камикадзе

      Тело лежит на берегу обмелевшего ручья, ничем неприкрытое.       — Он даже не старался спрятать его! — Бокуто тяжело поднимается с колен, испачканные ладони с хрустом сжимаются в кулаки.       Акинори пожимает плечами, не пытаясь выглядеть участливым. Он пришёл первым, от рёкана, где остался досыпать Кенма, буквально два шага, если присмотреться можно разглядеть его крышу и ряд раскрытых для проветривания сёдзи. За прошедшие два часа он обшарил окрестности и осмотрел труп, убедившись в очередной раз, что убийца не оставил других следов, кроме как десятка ран. И теперь его занимают совсем другие мысли, нависшие стаей угрюмых воронов. Стоит сменить пристанище, это известно каждому патрульному, сегодня разбудил как раз тот, что встретился в ателье. А если кто-то донесёт старику-опекуну, Кенме явно достанется.       — Здесь никто не ходит, — Акинори прикрывается ладонью, сигарета не берётся. — Местные побаиваются призраков.       — Каких призраков? — Бокуто отрывается от онигири, укутанного заботливой женой в три слоя нори. Акинори припоминает страшилку, рассказанную ночью Кенмой. Мысли путаются с ощущениями, и смысл истории никак не удаётся ухватить.       — Говорят, здесь утопилась сбежавшая из дома девушка, — он придумывает на ходу без зазрения совести, все россказни о призраках кончаются одинаково. — Её обманул жених и теперь она мстит каждому мужчине, до которого может дотянуться.       Бокуто слушает, забыв жевать. Восторженное лицо с прилипшими у рта рисинками и большими круглыми глазами никак не вяжется с взведённым к действию телом.       — Поэтому все местные ходят там, — Акинори одной рукой показывает на тропинку в отдалении, а другой щёлкает Бокуто по носу. Тот вздрагивает, замедленно переводит взгляд, в скосе рта слышится рык.       — А тут травища по пояс, не видно, — Акинори улыбается и на всякий случай делает шаг назад.       — Сколько же он тут пролежал?       — Думаю, с прошлой ночи. Спина вся в цвету.       Бокуто не верит, раздвигает порезанное кимоно, звонко цокает языком на вязь лиловых лепестков, проросших вдоль изломанной линии хребта.       — Откуда ты знаешь? — в тоне обида и зависть. Он привык быть самым-самым во всём, а сегодня ещё ни разу не блеснул.       — Акааши рассказывал…       — Акааши, Акааши… Только и слышу: Акааши то, Акааши сё… — Бокуто выглядит рассерженным. Акинори прячет усмешку, затягиваясь. Больше всех говорит об Акааши сам Бокуто. Он и теперь методично перечисляет, сколько раз и каким образом тот провинился перед системой полицейского надзора в целом и ним лично. Где-то на выборе подарка для Юки-чан, кажется, Акааши угадал лучше, Акинори теряет нить разговора. Плавный изгиб голой спины Кенмы встаёт перед глазами, дразнит, манит.       Горло перекрывает.       Рот сведён, будто наелся кислой сливы, ещё глаза слезятся и чешется живот.       Он приподнимает край рубахи, вытаскивая её из-под ремня.       — Хей, если ты заразный, то иди домой, — Бокуто бесцеремонно тычет пальцем в красные волдыри.       — Это аллергия, — поясняет Акааши, пытаясь отдышаться. — Вы что-то съели.       На обращённые взгляды он нервно одёргивает пиджак модного покроя.       — Я ночевал у дяди. После смотрин туда ближе было. Когда позвонили из управления, как раз принесли ответ, — Акааши пускается в пространные объяснения, хотя никто ничего не спрашивает.       — И? — Бокуто взирает из-под насупленных бровей.       — Отказ.       — Потому что ты не старался.       — О, — на лице Акааши мелькает лукавая улыбка, — я очень старался.       — Так у тебя никогда не будет жены! — Бокуто принимает отказ Акааши как своё поражение. Он усердно подмигивает, мол, подтверди; Акинори машет ему рукой, напоминая, что в подобном не помощник.       — Да не нужна мне жена, успокойтесь, Бокуто-сан, — Акааши присаживается, разворачивая на коленях бумажный свёрток.       — Как это не нужна… Ого! Это же фотоаппарат! Дайчи-сан дал? — Бокуто переключается мгновенно, вот только что пылал в гневе, а вот искрит восторгом, норовя поторгать блестящую вещицу. Акааши благоговейно удерживает аппарат в ладонях и кажется не дышит. Они склоняются вдвоём, касаясь макушками, пихаются и смеются, позабыв о гниющем трупе, шепчущихся патрульных, наверное, всём мире.       Акинори прочищает горло.       Уж о нём-то они точно забыли.       Акааши поднимается, заслоняя собой всё солнце, молчит. С того злополучного разговора они обменивались лишь формальными приветствиями, встречаясь у дома вовсе поклонами. Хотя какой это дом, для Акинори всего лишь съёмная комнатушка, тесная и тёмная, одна радость, практически бесплатная; Акааши, как новый владелец, берёт только за электричество.       Ему бы настоящего дома, на двоих, и чтобы окна в сад.       — Пожалуйста, пользуйтесь этим по своему усмотрению, Коноха-семпай, — Акааши протягивает фотоаппарат двумя руками. Кончики пальцев подрагивают, упрямый рот сжат.       — Не боишься, что сломаю? — в горле сухо, не глотается. Ладони привычно ложатся на гладкие бока, глаз щурится заранее.       Немка Leica 3 — мечта на миллион, блестящая настолько же, насколько недосягаемая.       — А я? А мне? Мне подарок? Я разве тебе не семпай? — Бокуто обиженно кривится, взгляд мечется между ними двумя, задерживаясь на хромированном корпусе фотоаппарата, пока Акааши не обещает, что взамен угостит его стейком в новом европейском ресторане, где он провалил уже пять омиай.*       Они торчат на чёртовом берегу ещё три часа: солнце нещадно палит сверху, неподвижный воздух давит со всех сторон. В потной коже как в раскалённой обшивке «зеро». Акинори выливает на плечи бутылку воды, легче не становится.       — И всё-таки ножницы, — бормочет Акааши, раскрывая пальцами колотую рану на животе. Тошнотворный запах тухлого мяса отзывается неприятными воспоминаниями.       — Почему они не сопротивляются? — возмущается Бокуто, пиная камни и листья. — Ни на одном нет следов верёвок!       Он чуть поворачивает и запрокидывает голову, кидая взгляд искоса, а Акааши поднимает голову навстречу, собираясь ответить. Акинори удерживает пальцем затвор, потом щёлкает несколько раз подряд. Так они и останутся на том снимке, смотрящие в глаза друг друга на фоне вывалившихся кишок и отгорающих ликорисов.       — Так что ты говорил про ножницы? — Бокуто моргает, отмирая.       — Здесь удар ножницами, большими, типа портняжных, — Акааши упирается коленом в траву, опускает голову к самому трупу. — Прямо в солнечное сплетение, пучок нервов, — он показывает пальцами вглубь тёмной оплывшей полости, замирая, когда сверху ложится ладонь Бокуто. Пауза затягивается, становится неловкой, Акинори уже готов кого-нибудь пнуть или что-нибудь уронить, как Акааши продолжает, одновременно пряча обе руки в карманы пиджака:       — Потом он надрезает горло, чтобы жертва не могла кричать, — связки дрожат, выдавая смущение. — После срезает мышцы с рук и ног, полосует лица и в конце глубоко вскрывает шею.       Он снова замолкает, заметив, как внимательно слушает Бокуто, так и сидящий рядом.       — Надо бы мне тоже в университете поучиться, чтобы быть с тобой наравне — Бокуто серьёзен, взглядом пробирает до костей. Акааши несколько раз открывает рот, но вместо ответа гложет зубами губы.       — А ещё… — он оглядывается, прося помощи бессильной линией рта.       — Он убивает во время соития, — Акинори встаёт между ними, внезапно увидев недостающее звено. Член трупа плотный, поджат к животу сильнее, чем сведены скрючившиеся руки. У рыжего полукровки половой орган тоже заметно выпирал, остальных он не помнит, нужно проверить по фотографиям и рисункам Акааши.       — И что это нам даёт? — спрашивает Бокуто. Он трёт красную шею, не отрывая взгляда от пальцев Акааши, умело вырисовывающих контуры трупа.       — Причину несопротивления.       Акинори делает ещё несколько снимков вблизи, потом отходит назад, высматривая лучшую позицию. Через видоискатель всё кажется немного другим — чётче, гармоничнее, правильнее, и потом, при проявке он убедится в этом снова, но сейчас…       Сейчас внимание привлекает неурочный блеск в стороне от тела. Маленькая круглая баночка из металла пуста и пахнет мёдом. На окрик Бокуто он опускает её в карман.       К вечеру голова гудит так, что лишиться её кажется привлекательным. Акинори опрокидывает три порции виски подряд, прежде чем удаётся сфокусировать взгляд на сидящем рядом Кенме. Тот смотрит вглубь зала, зажав незажжённую сигарету в углу рта. Когда Акинори подносит спичку к её концу, он словно просыпается, делает глубокую затяжку сквозь стиснутые губы.       Отсветы огня в глубокой тьме глазниц завораживают. Уже ночью, в очередном безликом отеле Акинори ловит в кадр острый подбородок, угол вывернутой шеи, тень пальцев, перечёркивающих живот, и снова возвращается к глазам. На фоне неподвижного белого тела они мерцают как догорающие угли, и Акинори хотел бы разжечь их до пожара. Он делает ещё несколько снимков, другой рукой оглаживая крепко стоящий член, пока палец не заклинивает на затворе. Теперь он смотрит поверх фотоаппарата, видя череду застывших кадров, сливающихся в движение с большим запозданием.       Кенма медленно, словно со сна, раскачивается, разминает затёкшие от неудобной позы руки и ноги, вяло касаясь узловатыми пальцами тощих мышц. Он потягивается, тонкое кимоно скользит по спине и рукам, открывая впалую безволосую грудь и тёмный треугольник паха. Leica, как назойливая жена, летит в груду сваленных на пол подушек, едва не опрокидывая расставленные там же свечи. Акинори подхватывает одну такую, оплавленную на треть, и на ощупь ставит рядом. Тени тут же набрасываются сверху, одна из них, с прожжёнными дырками зрачков, оборачивается Кенмой. Губы у него приторно-сладкие, он целует, раз за разом погружаясь языком в полный тягучей слюны рот. Акинори проваливается в матрас, чужое тело растекается сверху, податливое и вязкое, как глина, и он сам такой же. Кажется, они не переплетаются, сливаются в нечто единое. Ощущения далёкие, глухие, остро чувствуется только член, каждое движение внутри Кенмы отдаётся миллионом иголок, воткнувшихся сразу и везде.       Вдруг обжигает сосок, тут же стягивает поверх коркой. Акинори медленно опускает взгляд, шея, как и всё тело, скована, не ворочается: по груди растекается свечной воск, он быстро берётся, застывая, и снова плавится под губами Кенмы, жадно присасывающегося поверх. Рука его подрагивает, капли собираются у края свечи, обрушиваются ливнем на кожу, прошивая болезненным удовольствием. Акинори стонет, голова бессильно валится назад. Сверху нависает Кенма, в широко раскрытых глазах языками пламени взвиваются восторг и возбуждение. Он насаживается медленно-медленно, сжимаясь до судорог, и так же мучительно неторопливо приподнимается, откидываясь назад. Обкусанные ногти впиваются в шею, плечи, оставляя длинные саднящие царапины. На миг в ладони грезится блеск лезвия, но когда Акинори удаётся сфокусировать взгляд, пальцы Кенмы уже толкаются в рот, вторая рука размазывает по груди застывший воск.       Утром, когда Кенма ещё спит, Акинори тщательно обыскивает валяющуюся на полу одежду, но ничего предосудительного, кроме плоской баночки дешёвой помады, не находит.       Обрывки мыслей заполоняют голову, она снова гудит, и даже сильнее, чем вчерашним вечером. Акинори расчёсывает зудящую руку, примеряясь к ближайшей стене, чтобы хоть как-то собраться, когда в кабинет вваливается взмыленный Бокуто.       — Ну как? — он нависает над столом, с мокрой чёлки капает дождевая вода.       — Лицо слишком изуродовано, хозяин не узнал его, — Акинори пододвигает вчерашнюю находку, обнаруженную в кармане пиджака только сейчас. — Это было рядом с телом.       — Думаешь, это убийцы? — Бокуто долго вертит в пальцах коробочку, потом принюхиваются, широко раздувая ноздри.       — Вряд ли, — Акинори задумывается. До Кенмы он перепробовал с десяток мальчишек, подобным пользовались трое. Один из них, Ши-чан, по росту и комплекции совпадает с трупом. Ещё зимой ходили слухи, что он потерял голову от бритого янки* с окраин Хонго, и с тех пор забыл дорогу к дядюшке Иссею, как называют все хозяина «Сакуры». Второй, коренастый, со смешной прямой чёлкой, Цутому-кун, вчера ушёл под руку с почтенным иранцем, третий, Кенма, оставался с ним до утра. С другой стороны неестественный блеск губ встречался и у других мальчишек, и даже у некоторых клиентов, включая иностранцев.       И всё же стоит проверить хотя бы Ши-чана, пусть лучше он найдётся недовольным пристальным вниманием полиции, но живым, чем кто-то из близких опознаёт его в трупе. Хотя, трудно отрицать, второй вариант устроит начальство больше. Акинори быстро листает пухлый отчёт в поисках адреса его матери, выбитого Бокуто ещё на самом первом допросе, куда увезли всех сразу и прямо из бара, как на стол ложится длинная тень.       — Дайчи-сан вызывает нас к себе, — Акааши прячет тёмные круги вокруг глаз под чёлкой и выходит, не успев снять промокшего плаща.       — Негусто, — спустя полчаса Дайчи-сан закрывает папку преувеличенно аккуратно. Сугавара тут же подливает в его кружку свежего чая, судя по аромату, они с Акааши ходят в одну лавку.       — Нам, — он прочищает горло, будто что-то вспомнив, и продолжает совсем другим тоном: — Вам — нужен подозреваемый. К концу месяца.       Бокуто делает замысловатый жест рукой и открывает рот.       — Четверо из пяти были завсегдатаями «Сакуры», — Акинори наступает ему на ногу, стараясь, чтобы каблук вошёл по-настоящему больно. — Клиенту сложно войти в доверие мальчишек, общающихся между собой более тесно. Но мы с Бокуто так или иначе засветились, да и мордами не вышли.       — Хорошо, что вы сами это понимаете, — Дайчи-сан невесело хмыкает и вперяется в безбрежный горизонт, видный в рамке пыльного окна.       — Прошу, позвольте попробовать мне, — Акааши делает шаг вперёд, прямой и невозмутимый. Бокуто хватает его за рукав, захлёбываясь возмущением, но на грозный хлопок капитановской ладони об стол сжимает челюсти.       — Рассчитываю на тебя, Акааши-кун, — Дайчи-сан смотрит мимо, натянутая улыбка не внушает надежды. Он прогоняет их резким жестом, отдавая указания Сугаваре прерывистым шёпотом.       Бокуто дёргает в сторону сразу за дверью. Затолкав в кабинет, опасливо оглядывается и говорит прямо в ухо:       — Нельзя отправлять туда Акааши.       — Боишься, что на него никто не клюнет? — Акинори тоже предпочёл бы, чтобы выбрали кого-то другого, но приказ начальства обжалованию не подлежит.       — Боюсь, — Бокуто вздыхает, и в этом вздохе вся тяжесть подъёма на Фудзи, — что клюнет. И что мы тогда будем делать?       «Что ты тогда будешь делать», — мысленно поправляет Акинори, вслух произносит то, чем убеждал себя несколько минут назад:       — Акааши подготовленный полицейский. Отличник в стрельбе, борьбе и даже тестах. Что с ним может случиться? Ты ведь сам его тренировал!       Удар по плечу выходит сильнее, чем следовало, зато Бокуто наконец отмирает, по губам ползёт улыбка, пока неуверенная, но чем дольше он обдумывает сказанное, тем ярче она расцветает.       — Да! — Бокуто возвращает дружеский толчок в тройном размере. — Да, ты прав! Акааши хорош в ближнем бое. Очень хорош! Почти как я!       К следующему вечеру становится ясно, что тело, обнаруженное на берегу ручья, принадлежит тому самому Ши-чану, известному общественности как Шигеру Яхаба, официант в приличном заведении у Токийского вокзала. Убедить Бокуто не ходить с ними стоит теперь целого вечера расставания с фотоаппаратом. За несколько дней Акинори настолько привык к его тяжести в ладони, что всё время проверяет карманы. Вспомнив, что он сам, своими руками, вложил чудесную Leica в неуклюжие пальцы Бокуто, не может сдержать тихого отчаянного стона. Тот сейчас заляпает видоискатель, хромированные бока, защёлкает затвор до заикания, а может быть, сломает кнопку спуска!       Дверь распахивается, впуская глоток вечерней свежести. Взгляды всех обращаются к вошедшему. Так случается всегда, каждый ждёт, что в эту дверь и именно сегодня зайдет его судьба. Мальчишки окидывают полными надежды взглядами, покупатели изучающими, мгновенно оценивая внешность, одежду, поведение. По залу расходится волна взбудораженного шёпота, Акинори вычленяет лишь отдельные слова, но и по ним понятно, Акааши станет сенсацией вечера, и его резкие черты лица, ровная кожа, чувственный изгиб верхней губы, да даже цвет галстука будут занимать местную публику много дольше и сильнее, чем новость об очередном пропавшем мальчишке. Здесь скорее и с большим удовольствием верят во встречу с прекрасным принцем, увезшем счастливчика на автомобиле в свой дивный замок, чем в изрезанные в лохмы трупы, и Акинори не может их в этом упрекнуть.       — Не пяльтесь на меня, — свистящий выдох касается уха, ботинок Акааши — голени. Он садится у стойки, через три табурета, достаёт сигарету нарочито медленно, сминая пачку бескровными пальцами. Щелчки зажигалок сливаются в один звук, Акинори подпирает щеку кулаком, считая в щель смеженных век взметнувшиеся руки. Он следит в полудрёме, разморённый теплом и алкоголем, за извечным ритуалом ухаживания. Тот одинаков и у людей, и у неразумных тварей, всегда выбирают того, кто ярче, сильнее, выгоднее. Вот и теперь каждый норовит блеснуть, выпятить достоинства или привлечь внимание острой шуткой или замысловатой фразой. Акааши на мгновение тушуется, но быстро вливается в обстановку: взгляд обретает непривычную томность, движения грацию. Плохое освещение тоже играет на руку, скрадывает напряжённость тренированных мышц, смягчает выражение лица и улыбку.       Он не уйдёт отсюда один, даже если захочет. На миг закрадывается сомнение, не в этом ли истинная причина его рвения.       — Я наскучил вам, — Кенма неслышно подходит, прячется за свисающими прядями.       — Нет! Конечно, нет, — Акинори растягивает губы в улыбке, возвращаясь мыслями и взглядом к нему.       — Он красивый, — Кенма кивает на зажатого напористым американцем Акааши вроде как равнодушно.       Акинори подзывает официанта щелчком пальцев, спеша рассчитаться. Снаружи их поглощает туман, густой и вязкий, он забивает нос и рот, путает мысли и ноги. Когда Кенма вдруг останавливается, Акинори теряет на миг его руку. Тревога подкатывает волной, щекоча натянутые нервы, но снова отступает, прячась в глубины помутневшего разума, как только рта касаются мягкие сладкие губы.