камикадзе

      Белесое, вымытое веко вздрагивает и медленно идёт вверх. В слепом мутном зрачке, смотрящем в упор, свет.       Акинори резко поднимается, судорожно хватает воздух открытым ртом.       — Ты кричал, — неясный силуэт обретает чёткость не сразу, оказывается стоящим на коленях Кенмой.       — Извини, — в глотке булькает вода.       — Снилось плохое?       Акинори не отвечает, прикуривает с дрожащей спички. Спустя три хороших затяжки зеленоватая рябь успокаивается, и к комнате возвращаются привычные очертания.       Сны расплата за ясность сознания, однажды цена снова станет неподъёмной.       — Мне тоже иногда снится плохое. Мой друг, Куро. Он улыбается.       — С ним что-то случилось? — Глупый и самонадеянный вопрос, с ними всеми что-то случилось.       — Мы прятались в убежище. Когда американцы зашли, моя мать перерезала ему горло.* Вот так, — Кенма показывает на себе, быстро проводя пальцем по шее.       — А ты? — Акинори не узнаёт свой голос.       — А я вывернулся и нож прошёл сквозь плечо, — Кенма стягивает кимоно, показывая шрам. На ощупь шов неровный, жёсткий, кожа вокруг бескровная и очень тонкая.       — Я не должен был вернуться, — говорит Акинори и тут же жалеет об этом: гарь забивает нос и рот, в груди плещется морская вода. Он натужно дышит много минут, прежде чем удаётся продолжить.       — Камикадзе не возвращаются, — он замолкает. Странно рассказывать такое сокровенное, чем даже с Бокуто боишься поделиться, мальчишке на одну ночь. Но Кенма ждёт; и в невесомой улыбке, блеске глаз, всей его позе сквозит предвкушение и неподдельный интерес. Спичка вспыхивает на миг ярким пламенем, выхватывая из мрака белые ноги, поджатые к животу. Акинори проводит ладонью по костлявому колену, Кенма разводит бёдра, открывая крепко стоящий член. В свете очередной спички блестит подсохшая корка спермы.       — «Зеро», * его «зеро», упал совсем рядом, но когда я вскрыл кабину, брат был без сознания. Он тянул на дно, и я оставил его, просто скинул с себя и выплыл один!       — Он был уже мёртв?       — Да. Наверное. Я не знаю!       — Он был мёртв, — Кенма гладит осторожно, не сводя лихорадочного взгляда. — Мёртв. Я знаю.       Акинори успевает протиснуться в зал для собраний прежде, чем Иваизуми задвигает створку до упора. Он пробирается практически ползком, скороговоркой шепча извинения тем, кому вдарил локтем или заехал сапогом.       — Так что ты с ним сделал? — Дайчи-сан не кричит, но все присутствующие втягивают шеи.       — Убил, что ли? — Акинори выныривает рядом с Бокуто и делает вид, что всегда тут был.       — Нет, конечно, это же Акааши! — Бокуто красный, жилы на шее вздуваются буграми. Он бросает злой взгляд и снова устремляет его на вытянувшегося по стойке смирно Акааши.       — Я вырубил его, капитан Савамура.       — Вырубил? Он его вырубил! — Дайчи-сан обращается к Сугаваре, ведущему протокол, тот мягко касается сжатого кулака их общего начальника. Дайчи-сан откидывается на спинку стула, не знающему человеку показалось бы, что шторм миновал, но на самом деле он только начинался.       — Он, видите ли, вырубил американского подданного, лейтенанта ВМС Джеймса Хоукинса, командированного блюсти порядок и закон, нарушив помимо прямого приказа ещё и с десяток международных договорённостей. Не мог что ли объяснить кто ты такой?       По рядам проносится сдавленный шёпот. Каждый здесь понимает, что объяснить пьяному возбуждённому солдату, что снятый им в баре мальчик не проститутка, а полицейский при исполнении, невозможно. Каждый из них знает и имел возможность убедиться лично: их честь, достоинство, а тем более жизни, ничего для союзников не значат.       Акааши благоразумно молчит, Бокуто держат трое.       — Да мог бы и подставить свою задницу, — Дайчи-сан встаёт, разминает пальцы. — Потерпел бы разок, не велика потеря.       — Приношу свои глубочайшие извинения, — Акааши сгибается пополам, удар приходится смазанным, но щека горит. — Прошу, позвольте мне загладить свою вину.       Бокуто всё-таки вскакивает, становится рядом. Прямой спиной можно порезаться. Дайчи-сан зло сплёвывает в сторону.       — Так почему ты не выполнил приказ?       Мертвенно тихо, в окно бьётся поздняя муха, ответ Акааши слышен отчётливо каждому.       — Он оказался не в моём вкусе.       Акинори бы на месте Бокуто заткнул себе рот кулаком. Бокуто щёлкает каблуками:       — Как старший я должен ответить вместо него!       В золоте радужки зарево сбитых им истребителей.       Акинори шагает на свет, принимая очередной удар на себя.       Шторм проходит по касательной, но ещё долго шумит за массивными дверями кабинета начальника, отзываясь дребезгом стекол и гулом тяжёлых шагов.       — Не бойся, Акааши, — Бокуто тянет их обоих за собой, в уют тесный комнаты, — капитан убьёт сам, но другим на расправу не даст!       — Я не боюсь, — Акааши хлопает дверью с другой стороны.       Он не боится, а Акинори трясёт. Он отворачивается, прикуривая. Бокуто подходит сзади, утыкается тяжелой головой в спину и молчит так громко, что уши закладывает.       — Вот почему он такой? — спрашивает спустя три сигареты, плечи к тому времени отваливаются.       — Какой? — Акинори интересно совпадает ли его версия с бокутовской.       — Упрямый.       Акинори сказал бы — упорный, но только хмыкает в кулак. Ему бы их проблемы, у него всё ещё курс на «Банкер-Хилл».*       Остаток дня теряется в тумане. Акинори бесцельно шатается по улицам, вроде как проверяет заведения, где со слов матери бывал Шигеру Яхаба, но на самом деле он просто убивает время до ночи. Ночью будет Кенма, от одной только мысли в животе разгорается огонь, пока ещё слабый, еле тлеющий, скорее уголёк, чем пламя, но чем чаще воспалённое сознание угадывает в прохожих черты, милые сердцу, тем ярче внутри жар.       Невольно он сворачивает на знакомую улицу и проходит мимо портняжной мастерской, хоть это и не по пути, выглядывая в низких окнах светлую макушку. Но лавка темна и тиха, ни покупателей, ни самого мастера не видно. Кажется, будто она закрыта, то ли насовсем, то ли по болезни или дряхлости владельца. Акинори думает, что стоит поинтересоваться у Кенмы делами и здоровьем его опекуна. И эти мысли вытесняют наконец мутную дымку сладких фантазий, проливая взамен краску на щёки и уши.       Любовный дурман хуже алкогольного, поутру не спадает.       Когда солнце клонится к горизонту, он возвращается в управление. Фигуру Бокуто, оживлённо беседующего с коренастым парнем в шляпе, видно издалека. Если бы Акинори мог, повернул бы назад, видеть друга снова стало тяжело, как в пору голодной юности.       — Это мой сослуживец, Сарукуй Ямато, — Бокуто тепло улыбается, в прищуренных глазах неподдельная радость.       — Акинори Коноха, — Акинори отделывается поклоном, вовремя зажав дымящую сигарету в руке, Сарукую ничего не остаётся, как поклониться в ответ.       — Позвони, как надумаешь, — он вручает Бокуто новенькую визитку, тот прячет её в карман торопливо, улыбается смущённо, будто его застали за чем-то предосудительным.       Ветер швыряет в лицо опавшие листья, Акинори задерживает дыхание, как если бы это была волна, но справиться с дрожью удаётся, только выпив горячего чая.       Пучина не отпускает, просачивается дождевыми лужами, догоняет зябким бризом, смотрит мёртвыми глазами выживших.       Где они пересекались? — в подготовительном лагере камикадзе, на шаткой палубе авианосца, в красных волнах горящего океана?       — Старший лейтенант! — один из новичков, Акинори никак не запомнит их имена, вытягивается в дверном проёме, козыряя Бокуто. — Подозреваемого видели возле ночного рынка! Как вы велели, патрульный Монигава скрытно следует за ним.       Бокуто широко облизывается, возбуждённый взгляд перескакивает с патрульного на Акааши, потом Акинори чувствует его на себе. Правый глаз раскрыт несколько больше левого, зрачки вытянуты почти вертикально, по кривому оскалу безудержно шарит подрагивающий язык, всё это добавляет изрядную толику безумства в сносящую с ног ярость. Бокуто снова похож на зверя, в этот раз учуявшего свежий кровавый след, и нет сомнений, как скоро он настигнет жертву и как легко получит необходимое признание.       — Ты идёшь со мной, — он хватает Акааши за запястье, явно собираясь преподать урок по задержанию, а потом и допросу. Акааши морщится от волчьей хватки, но не вырывается.       Они возвращаются спустя два часа, взмыленные, но довольные. Бокуто опорожняет два стакана воды, прежде чем даёт Акааши обработать наливающийся багрянцем синяк на скуле. Он задерживается в дверном проёме, гордо подбоченясь, и Акинори не выдерживает — щёлкает его на фотоаппарат, упуская улыбку. Друг, словно только этого и ждал, подбирается, ощериваясь клыками.       Он входит в допросную широким размашистым шагом, небрежно переворачивает стул, усаживаясь на него верхом. Лица теперь не видно, но хватает и прямой, раздавшейся будто бы в два раза спины, чтобы прочувствовать напряжение. Парень напротив, Кентаро Кьётани, как гласит записка Акааши, презрительно сплёвывает на пол. Но судя по дрожи колена он впечатлён.       — Он сопротивлялся?       — Скорее нет, чем да, — уклончиво отвечает Акааши. Бледное лицо застывает маской, он неотрывно следит за Бокуто, беззвучно шевеля губами.       За толстым стеклом, доставшимся от союзников после посещения одной из делегаций, тем временем разыгрывается драма. Бокуто кричит, зло раздувая ноздри, стучит кулаком по столу, нависнув над привязанным к стулу подозреваемым. Белки глаз налиты красным, и в глубине больших пульсирующих зрачков тоже красное, страшное, отчаянное.       Там падают и падают вереницы тонкокрылых «зеро».       — Так-так, — Акинори вступает бесшумно, улыбается тонко, пряча в прищуре отголоски незабытого страха. — Кентаро Кьётани?       Кьётани вскидывает упрямый взгляд, сжимает рассаженные губы.       — Позволите побеседовать нам наедине, старший лейтенант Бокуто? — Акинори касается его спины украдкой, кончиками пальцев, практически обжигаясь. Бокуто какое-то время морщится, чуть мотает головой, будто не может понять, где он находится и кто такие люди вокруг, потом грузно отшатывается, отпуская порванную куртку. Он стряхивает с кулака кровь, разворачивается, словно танк на поле для крикета. Движения выдают усталость, хотя он идёт быстро и чётко.       — Вы знакомы с Шигеру Яхабой? — Акинори прикуривает, опускаясь на чудом уцелевший стул. Кьётани держит угрюмую маску ещё две секунды и вдруг срывается в крик.       — Да! Да! Это я убил его! — он рвётся из пут, разбрызгивая кровь и слюну. Мокрое лицо искажается гримасой боли, слова срываются рыком и хрипом, Акинори едва успевает записывать их. Но уже через четверть часа понимает, это не он. Кьётани Кентаро методично, не щадя себя, перечисляет сколько раз и как именно он обидел Яхабу. Он захлёбывается, вспоминая дни и ночи, разделённые на двоих, и проклинает день своего рождения, скорбя, что в последнюю глупую ссору не пошёл за ним, уверенный, что любовник вскоре остынет и вернётся, как бывало у них не раз.       — Он подписал признание? — Бокуто налетает сразу за дверью.       — Вы же знаете, это не он, — тихо напоминает Акааши.       — Он чувствует вину, — Бокуто непоколебим. — Значит виновен.       — Нужно вернуться к посетителям «Сакуры».       — Ты больше не зайдёшь туда!       — Вы не можете запретить мне, — Акааши не меняется в выражении, но флёр отчаяния, что сквозит в нём с каждым днём сильнее, придаёт лицу то неповторимое очарование, какого обычно не хватает довольному жизнью и собой человеку.       Глаза режет; Акинори выходит на улицу, пробормотав, что кончились сигареты.       Бокуто догоняет спустя пару минут, пристраивается сбоку подавленной тенью. Акинори останавливается, долго решается заговорить, но не находит слов, все они тонут в кипящей внутри злости. Он достаёт термос, пальцы не слушаются, не справляются с тугой крышкой. Бокуто молча отбирает, раскручивает лёгким движеним кисти. Он делает глоток первым, чуть морщится на крепость напитка. Лицо быстро краснеет, в глазах появляется нездоровый блеск.       — Война была мне к лицу, а теперь я размяк, огрузнел, распробовал страх. Там, — он тычет пальцем в предполагаемое море, — я не боялся. А здесь боюсь, постоянно боюсь, понимаешь! Боюсь потерять: Юки-чан, нашего малыша, тебя, Акааши! Я устал!       Сказать бы этому остолопу в каком месте он размяк и обрюзг, но Акинори тоже устал — выныривать каждое утро из горящей пучины.       — Уходи к этому Сарукую с «Ямато».* Он же тебя в фирму звал?       — Он с «Исокадзе», — Бокуто ерошит пятерней поседевшую раньше времени чёлку. — Я не могу. Не могу без вас уйти.       — Тогда своди Акааши в отель.       Взгляд Бокуто теряется в небе, кончики ушей полыхают, в линии рта сквозит отрицание. Он не видит, не понимает, не знает. Не хочет знать, а значит этого для него не существует.       Горечь поднимается по глотке, злость застилает глаза с новой силой. Впервые он зол, по-настоящему зол на Бокуто — не за себя. Он отбирает заметно опустевший термос и жадно присасывается к виски. Бокуто, словно чувствует, бормочет формальные извинения и быстро скрывается в обратном направлении. Акинори кричит, тупо кричит ему в спину нечто нечленораздельное. Под ноги плюхается термос, прокатывается по раскисшей земле, пока не застревает в покосившемся кусте гортензий. Он поворачивается вокруг себя несколько раз, бестолково размахивая руками. Грудь хрипит невысказанным, горло жжёт. Ноги срываются в бег сами собой, но когда он, задыхаясь, врывается в управление, те наливаются тяжестью, и последние метры он преодолевает на чистой силе воли.       Внутри тихо, Акааши спит за столом, уронив голову на сложенные руки, свет настольной лампы играет на губах мягкой улыбкой.       Акинори закрывает дверь предельно осторожно и спускается вниз по улице до ближайшего заведения.       С третьего стакана удаётся себя уговорить, что он не видел, как Бокуто укрывает Акааши своим мундиром, а уж тем более, как стоит над ним, зарывшись пальцами в непослушные вихры на макушке.