В Баровии не бывает солнечно. #writober2019

— Ирина! Она оборачивается, едва замечая блондинистую макушку из-за гор цветов, усыпавших туалетный столик; вблизи он видит синяки под ее глазами, дрожащие губы, согнутые плечи. Бедняжка устала, ей нужно сесть, нужно лечь, побыть в одиночестве, без всего этого народа и суеты, что окружают ее, дышат в ее затылок, кричат в ее уши слова похвалы и обожания. — Ирина, я-… Я так долго ждал, я-… Бога ради, вы все можете перестать нависать над ней? Взгляните в лицо этой несчастной и найдите в себе силы выставить себя за дверь! — Исмарк разводит руками и осуждающим взглядом меряет множество лиц, глаз, голосов, потерявших личностность и человечность и превратившихся в безумную волну звуков и улыбок. Где-то среди них хлопочет служанка, пытающаяся выставить незваных гостей за дверь, слышится громкий и требующий покоя для своей пациентки голос врача. —…Вы знаете мое имя? — Я- Да, я знаю. Я знаю тебя, знаю как никто другой! — Он берет паузу, улыбаясь в немом восторге от радости воссоединения брата и сестры. Она не узнает его сразу, это понятно, он понимал ее удивление. И все же, какое счастье! — Это я, Исмарк! —…Кто? Его сердце пропускает удар, когда он видит страх и недоверие на девичьем лице. Она словно увидела призрака, что шипит ее имя над своим надгробием, зазывая с собой в ад и погибель. — Исмарк Индирович, сын Николая Индировича, твой брат и твой друг, — он пытается не выдать свой страх и волнение, усилием воли уняв дрожь в руках. — Мы расстались шесть лет назад, я виню себя в этом до сих пор и буду винить, но-… — Если мне и говорит что-то имя, что я услышала, то лишь имя отца. Не знала, что у Николая есть сын, — взгляд Ирины, пустой и стеклянный, останавливается на спинке придвинутого к зеркалу кресла и алом шарфе, перекинутом через его спинку. На секунду лед ее голубых глаз тает, а уголки губ трогает слабая, нежная улыбка. Исмарку этого достаточно. — Это я, тот мальчик, что подарил тебе этот шарф! — В его голосе слышится отчаяние, надрыв. Он так ждал этой встречи, был не в силах заснуть все те три дня, что проделал от Баровии до Валлак, а она… — Ирина… Ирина! О, Ирина, неужели ты совсем забыла меня? — Способен ли человек забыть что-то, не зная этого? — Ее лицо, обескровленное и бледное, лишено эмоций, то ли от страха, то ли от смертельной усталости. Но чего ей бояться, право слово? — Не думаю. Но он способен перепутать, барон Индирович, и вы перепутали. Девушек с именем «Ирина» и рыжими волосами великое множество, я не виню вас за подобную оплошность, но я виню вас за вашу упрямость. — Ирина, я прошу тебя-… — Вы просили и других, как мне помнится, выйти. Почему бы вам не последовать своей собственной просьбе? Почему бы вам не дать мне отдохнуть? Он чувствует хватку на своей руке и осуждающий взгляд служанки, твердо, но достаточно вежливо выпроваживающей его вон из комнаты. Его взгляд наполняется слезами, всего на долю секунды, впрочем; уже на выходе он наклоняется к широкоплечей русой девушке в строгом черном платье и тихо шепчет: — Неужели она ничего не говорила о ком-то, по имени Исмарк? Об этом шарфе? Неужели этот бедняга, жалкий и несчастный, исчез из ее жизни насовсем? Он видит поджатые губы, задумчивый взгляд, кожей чувствует, как мысли и воспоминания скрипят в чужой голове, собираясь в единую картину, слышит грубый и громкий голос: — Так-то молодая госпожа и говорила чегось каждый день, молодой лорд, «Исмарк то, Исмарк се». Да только коли выставила вас, как дурную собаку, за этую самую дверь, так значится и не вы этот Исмарк вовсе, так-то правду свою скажу. Идите, идите покуда она не обозлилась! Дверь закрывается. Тишина повисает во всем театре, словно тяжкий, шитый звездами занавес скрывая танцоров и певиц от яркого света дня и безумной суеты внешнего мира, такого недружелюбного и холодного в этот октябрьский вечер. Исмарк не уходит. Нет, он не может уйти — она говорила о нем, она помнила его и он был готов покляться, что узнала. Но что же заставило ее, его маленькую сестренку, с сердцем таким большим, что в чистоте своей могло тягаться с ребенком, говорить такие жестокие слова? Ошибка, чудовищная ошибка — а если чему-то его и научил отец, так это устранять ошибки сразу же, а не ждать, пока они превратятся в беды. Всего-то нужно зайти к ней сейчас, пока она одна, и поговорить, вспомнить вместе, попросить прощения за годы одиночества и печали, что принесли им обоим годы взросления и ответственности. Но что это? Он нагибается, резко, всем телом прильнув к двери; холод темного дуба и едкий запах лака обжигают скулу, но куда сильнее его уши обжигают голоса, раздающиеся из комнаты. То, что Ирина говорила с собой было странным, но объяснимым. То, что она говорила с глубоким, пронизывающим насквозь каждой своей интонацией, каждой паузой, мужским голосом, которого там быть не должно — нет. (То, что Исмарк подслушивал и, возможно, совсем немного позорил своего отца и своего дядю, было делом посредственно привычным). —… И я подумала, что он и правда-… —…Наглец, что играет на твоем одиночестве и невинности. Забудь, забудь про него и это грязное вранье: тебя ничего не должно связывать с мирским и обыденным, дитя. — Но-… — Мы уже говорили об этом. — Но-…! Слышится тяжелый, разочарованный вздох, глубокий, долгий и театральный. Исмарк позволяет себе медленно моргнуть в немом удивлении и опустится на одно колено, чувствуя, как начинает затекать спина. Неужели эта пламенная, полная яда и желчи речь о нем? — Послушай меня, дитя, послушай того, кто никогда не соврет тебе. Будь он действительно, — давай же допустим эту случайность, ошибку, примем ее за реальность, — твоим дорогим старшим братом, что расстался с тобой с такой болью и горем, почему он не явился вчера? Позавчера? Где он, храбрый, полный чувств, был до твоего блистательного дебюта? Почему ему, наянливому мальчишке, не было дела раньше, но есть сейчас, когда в моду вошел талант и слава? Жертва этой проклятой моды! — Я понимаю это умом, мой наставник, но чувствую сердцем-… — Ему не нужно твое сердце, ему нужен твой голос, — в чужом голосе слышится металл, ревностный звон, сдавленное шипение. — Но и то, и другое уже принадлежат мне. Не так ли? Легкий цокот каблуков нарушает затянувшееся молчание, словно девушка переминается с ноги на ногу в своем смущении, граничащем со слезами. — Не так ли? — Все так. — Тогда почему твой ответ занимает так много времени? Неужели твой дух ослаб, Ирина? Неужели ты забыла, откуда дыхание в твоих легких? Исмарк сжимает зубы так крепко, что слышит скрежет. Кем бы ни был этот «наставник», в первую очередь он был скверным злодеем, что считал себя в праве давить на его сестру: пусть она отказывалась вспоминать, Исмарк все еще помнил и любил ее. А в любви своей нуждался в том, чтобы защитить. — Я пою лишь для тебя и мои глаза, глядящие в темноту зала, видят только тебя. Почему же ты причиняешь мне боль своими словами? — Боль отрезвляет, дитя. И пусть я раню тебя, раню нас обоих, я делаю это для твоего блага — как твой ментор, твой мастер, твой друг и хранитель, я не могу позволить тебе отстраниться от меня ради земной радости и греха.  — В чужом голосе, сладком, как мед и тихом, как ночной ветер, появляется вкрадчивость и родительская мягкость. — Нет, не от меня, но от ангельской музыки, что ты творишь, что связывает тебя и твоего отца. Неужели ты хочешь разорвать эту тонкую нить, отпустить его, огорчить меня? Неужели, Ирина? — Никогда! Я- Я и не думала, я клянусь. Эти пустые слова, этот исцвевший шарф, этот мужчина ничего для меня не значат, не значили и не будут! — Тихий смешок, едва различимый, синкопой вплетается в умоляющую, быструю речь девушки, спотыкающейся через слог в благочестивом ужасе. — Моя душа дрогнула, оттененная грехом, мой Ангел, прости, прости меня! Приоткрыв дверь, Исмарк пригибается к самой земле, стараясь слиться с мягкими сине-лиловыми сумерками коридора, и пытается заглянуть девушке через плечо, через яркие и душистые цветы, раскинувшие свои лепестки и листья непролазной стеной, через деревянную стойку, увешанную мятыми платьями и обклеенную партитурами, через поверхность гладкого стекла. А Ирина глядится в темные, словно потемневшая от ветра и дождя ивовая кора, глаза мужчины, готового поймать ее в свои объятия, чуть раскинув руки по обе стороны, и не может отвести взгляд, рассеянно скользящий по его силуэту. — Подойди же к Ангелу Музыки. Черные гибкие линии плаща, напоминающие сложенные крылья, скрывали его фигуру, белые акценты перчаток и ворота рубашки, подвязанного ало-золотым, в тон ее платью «примадонны на одну ночь», аскотом, своей простотой и изящной скромностью придавали облику в отражении торжественность. Черные, жесткие линии фарфоровой маски, не имеющей ни бровей, ни акцентов, испещренной штрихами вороньих перьев и золотыми лучиками их стержней, маски, что закрывала почти все его лицо кроме левого глаза, острой скулы и тонкого рта, идеально рваные изогнутые линии лишали его любой человечности. — Подойди к тому, кто слышит твои мольбы в ночи и за кулисами. Подойди ближе, посмотри на меня, доверься мне. — Мягкий, шепчущий голос доносится со всех сторон, окружая ее тонкой пеленой тумана, притупляющего остроту чувств. — Оставь свои сомнения и забудь о волнении, что принес тебе этот кичливый мальчишка и его слова. Ты знаешь, что никто из мужчин, что бы он не обещал тебе, никто из людей, кем бы они не были, не полюбят тебя больше, чем твой Ангел. Она едва заметно кивает и подается ближе, утыкаясь в холодное стекло лбом и замирает на несколько секунд, прежде чем обернуться — ей кажется, что еще секунда и тяжелые руки в тонких перчатках опустятся на ее хрупкие плечи. — Я знаю. Пустая комната отвечает лишь молчанием.