выдержкой, но физически, на уровне инстинктов не справляюсь. Меня быстро, парой движений освобождают от веревок, растирают затекшие конечности и поднимают на руки, чтобы переложить на кровать.
— Тише, ну все, ничего страшного, — приговаривает, укрывая меня одеялом, пока я дрожу не столько от холода, сколько от разочарования в себе. Не смог, не справился, прервал сессию в самом начале. Может, поэтому Романыч не хочет взять меня постоянным сабом? Из-за того, что я всегда все порчу, постоянно что-то делаю не так, а теперь это достигло апогея.
— Простите, простите меня, я не должен был… — говорю, хватаясь за его руку, и не знаю, как вымаливать прощения. Как извиняться за то, что я негодный саб, а Романыч знал это с самого начала, поэтому и не проявлял ко мне никаких чувств, чтобы не обнадеживать? Я виноват с самого начала в том, что просил заняться мною.
— Должен. Все правильно, ты большой молодец, что остановил меня, — говорит вроде складно, но я все равно не верю. Я не молодец, я тряпка, которая снова истерит на пустом месте. Нужно было успокоиться и потерпеть. В конце концов, можно было сказать «желтый», но не вот так сразу психовать, взрываться паникой, ломая все и сразу. — Все хорошо, отдыхай и не переживай ни о чем. Я совсем не злюсь на тебя, я горжусь тобой, мой хороший, отдыхай, — слова теплые, но жест, которым он пригладил мои волосы, невыносимо сухой. А потом он и вовсе поднимается, чтобы уйти, снова бросить меня.
— Нет, останьтесь, — это звучит как приказ… Хотя не просто «как», я именно приказываю ему и даже не думаю прикусить язык. — Не бросайте меня. Я научусь, я буду для Вас самым лучшим. Больнее всего мне чувствовать Ваше разочарование, потому что… — от стресса у меня опять развязался язык. Обманувшись, я думаю, что вот сейчас самое время, чтобы что-то изменить, сломать эту стену. Именно когда я особенно остро чувствую, что облажался, мои слова получаются самыми искренними.
— Не смей говорить это. Я знаю, что ты хочешь сказать, и я тебе запрещаю, — приказ с чистым льдом в голосе. Я задыхаюсь от причиненной боли. Как он может запрещать мне признаваться в своих чувствах? Неужели я заслужил такое отношение? — Я пойду, а ты будешь отдыхать. Потом, как обычно, я осмотрю твои раны и отправлю в общагу. Ничего больше, — словно угрожает мне таким раскладом, вот теперь точно злится и выходит из комнаты, пока я обнимаюсь с подушкой.
Ну вот зачем я снова это начал, чего хотел добиться? Знал же, что это его взбесит, но все равно полез в самое пекло. Он не хочет меня как постоянного саба, он не видит меня как пару, ему проще уйти. Я поднимаюсь с постели почти сразу, особенной формой мазохизма было бы разлеживаться после такой словесной порки. Одеваюсь, нервно дергая пуговицы. Следы от веревок горят и чешутся, но это меньшее из того, что со мной случалось. По сравнению с душевной болью так и вовсе мелочи.
Романыч с прищуром провожает меня, стремительно сбегающего к выходу. Я не хочу с ним даже прощаться, я искренне верю, что смогу сбежать и больше не вернуться. Ровно до того момента, пока Романыч угрожающе не поднимается с дивана, на котором собирался коротать время, пока я «отдыхаю». Молча идет за мной в коридор и начинает говорить, только когда я, с трудом проглотивший вставшую комом в горле вязкую слюну, посмотрел на него:
— Не надо истерик, ты знаешь, что я этого не люблю. Давай просто поговорим, как взрослые люди, — предлагает последний шанс решить все мирно и сохранить тлеющий уголек, пока он еще горит. Не заливать его водой.
— Не о чем говорить, я просто дурак, — отвечаю, едва не отрывая запутавшийся шнурок на ботинке. Мне запретили говорить о том, что действительно важно. Я знаю, что мои чувства не примут: максимум — снова укажут мне мое место, заверят, что мои чувства — всего-лишь проходящая подростковая блажь и мне нужно отвлечься на кого-нибудь другого. Это я и сам знаю, не надо мне опять все проговаривать.
— Я предлагаю один раз: спокойно поговорить, выяснить, что с тобой происходит, и попробовать разобраться, — давит чуть сильнее, но я не хочу поддаваться. Мне этот разговор причинит только боль, а его разозлит — это будет конец.
— Нет, — стараюсь, чтобы мой голос звучал спокойно, и вроде у меня даже получается. Романыч молча кивает и прощается со мной.
Закрывает дверь не с хлопком, как было бы правильнее, горячее, он бы показал, что ему не все равно. Тише — больнее. Это не выстрел — несдержанный, может даже случайный; это блеснувшее в темноте лезвие — холодное и расчетливое. Я сам отказался говорить, он молча выставил меня за дверь — так должно быть, по-другому бы не получилось. Романыч не любит истерики, эмоции ему чужды, особенно когда не любимый и не дорогой человек требует к себе внимания. Мне было бы только хуже от этого разговора, я совсем не жалею, что отказался.
Набираю номер человека, который ни разу не заслужил, чтобы с ним разговаривали всю ближайшую неделю. Мне вообще не стоит видеться с ним, давно надо было плюнуть на друзей и отселиться в другую комнату, тогда бы я избавился от этой болезненной зависимости… Одни вечные «надо» в моей жизни и никаких сдвигов. Слушаю гудки, пока выхожу на улицу, а потом сразу его подготовленный монолог без приветствия и прочих условностей вроде вопросов «что случилось?» и «как ты?» — сейчас это бесполезно, он уже не в первый раз берет трубку и успокаивает меня после встречи с Романычем.
«Ну что, этот упырь опять тебя обидел и выгнал? Рановато сегодня… Приезжай в центр, будем фотографироваться у елочки и пить глинтвейн: мне — безалкогольный, а тебе я лично попрошу долить свою порцию вина», — хохмит и опять унижает, даже не думает извиняться за утренний инцидент, но я все равно улыбаюсь. Он же бросил пить, а еще не курит в моем присутствии, потому что я попросил — и пусть будет хотя бы такая забота, чем никакой. Дима — не Романыч, который готов выслушать любое мое нытье, часами болтать со мной, стараясь выкурить тараканов из моей головы, и это еще не считая физической заботы о моем комфорте во время сессии и ранах после. С Димой больнее, но одновременно проще — по крайней мере, он готов принять мои чувства и даже ждет их, периодически пытаясь выбить их из меня.
Он помогает мне справиться, не дает много думать о произошедшем и отвлекает на блажь. Кормит сладостями, тащит на многочисленные ярмарки перед Новым Годом, где на полном серьезе заставляет меня позировать у искусственной елки в обнимку с ряженым в Деда Мороза таким же студентом.
Он по просьбе помогает мне подготовиться к итоговой контрольной по математике и получить четверку автоматом за экзамен — о чем с гордостью рассказал Романычу и получил письмо с обещанными билетами на концерт. Ну и очередной удар под дых, когда вижу, что билета два с припиской: «Чтобы не было скучно одному», — а при попытке пригласить самого Романыча получаю категоричный отказ.
Как обычно, бегу со своим разбитым сердцем к Дамиру, который мгновенно ставит мне обидный диагноз сопливой девочки-подростка, которая собрала все остатки своей смелости, чтобы пригласить самого красивого мальчика на медляк, а ее послали. Билеты, чтобы не рвать душу, были подарены Сереге, который едва кипятком не писается от пятидесятилетних немцев, орущих гроулом в микрофон. А меня в тот вечер потащили в клуб, чтобы научить пить подожженную самбуку, уверенно отбиваться от ночных бабочек и расслабляться в огнях светомузыки, четко усвоив, что никто кроме Дамира не смотрит на мои судороги в такт музыке, а ему и так сойдет.
В общагу меня тащил в прямом смысле на себе трезвый Дамир (один выпитый в качестве мастер-класса шот не считается). Я просадил все скопленные за полгода деньги, разрешил себе быть безрассудным и просто забыться. Но под шумок полезшего мне под футболку Дамира я все-таки смог послать далеко и надолго. Тихо скулил, что возненавижу его навсегда, если он воспользуется моим состоянием полуовоща и выебет только потому, что может, и все-таки отбился. Меня оставили в покое, в который раз повторив, что я просто извращенец, а меня всего-лишь хотели раздеть, прежде чем отправить отсыпаться. Опять обещание ждать, пока я сам к нему не приползу, почесывание за ушком, как собачку, и заботливо оставленный у кровати тазик. Как мило.
***
Чем ближе Новый Год, тем серее и неинтереснее становится мир. Для кого-то каникулы, волшебство и праздник, а я потерял интерес к учебе, устал ныть по телефону непреклонному брату, что хочу приехать домой, и от Романыча получил хоть и большое, но все-таки сухое обязательное сообщение с поздравлением. Одиночество резало душу особенно на фоне того, что Сашка и Серега уехали праздновать домой сразу после зачетов, а я остался в комнате с Дамиром, который тоже куда-то свалил. Ну да, как Новый Год встретишь — так и проведешь, а со мной можно рассчитывать только на нытье и недовольное рычание. Ну и не надо, ну и пожалуйста. У меня сегодня сладкое шампанское и из чайной кружки и радостные вопли за картонной стеной от чужого праздника.
Я вообще затворник, за весь год подружился только с соседями по комнате и парой человек из группы, с которыми можно сидеть на семинарах и делать лабораторную работу в паре, и то это скорее взаимовыгодное знакомство, нежели настоящая дружба. О том, чтобы меня пригласили на вечеринку, и речи нет. Поэтому только пресный детективный сериал, где даже максимально унесенная за кадр любовная линия, которая вообще не играет никакой роли в сюжете, меня бесит. Не хочу вспоминать про свою «любовную линию» даже без начала, что уж говорить о каком-то счастливом конце. Раньше мне не хватало эмоций любви и предательства, я попросту задыхался под крылом брата и мог наслаждаться только чужими отношениями.
А сейчас я нырнул с головой в «дивный новый мир»: в деловые отношения с Романычем с кучей условностей и безумный водоворот с Дамиром, который со стороны видится опасным, но когда ты внутри, просто нет времени об этом задуматься. Я устал и не хочу больше ничего. Я устал надеяться на хоть какой-то отклик от Романыча. Я так и не собрал смелости на то, чтобы напроситься к нему на Новый Год — испугался отказа и нового монолога про то, что мне не стоит надеяться на ответные чувства. Хотя, думаю, он не отмечает «языческий праздник, который потерял смысл», потому что на вопрос, где украшенная елка в его доме, он посмотрел на меня как на конченого идиота и сказал, что у него нет никакого желания смотреть на медленно умирающее дерево в мишуре — биолог до мозга костей.
Я думал притащить ему карликовую елочку в горшочке, но потом опять испугался, что ему не понравится мой выбор. У него и так полно растений в доме, даже в комнате для сессий, где, казалось, нет ничего от интерьера остальной квартиры, я на подоконнике нашел парочку кактусов. Моему подарку нет места, как и мне самому в его жизни, я не хочу его обременять даже в мелочах. Лучшим подарком будет просто уйти, и всего неделю назад это казалось мне невозможным, а теперь… даже не знаю, наверное, все еще не могу, но начал сомневаться. По крайней мере, я начал морально готовиться к тому, что придется уйти без истерик. Я хлюпаю носом и думаю, что это от болезни. Реветь я давно себе запретил.
Собираю волю в кулак, чтобы ответить Романычу на поздравление. Сначала думаю записать голосовое, но потом понимаю, что тон у меня будет сильно непраздничный да и вокруг орут. Решаю написать, но это сложнее, нужно тщательнее формулировать свои мысли, не позволять себе лишнего, но и отправлять простую отписку тоже не стоит. Я стараюсь аккуратно сказать, как он для меня важен, и искренне поздравить с Новым Годом, с новым счастьем и все такое. Я ненавижу то, что получилось в итоге, но отправляю за неимением другого варианта. «Я думал, ты уже вовсю празднуешь», — получаю ответ, намекающий на то, что за час до полуночи я должен напиться до состояния, когда невозможно написать что-то осмысленное. Но я чувствую только легкое головокружение от кружки шампанского, не более того. Не хочу сильно напиваться, я и бутылку шампанского купил просто по инерции, потому что праздник и надо поднять бокал под куранты.
«Это правда, но мое «вовсю» — это скучный фильм и бокал шампанского под куранты», — вроде не вру, но Романычу точно не стоит знать про тот день, когда я вместо концерта пошел напиваться вместе с Дамиром до состояния говорящего овоща. Мое «вовсю», которое инициируется Дамиром — это всегда безумие в чистом виде, а когда я остаюсь один, мне достаточно заползти в тихий уголок и отдохнуть в прямом смысле этого слова. «Ну и хорошо, спасибо и отдыхай», — не приказ, а просьба, очень мягкая для Романыча. И я бы хотел написать ему еще что-нибудь, я бы с удовольствием переписывался с ним всю ночь, но лишь до боли сжимаю телефон в руках и заставляю себя ничего не ответить. Мне больно.
Как встретишь Новый Год, так его и проведешь — я встречаю его без Романыча и знаю, что нашим отношениям долго не жить. Мне уже говорят, что со мной, в целом, закончили, а значит, будет подарком встретиться с ним еще пару раз, получить поощрение за удачно сданные экзамены — и все. Ничего больше не будет, чуда не случится, надо бы потерять надежду.
Я нервно перебираю в пальцах кружку с почти выдохшимся шампанским. Алкоголь неприятно горький, и меня все больше напрягает напиваться в одиночестве под сериал, нить повествования которого я давно упустил. Голова слегка не на месте, но адских вертолетов, заставляющих цепляться за любые поверхности, даже лежа на кровати, и в помине нет. Я контролирую себя и никак не могу оправдаться алкоголем, когда пишу Дамиру: «Где ты?» Я зажимаю рот ладонью и откладываю телефон в сторону, не в силах справиться с эмоциями. Я сейчас хочу шагнуть в пропасть, и мне ни за что нельзя передумать. Нельзя долго расшатывать зуб, его надо рывком выдрать.
«Завалился к своим: пьем, едим, скучаем», — отвечает без издевки, без привычной подколки, которую он просто не может не вбросить, когда я в очередной раз бегу к нему, когда у меня нет выбора. Хотя, конечно, выбор у меня всегда был: сгнить в холодном одиночестве или питаться теплом от Дамира, словно энергетический вампир. И я слишком слаб, чтобы выбрать первое.
«Можно мне к вам?» — спрашиваю, на самом деле зная, что он не откажет. Он никогда, ни разу не отказывался от встречи со мной, у него волшебным образом исчезают все дела, если мне нужна помощь. И это не потому, что он так меня любит и готов наступить на свои интересы, скорее я его главный интерес и как только подпускаю его к себе, все становится неважным.
«Конечно. Только захвати из моей нычки бутылочку чего-нибудь, чтобы тебе были совсем рады», — читаю, и глаза сами лезут на лоб. Честно, когда я прочитал его неопределенное «завалился к своим», я без задней мысли подумал про его одногруппников, но, похоже, он про собутыльников… хотя, впрочем, одно другому не мешает.
«Водка подойдет?» — пишу, звеня бутылками в пыльной тумбочке (он вообще когда-нибудь убирается на своей половине комнаты?). Совсем не разбираюсь в алкоголе, а потому хватаю первое попавшееся и неудивительно, что мой выбор не одобряют: «Можно, но лучше вискарь. Поищи, там должна быть полная», — ставит передо мной непосильную задачу — найти конкретный вид коричневой жижи, которой тут просто завались. Справляюсь, только отослав ему фотку ряда бликующих от вспышки бутылок и получив конкретные указания.
Уже собравшись выйти из комнаты, я вспоминаю, что все еще в пижаме — как решил отдыхать сразу после пар тридцатого, так и не вылез из своей скорлупы, потому что незачем. А сейчас я вроде как хочу войти в общество, какое бы оно ни было, и нужно хотя бы вылезти из спортивных штанов и растянутой футболки. И вот тут проблема: я по-настоящему себе нравлюсь только в рубашках (может, это привычка, может, я все еще не могу отойти от установки Романыча, которого мне всегда хотелось порадовать — не важно), но для предновогодней попойки это, мягко говоря, слишком официально. Я ломаюсь буквально секунд десять, не прекращая параллельно себя ругать за то, что веду себя как типичная героиня романтической комедии перед свиданием — а именно драматично вздыхать над переполненным тряпками шкафом траурное «мне нечего надеть!»
Решаю остановиться на джинсах и нормальной, не превращенной почти в половую тряпку, футболке. Меня слегка шатает — не сильно, меня не бросает от стены к стене как на палубе в шторм, скорее приходится чуть больше внимания сосредоточить на движениях. Общага пустая, но буквально гудит от многочисленных частных вечеринок слишком бедных, чтобы поехать на каникулы, студентов. Не удивлюсь, что коменда вместе с охраной уже сами напились до зеленых соплей и не способны контролировать происходящую вакханалию. На лестнице накурено, и меня едва не выворачивает от горького никотинового духа. Хочу как можно быстрее пройти, задержав дыхание, потому что до сих пор подсознательно боюсь угрозы Романыча бить по рукам — конечно же несерьезной, он просто хотел напугать меня и навсегда отвадить от курева… Решаю плюнуть на все, непонятно чему назло вдохнув полной грудью — пофиг.
Я криво улыбаюсь, когда меня с преувеличенным весельем встречают друзья Дамира. Больше рады пузатой бутылке в моих руках, потому что этих людей я даже мельком не видел ни разу. Меня подташнивает от многочисленных мигающих гирлянд и бьющей по ушам музыки. Большой блок на шестерых отлично вмещает всех желающих провести этот вечер не в одиночку, по углам жмутся парочки, по полу и столам какой-то мусор вперемешку с полупустыми бутылками — натуральный притон. И я с удовольствием погружаюсь в эту помойку: присаживаюсь рядом с Дамиром и завожу чисто формальный диалог. Мне не становится лучше, приятнее, я не чувствую себя менее одиноко в этой компании, я снова ошибаюсь.
В какой-то момент меня пытаются напоить принесенным мною же вискарем. Я вяло отбиваюсь от рук смеющегося Дамира со стаканом и его заверений, что это вкусно и вообще я просто не дошел до «кондиции», поэтому не могу расслабиться. Давлюсь пряным спиртовым нечто, что огнем обжигает пищевод — ужасное чувство. Я и раньше не особо понимал алкоголь, для меня это очередной бесполезный атрибут «взрослости» именно в кавычках, потому что Романыч втолковал мне правильный смысл этого слова… Романыч… Пью еще, закусывая заказанной кем-то пиццей.
Танцевать настроения нет, но я танцую, подчиняясь чересчур веселому Дамиру. Не пил ничего, кроме сока, из которого девочки замешивают себе «отвертку», вот и энергичный такой. Меня подташнивает при попытке Дамира закружить меня. Тело словно и не мое вовсе, все плывет перед глазами — и это меня даже не пугает, проходили после самбуки. Но только если от нее накрывало сразу (сказывалось то, что пил тогда на голодный желудок, так еще и горячую) и я почти в реальном времени чувствовал, как с каждым шотом становлюсь все более пьяным, то виски — это коварная дрянь.
Вроде сидели болтали про учебу и зачеты, я узнавал, что тут не только биотех, но еще и будущие психологи и даже парочка непонятно откуда взявшихся востоковедов, которые учили меня здороваться на китайском с правильными тонами, и я вроде полностью себя контролировал, но когда Дамир перед самыми курантами потянул танцевать, я понял, что едва стою на ногах. Ему смешно от того, что я хватаю его плечи, словно спасательный круг в шторм, жалобно пытаюсь уговорить сесть обратно на чью-то кровать, а то и вовсе помочь мне дойти до комнаты и отоспаться. Он целует меня в шею, и я очень надеюсь, что из-за полумрака этого никто не видит — позор почти на весь универ.
От безысходности утыкаюсь ему в плечо и слушаю, как они хором считают секунды до Нового Года, как вибрирует его грудная клетка и руки поползли мне под футболку. «Дим, пойдем в комнату», — прошу снова, и меня в кои-то веки слушают. Берут за руку и ведут прочь из этого шумного, мигающего всеми огнями места. Обнаруживаю, что могу идти, пусть и поддерживаемый Дамиром — в прошлый раз я даже этого не мог, просто вис на нем, пока меня, матерясь, тащили. Но даже тогда нашел в себе силы сопротивляться и не дать себя грязно облапать. А сейчас понимаю все гораздо яснее и полностью отдаю отчет своим действиям, когда меня укладывают на другую кровать: не мою, ту, которая за шкафом и в вечном беспорядке. Меня целуют в губы, что-то шепча про то, что я пьянь последняя и мою сладкую задницу обязательно бы кто-нибудь поимел, если бы Дамир, такой герой, не забрал меня оттуда.
— Дим… — начинаю, чувствуя, как горло першит от слез. Меня никто еще так нежно не целовал и не гладил кожу обжигающе холодными пальцами. И даже грязно пользуясь моим положением, откровенно посмеиваясь над ним, не пытаются даже раздеть. Просто гладят и кусаются, распаляя что-то жутко неправильное глубоко внутри, — трахни меня… пожалуйста, — я не знаю, как о таком правильно просить. Я просто хочу сейчас, когда точно понял, что ничего хорошего с Романычем не будет, и достаточно сильно напился, чтобы никакие мышцы панически не сжимались под чужими пальцами. Я хочу потерять все, чтобы пути назад не было, и одновременно приобрести что-то важное.
— Не буду. Ты потом скажешь, что я тебя напоил, а не ты просил налить еще. Я не говорил, что тебе больше не надо? Мучайся теперь, — говорит с мстительным оскалом и особенно сильно впивается мне в шею над ключицей, словно вампир. Закусывает кожу, ставя засос, всем телом наваливается на меня.
— Я понимаю все, — отвечаю, пытаясь отодрать его за волосы, но этот гад присосался крепко и оторвался, только когда закончил свое грязное дело, чтобы приложиться снова, выше, так, чтобы никак не скрыть воротом рубашки или даже шарфом — только свитер с горлом под самый подбородок. — Я хочу, чтобы ты, сейчас, пожалуйста, — прошу снова, стараясь проявить инициативу: тянусь ниже и пытаюсь расстегнуть ему пуговицу на джинсах, если уж сам никак не хочет.
— Я скажу, что ты меня домогался, — шипит на ухо и бьет меня по руке. А сам уже стягивает с меня футболку, чтобы покусать еще и грудь, по всему телу оставить пятна — кто еще кого домогается. А потом встает и просто уходит. Думаю, что меня бросили подыхать от стыда и осознания, что даже Дамир меня не хочет, но он возвращается через пару минут. — Тебе повезло, что Саша — пидор до мозга костей и у него есть крем для рук. Подойдет в качестве смазки? Или ты у нас любитель пожестче и тебе можно вставить на сухую? — зло выдыхает мне прямо в рот. Кусает теперь уже лицо — прямо в щеку, и мне даже наплевать на то, останется ли засос — меня накрывает мандражом от осознания, что вот прямо сейчас я потеряю девственность.
— Дим, презерватив, — вспоминаю, когда с меня стягивают штаны, продолжая покрывать все тело укусами. Мне жарко, но не от возбуждения, а от того, как он напирает. И пусть я сегодня решил пуститься во все тяжкие, я помню про безопасность. Я такой молодец, конечно, даже тошно. А этот упырь ничего не отвечает, продолжая освобождать меня от одежды. Я понимаю, что все будет грязно и не идеально, потому что я ни разу не подготовлен как надо, как любит Романыч и даже ради жалких двух пальцев заставил меня почиститься. Но если уж на то пошло, то у него и нормальная смазка всегда есть, а не крем для рук, который воняет ромашкой и наверняка будет жутко щипать. — Лигодостер, сука, я не дам тебе без резинки, — рычу, пытаясь пнуть его в пах ради воспитательного эффекта. Я уже не знаю, что предпринять, чтобы меня услышали.
— Где я тебе в час ночи первого января найду презерватив? — огрызается зло и продолжает попытки замять ситуацию, понадеявшись на то, что я пьяный и забуду чудом забредшую в голову здравую мысль, если меня нежно поцеловать в губы и попробовать толкнуться липким от крема пальцем между ягодиц. Я дергаюсь и зажимаюсь, сам кусаю его не по-детски — даже почувствовал привкус железа. — Да ты издеваешься надо мной? — ворчит, отталкивая и вытирая руку о простынь. Зажимает кровоточащую губу и сваливает.
Сначала просто лежу и пытаюсь отдышаться, потом осознаю, что меня только что кинули и никто ради моего спокойствия заморачиваться не станет. Это у Романыча даже латексные перчатки, чтобы наверняка — он бы точно в своих закромах нашел бы резинку. Но, с другой стороны, с ним бы вообще вот так сумбурно бы не получилось. Он умеет быть заботливым и нежным, подойти с большим уважением, даже когда бьет наотмашь по щеке с полным правом Доминанта на унижения. С ним все как-то не настолько пошло, трах ради траха, все со смыслом. Он триста раз остановится и спросит, как мне… Я вытираю слезы о чужую подушку и накрываюсь тяжелым, воняющим чужим запахом одеялом. Холодно и противно от самого себя. Куда я полез, зачем? Романыч даже не посмотрит на меня после такого.
Хотел по-особенному, всегда думал, что это будет мягко и со всеми возможными почестями, а в итоге по пьяни из унизительного желания банально отомстить Романычу непонятно за что. Я для него — не приз, ему будет пофиг, что моя девственность ушла так дешево — за пару глотков виски и крем для рук, и тот Сашин… Я вздрагиваю, когда дверь хлопает с такой силой, что не удивлюсь завтра найти пару кусков штукатурки на полу.
— Смотри, как я тебя люблю, — говорит, крутя у меня прямо перед глазами блестящий в полумраке квадратик. — «Durex», для анального проникновения, — зачем-то хвастается наверняка выклянченной у кого-то из друзей вещицей. Я только закатываю глаза, пока он лезет ко мне под одеяло. — Ведешь себя как капризная сучка с задранным прайсом на услуги, — ворчит, укладываясь обратно на кровать рядом со мной, с силой тащит на себя и мстительно кусает за ухо. — Залететь, что ли, боишься? — шипит, обдавая горячим дыханием пылающую от укуса ушную раковину — я чувствую отпечаток едва не каждого зуба из его пасти.
Но его грубость совсем не напрягает, она привычная и почти родная. Я только говорю ему спасибо за заботу, сам пытаюсь проявить инициативу как могу: гладить его плечи и целовать в шею. Как гладил бы и целовал Романыча, если бы он хоть раз… если бы он когда-нибудь… Мне почти физически больно от нежности, с которой Дамир мне отвечает: как зарывается пальцами в волосы, впрочем, никак не сопротивляясь моим манипуляциям. Только направляет мои руки ниже, недвусмысленно заставив потереться костяшками о ширинку. Мне стыдно, но я сам стягиваю с него штаны и лезу под резинку трусов. Сжимаю его полувставший, твердеющий прямо в моей руке, и слышу тихий выдох со свистом сквозь зубы куда-то в ухо.
Его дыхание горячее, а кровать такая тесная, что двоим удобно расположиться, только до предела вжавшись друг в друга. У меня слезы от лютой горечи, которая разъедает внутренности, словно кислота. Я даже возбудиться толком не могу — настолько не в себе. Не настроен, не хочу… Но одновременно желаю шагнуть в пропасть, не оставить себе шанса вернуться. Дамир — не панацея, мне все равно больно, я так и не полюбил его, хотя пытался, и я все равно буду тосковать по Романычу, но так я отрежу пути к возвращению. Романычу, может, и все равно на мои контакты, а я сам себе не прощу, если сегодня занимаюсь пусть неправильной и какой-то гнилой, но любовью с Дамиром, а завтра буду вилять хвостом перед Романычем.
Для меня — все серьезно. У меня — слезы, когда Дамир таки добирается до моей задницы и вталкивает один скользкий от крема палец. Внутри все жжет от такого заменителя смазки и неразработанности мышц — меня не трогали уже пару недель точно: одна сессия закончилась стоп-словом, а вторая даже не началась, меня просто отпустили готовиться к зачетам, напоив чаем. «Больно?» — на полном серьезе, без издевок, спрашивает, лизнув в щеку. Я и не думал, что он может быть таким заботливым, хотя, наверное, я восхищаюсь его участием только на контрасте с его бывшим мудацким поведением. Романыч гораздо более внимательный, он знает меня лучше… Я стискиваю зубы и киваю, чтобы замаскировать свое состояние: возбуждения и рядом нет.
Меня неспеша растягивают, шепча всякие пошлости, а мне натурально хочется сдохнуть. Вот просто взять и помереть на месте от того, как все неправильно. Мне приятно, а оттого стыдно, мне мерзко от самого себя, что не порвал нормально с Романычем, а уже прыгаю в койку к другому, которого вижу своей парой в последнюю очередь. И упрекнуть Дамира не в чем — он заботлив, как никогда, нежен и горяч, а я все равно реву, когда он просит меня самого натянуть ему презерватив. Хорошо, что темно, и моей красной рожи не видно. Тонкий латекс под пальцами облегает все проступившие на члене венки, которые я ощупываю из чисто исследовательского интереса — я ведь в первый раз трогаю другого парня. У Дамира все стоит по стойке смирно, он едва не рычит, когда закидывает одну мою ногу к себе на плечо, а вторую на бедро, и входит.
Он хочет меня, я — и близко нет, для меня это просто болезненная физиология и ничего больше. Теперь, когда за всем не стоит ни грамма чувств, я особенно отчетливо понимаю, как это больно: каждый толчок, каждое микроскопическое движение жжется огнем. Во мне были игрушки, кажется, большего объема, чем член Дамира, к боли я привычен и даже люблю ее, но только в исполнении Романыча. Ему — можно все, потому что он делает как-то иначе, профессионально, со знанием дела и ровно столько, сколько мне нужно и я могу вытерпеть, даже, может, еще не зная о своих способностях. Дамир же делает больно, просто потому что не умеет по-другому. Не умеет как следует растянуть и дать привыкнуть к его не самому маленькому размеру — не хватает терпения.
Мне стыдно от того, что все лицом к лицу и он видит всю палитру моих эмоций. Я закрываю глаза ладонями, чтобы хоть как-то забыться, и уже ничего не хочу — лишь бы все кончилось. Больно, но когда Дамир начинает исправно попадать по простате и ритмично водить рукой по моему не подающему признаков жизни концу, физиология берет свое. Я возбуждаюсь механически, а оттого мне все более противно, словно тело меня подводит: это оно получает удовольствие от ебли с нелюбимым человеком. Но на самом деле я же сам себя довел до этого, сам же теперь должен подыхать от стыда и ненависти к себе. Меня почти тошнит, когда Дамир все-таки кончает и потом еще в течение где-то минуты додрачивает мне, потому что конфликтующее с разумом пьяное тело никак не хочет отзываться на прикосновения. Я издал какой-то жалобный писк, когда кончил, и только тогда понял, что не проронил ни звука на протяжении всего секса — горло слегка першит, как бывает после долгого молчания, и это даже страшно.
Дамир зацеловывает мое перенапряженное, почти каменное тело, говоря, что я просто чудо и он готов на второй раунд. Я живо его отталкиваю, пробубнив что-то мало вразумительное про одноразовость презерватива и то, что если ему неймется, то он может сбегать за еще одним. Он только тихо фыркает и сильнее сжимает меня в кольцо, словно питон — того и гляди задушит. На самом деле, я банально не хочу, мне одного раза было достаточно, чтобы убедиться, что от механического секса без любви ничего хорошего ждать не следует. Физически было хорошо, а морально лучше помереть на месте от стыда и ненависти к себе. Дамир мурчит, как сытый кот, и ненавязчиво пытается развести меня на взаимную дрочку: просто кобель в период гона, а не парень — дорвался, блин. Я огрызаюсь и пихаю его в бок, стараюсь отвернуться и не реагировать на провокации.
Меня тошнит от самого себя. Я грязный, я отвратительный человек, я ведь не хотел… кусаю губы и смазываю слезы о подушку. Стараюсь не выть, потому что Дамир пугающе рядом и услышит любой резкий выдох, а уж тем более стон. Я топлю в себе горе неизвестного содержания. Вроде хорошо все: мне не так уж и больно физически, противное жжение почти улеглось, что дает надежду, что обойдется без трещин, меня крепко сжимают в объятиях, нежничают и обещают любовь до гроба, а мне так горько, что хочется удавиться. Я задыхаюсь от этой боли, хочу орать и обвинять всех вокруг, а в особенности — Романыча. Просто за то, что это Дамир, а не он прижимает меня к себе, за то, что по-настоящему первым у меня оказался не он, за то, что довел до того, что я повис на шее у первого встречного, чтобы получить тепло. Прав был Дамир, если бы он не забрал меня с вечеринки, меня бы обязательно кто-нибудь трахнул. Я бы сам попросил.
— Ну ты чего? — шепчет Дамир на ухо и стирает пальцами мои слезы. Я замираю от ужаса, я совсем не хочу, чтобы меня жалели прямо сейчас и пытались расспрашивать, что случилось. Никто не сможет меня утешить… ну разве что Романыч, но о нем сейчас лучше не думать. Он может, но не захочет.
— Прости, просто… — пытаюсь придумать правдоподобную отмазку. Отталкиваю его руки и сам вытираю свои слезы, стараюсь успокоиться, но попытки сдержать эмоции в себе приводит только к обратному эффекту: мне становится хуже, горче, невыносимее, — очень хорошо, — не знаю, зачем так откровенно вру, почему не скажу, что мне больно, что звучало бы гораздо более правдоподобно.
Дамир хмыкает и кусает мою шею и плечи. Меня напрягает такое желание в прямом смысле сожрать меня, это слишком пошло и ни капли не возбуждающе, скорее пугает. Но он мне верит, рассказывает, что не раз слышал, как девчонки плакали после хорошего секса, а если у меня то же самое, то это прекрасно и он польщен. Потом слушаю монолог о том, что «мой мужик» меня ни капли не ценил, но вот теперь Дамир будет на руках носить. Прямо говорит, что я теперь его и не смею рыпаться, что к другому меня уже не отпустят и про свою тягу к свободным отношениям мне лучше забыть. И это должно быть мило — забота, пусть и в крайнем своем проявлении — но мне неприятно. Мое чувство неправильности усиливается многократно, я в который раз жалею, что пошел на секс с ним.
Но только лживо киваю в ответ и думаю, что все выяснения отношений лучше оставить на завтра, на трезвую голову, когда я полностью осознаю масштаб произошедшего и последствия. Сейчас, когда мне и без того плохо, еще и отталкивать Дамира — глупо. Может, не так все и плохо. Привыкну к его странным проявлениям чувств, забуду все сказки про высокую любовь и научусь смотреть на жестокий взрослый мир как он есть: серый, в котором далеко не всегда все происходит так, как хочется.
В конце концов, все не так уж и плохо. Мне приятны прикосновения Дамира на физическом уровне, а морально можно привыкнуть. Чуть меньше чувства вины и ненависти к себе, чуть меньше мыслей в голове и мечт о человеке, который никогда не ответит мне взаимностью, больше концентрации на моменте и меньше — на том, какое будущее меня ждёт, если Дамир продолжит распускать руки по поводу и без. Рецепт-то простой, только мои капризы все портят. Вот и Дамир говорит мне, что я сам себе создаю проблемы, вечно циклюсь на нездоровой херне и такими темпами лет через десять останусь без нервных клеток. Я автоматически поправляю его, что по поводу «не восстанавливаются» — это вопрос спорный и вообще байка наравне двадцати процентов задействованных возможностей мозга. Меня целуют в висок и ворчат, что я даже на пьяную голову умудряюсь умничать: грузить самого себя и всех вокруг.