В Баровии не бывает солнечно. #writober2019

Николай считал себя хорошим человеком. Не мудрым, храбрым или ответственным — все это он оставляет своей старости и своим детям; подобными титулами любят раскидываться по поводу и без, когда относительно беспрерывная линия бургомистров сливается в один невыразительный луч серого цвета и историки хоть как-то пытаются выцепить в нем оттенки. Хорошего было достаточно. Какое-то время, впрочем: но Николай не считал свое желание стать лучшим чем-то зазорным. В конце концов, человеку всегда нужна цель, не так ли? Хорошего стало недостаточно. Ему было двадцать, его деяния были велики и известны, по крайней мере близ Рейвенлофта и реки Ивлис, а его слава выходила далеко за их пределы: от Валлак до Хессельдорфа люди знали, кто он такой. Он хотел бы назвать себя лучшим. Ей было семнадцать, ее красота была чем-то, на что привыкли равняться и слава о ней выходила далеко за пределы их тесного дола: весь Север знал, когда она хмурится и хотел утешить ее. И она не позволила ему это сделать. Она появилась в его жизни совершенно некстати: белое платье, иссине-черные волосы и неприлично скучающее выражение лица; ее отец заставляет ее сесть в кресло против Николая жестким тычком под лопатки, словно пытаясь усмирить дикое животное, уже обессиленное от долгой борьбы, а затем уходит, закрывая за собой дверь. Им нужно делать вид, что они выносят друг друга и говорить. Хоть о чем-нибудь: так поступил бы достойный высших похвал сын, что не собирается стать позором своего рода. Он открывает рот и чувствует, как несказанные слова зависают в воздухе, не собираясь покидать его горла, а в глазах начинает слегка двоиться от дурного восторга. Этот восторг чем-то напоминал ощущение восхищения перед хорошей картиной, что ты можешь рассмотреть вблизи. Что принадлежит каждой своей черточкой тебе. Она заливисто хохочет, видя его одухотворенное лицо, и ее смех напоминает тонкий звон колокольчика. — Они боятся меня, знаешь, — в ее голосе звучит неприкрытая гордость, как у ребенка, что провернул отличную шалость. — А ты? А он не может заставить себя заткнуться, услышав ее голос. Их называли лучшей парой за последний десяток лет: эксцентричная, необузданная дикарка в белых платьях, идеально воплощающая собой все зло и коварство, что таится в женщине, и настоящий мужчина, стойкий и благородный, способный на силу, что могла бы подчинить эту ведьму. Они были молоды. Они были хороши. Он хотел быть лучшим, но не мог: Николай не привык ко лжи и грубой силе, а она знала это и вила из него веревки, плотной паутиной манипуляции и флирта свивая ему кокон, не дающий дышать. — Ты что, боишься меня, Николай? — она не сдерживает злого хохота, такого, что хочется запрокинуть голову, когда видит его в дверях. Но ей нет дела, Вайорика знает, что только за этот смех он продал бы все, что имел. И еще чуть больше за ее слезы. Он отрицательно качает головой и несмело подходит ближе, не заглядывая ей в глаза. — Почему же ты избегаешь меня? — Она ловит его в свои объятия, касаясь пальцами скул. Сквозь тело Николая словно проходит молния, но он не находит в себе сил отстраниться или уйти. — Я обидела тебя чем-то? Вот мерзкая девчонка. Ответа нет. — Но я хочу работать над собой. Я все еще могу исправиться, только скажи, — она развязывает атласную ленту на его шее и медленно расстегивает высокий ворот рубашки, ледяными костяшками касаясь вен на бледной шее. — Поговори со мной! Ответа нет. — Или я заставлю всю долину говорить о тебе, — она подается чуть ближе, переходя на шепот. И, судя по прищуру его глаз, он прекрасно ее слышит. — Что лучше, Николай: девственник или каблук? Резкий толчок в грудь сбивает ее с ног: крик Вайорики тонет в красной обивке дивана, поймавшего ее хрупкое тело. Она едва успевает поднять голову; Николай нависает над ней мрачной тенью, не давая пошевелиться. В блеске свечей и злобы, его глаза кажутся налитыми кровью. Ее взгляд полон восторга, нет, восхищения, впервые за всю их помолвку. — Как, все же, легко… Задеть твою… Гордость-… Она прикусывает язык, когда чувствует его жгучее дыхание на своей коже и твердую хватку на своих запястьях. Она победила. Он наклоняется ближе, хрипло выдыхая куда-то в ее шею, и это невольно заставляет ее выгнуться дугой, прикрывая глаза. Он больше никогда не уйдет, как десятки других, пусть он не был как эти «другие» и она не чувствовала себя так по-другому. Он не уйдет, она убила на него несколько недель: это было так тяжело, но она справилась, она привязала его к своей паутине навсегда, она… — Что же ты делаешь со мной, мой Колокольчик? — Его голос неожиданно мягок, когда Николай не вписывающимся в общую картину нежным движением убирает волосы с ее лица и заглядывает ей в глаза. Так мягок, что она начинает шипеть. — Нет, что ты делаешь? — В голосе Вайорики слышится отчаяние, надрыв, когда он отстраняется. Она теряет его, и от злобы хочется плакать. — Вернись! Она молча садится, глядя как он отворачивается от нее, пытаясь собраться с мыслями, и резким движением раздирает свою рубашку. Холод комнаты неприятно щиплет разгоряченную кожу и хлопок безжизненно повисает на плечах девушки, мешая двигаться, но ей, кажется, все равно. — Смотри на меня. — Вайорика. — Смотри на меня! Николай изучает носки своих ботинок так, словно видит их впервые, а она непонимающе смотрит прямо в его лицо: красивое, достаточно симметричное, но не слишком, обрамленное пшенично-светлыми прядями, словно ореолом света. — Что плохого в том, чтобы взять то, что тебе принадлежит? — Вайорика чуть встряхивает головой, отгоняя от себя наваждение. Она не любуется им, это он должен любоваться ей, пока она не выколет его глаза, чтобы оставить себе, высушенного и пустого. — Николай, пойми: тебе придется целовать невесту. Ничего дурного в-… Он даже не поворачивает головы. Вайорика видит побелевшие костяшки рук, сжатых в кулаки, то, как напряглись мускулы его лица под кожей, как одеревенели его плечи. Ее начинает трясти, а комната наполняется бликами и отсветами: в ее глазах слишком много слез. — … Ах, вот в чем дело. Неужели я не в твоем вкусе? Ты любишь блондинок? Высоких девушек? А может я просто недостаточно красива? В чем моя-… — Ты? Ты прекраснее любой девушки, что была у меня или будет когда-либо, — он улыбается, в его голосе звучит восхищение, робкое и искреннее. А она впадает в ярость: поднимаясь с места, хватает его за ворот рубашки, тянет к себе, забывая как дышать (по крайней мере ровно). — Тогда перестань издеваться надо мной. Ты мой, ты мой жених, поцелуй меня, докажи мне! Вайорика чувствует его жадный взгляд на своих шее, ключицах и груди, видит, как дергаются его руки в порыве толкнуть ее вновь, так, чтобы она не смогла больше встать, и замирает, как облитая ледяной водой, чувствуя осторожный поцелуй в висок, выбивающий дыхание из ее легких получше желанного удара.  — Я хочу. Но я не могу сделать это с тобой, Вайорика. Ответа нет. — Я хочу считать себя хорошим человеком. Ответа нет. — Извини. Холод комнаты обжигает кожу тысячей игл, когда он отстраняется насовсем и, даже не глядя на нее хотя бы в последний раз, через плечо, закрывает за собой дверь. Вайорика остается одна, в изношенной разорванной паутине, со своим первым отказом и отметинами от медальона на своей груди, что она грубо вжимает в кожу, пытаясь хоть как-то отвлечь себя от другой боли, где-то там же. Когда он уходит, она разражается истерикой: рвет, мечет, скидывает со стола книги и размазывает те жалкие штрихи туши и легкий налет пудры, что были на ее лице, по белоснежным рукавам, напоминающим рваные крылья какой-то птицы. Хочется топать ногами, как маленькая девочка, выть от злобы и обиды, но ей хватает самообладания вдохнуть поглубже и молнией кинуться к лестнице. — Вайорика? — Тихий мужской голос окликает ее, кто-то пытается дотронуться до ее хрупких плеч, но она отталкивает его от себя с несвойственной юным и больным девушкам силой, не глядя, и каким-то чудом не спотыкаясь о собственную ненавистную длинную юбку, взлетает на следующий лестничный пролет.