Nobody Loves Me Like You

      «Нет, мы закончили.»       Эдвард, возможно, и был динозавром, который по какой-то причине всё ещё функционировал относительно хорошо для своего возраста и позволял себе пить кофе, но он был умён. Он был очень внимателен. Старик обращал внимание на настроение Исака и перемены в его голосе больше, чем это делали его родители. Но с другой стороны, может быть, это потому, что у него было только время, или потому, что ему совершенно нечего было делать, кроме как наблюдать за подростком с разбитым сердцем, который тосковал по синеволосой мечте. Может быть. Возможно, Исак прожил с Эдвардом всего несколько месяцев, но тот уже хорошо знал его.       Поэтому, когда Исак произнёс эти слова — «Нет, мы закончили.» — с надтреснутым голосом и слезами, всё ещё струящимися по его глупому застывшему лицу, которое было зажато в ладонях Эвена, тон Эдварда тоже изменился. Он больше не дразнил их. Он не стал спрашивать, целуются ли они снова; он, должно быть, понял, что что-то случилось и что Исак, вероятно, плачет у него за спиной.       — Нам нужно возвращаться, — сказал Эдвард, всё ещё сидя к ним спиной, а его голос стал немного серьёзнее. Он больше не походил на бредящего старика, болтающегося с двумя похотливыми парнями и надеющегося, что они наконец-то будут вместе. Он просто говорил, как старик; как взрослый. — Но мне нужно несколько минут, чтобы моё сердцебиение пришло в норму, если вы не возражаете.       Спасибо, подумал Исак. Потому что он не думал, что сможет вот так с ним встретиться. Он даже не думал, что сможет сдвинуться с места или отвести взгляд от глаз Эвена. Эвена, который всё ещё держал его лицо обеими руками и выглядел так, как будто у него было прозрение или он переживал внетелесный опыт.       Исак отдал бы всё, чтобы оказаться сейчас у него в голове. Внутри необъятного простора его прекрасного ума, который Исак находил не более чем очаровательным, но который Эвен ненавидел всеми фибрами своей души.       «Мой ум безутешен. Я болен на всю голову.» всегда говорил Эвен, совершенно не обращая внимания на благоговение, восхищение и просто любовь Исака. Вальтерсен был влюблён в разум Эвена. Так было всегда. Ему нравилось, что тот всегда способен видеть в людях больше, чем они показывают; каким добрым и щедрым он был; каким талантливым; как сильно он любил искусство и красивые вещи, и как он умел так красноречиво и изящно выражать себя. Исак был влюблён в разум Эвена.       Если Исаку бы пришлось описать отношения Эвена с его мозгом, то это были бы довольно ядовитые отношения, подпитываемые только ненавистью и кратковременными вспышками пограничного нарциссизма и самолюбования, когда тот был маниакален. Эвен ненавидел каждый сделанный им рисунок; каждое написанное им слово; каждый сделанный им кадр. Он был сам себе самым большим критиком и всегда находил какие-то ошибки, чтобы сказать что-то оскорбительное, что выплёскивалось из его собственного мозга. Для него это было чем-то, что он должен был носить с собой, отчитываться и вечно оправдываться; что-то такое, что всегда ставило его в невыгодное положение.       Исак никогда не забудет тот день, когда он нашёл Эвена истерически плачущим на больничной койке сразу после того эпизода, когда они стали одним целым. Он никогда не забудет, как Эвен подносил обе руки к голове и бил себя ладонями несколько раз. Он делал это истерично, с красными и опухшими глазами, повторяя одни и те же слова снова и снова. «Я так проебался. Я так проебался. Я так проебался.»       Это было первое знакомство Исака с глубоко укоренившимся чувством стыда и отвращения к самому себе, но, к сожалению, не последнее. И хотя Исак всегда мог сказать, что происходит в его голове, прежде чем они переспали, но его телепатические способности, казалось, исчезли прямо в тот момент.       Он задавался вопросом, было ли это потому, что он был так отвлечён глазами Эвена; губами Эвена; руками Эвена, или это было потому, что тот закрылся от Вальтерсена. Исак больше не мог до него добраться, и он был готов на всё, лишь бы оказаться у того в голове, чтобы поместить свои тёплые руки на его лицо.       О чём ты думаешь? Раньше я всегда мог ответить на этот вопрос, не спрашивая тебя.       Они ждали, когда сердцебиение Эдварда «придёт в норму», но правда заключалась в том, что старик ждал их, и парни знали об этом. Глаза Эвена оставались невероятно широко раскрытыми и печальными, в то время как его руки гладили щёки Исака и рассеянно вытирали его тихие слёзы, как будто он был на автопилоте. Его большой палец обвился вокруг подбородка Исака, чтобы поймать там несколько слёз.       «Не плачь.», всегда говорил Эвен, когда Исак плакал из-за него. Вальтерсен задумался, думал ли Эвен когда-нибудь про себя: «это дерьмо, которое я сейчас скажу, заставит его плакать», потому что, когда он не был готов к тому, что Исак застанет его врасплох и неожиданно закричит, в то время как сам Насхайм будет выглядеть разбитым.       «Когда тебе больно, мне тоже больно.»       — Ну что, мальчики, пойдём? — спросил Эдвард. Вероятно, прошло уже несколько минут с момента его последних слов.       Исак почувствовал себя голым, когда руки Эвена медленно опустились с его лица, а глаза всё ещё удерживали его пристальный взгляд. Затем он быстро отвернулся в сторону, чтобы вытереть щёки, и эгоистично возблагодарил Эдварда за то, что тот плохо видит. По крайней мере, он не сможет сказать, что тот плакал.       Эвен сделал то же самое. Он потратил некоторое время на то, чтобы привести в порядок свою одежду, довольно грубо вытер глаза и провёл рукой по волосам. Когда они целовались, Исак так сильно взъерошил его волосы, что теперь они торчали во все стороны. Если бы он не был слишком занят принятием боли, то, вероятно, чувствовал бы себя самодовольным.       — Ладно, Эдвард, давай вернёмся в постель, — сказал Эвен с фальшивым энтузиазмом в голосе, который звучал совсем не так, как раньше. Он пытался, но казалось, что он вот-вот расплачется.       .       Хорошо, что это был Новый год, потому что никто в больнице не заботился о том, почему два парня в костюмах везут старика в инвалидном кресле через всю больницу; потому что персонал был занят тем, что занимался несчастными случаями пьяных людей. Эдвард попросил их прокатить его на инвалидной коляске, чтобы успокоиться и приготовиться ко сну — довольно странная просьба, абсолютно бессмысленная, но Исак решил, что ему не помешает прогуляться.       Единственная проблема заключалась в том, что Эвен тащился следом, толкая кресло. Сердце Исака просто не могло успокоиться в груди, когда он всё ещё чувствовал во рту влажный, тёплый и тяжёлый язык Эвена.       В конце концов они отвели его обратно в палату, и у Исака защемило сердце, когда Эвен сам понёс Эдварда на руках и положил его на кровать. Затем Насхайм тепло улыбнулся ему и накрыл одеялом, как это сделал бы человек, которому действительно не всё равно. Это было неразумно, но сердце Исака наполнилось гордостью и любовью.       Эвен был лучшим человеком, которого он знал. Он делал это для Эдварда, а не для Исака. Он всегда так много делал для всех, кроме самого себя, и это всегда заставляло Вальтерсена чувствовать, что он подвёл его как друга.       Мне следовало бы говорить тебе об этом почаще: ты самый лучший человек, которого я знаю. Ты самый добрый человек из всех, кого я знаю. Никто тебя не ненавидит. Все твои друзья заботятся о тебе.       Неуверенность Эвена была глубока, и он смотрел на всё сам, потому что не хотел быть обузой, которой совершенно не являлся.       Ему нужно было почаще слышать приятные вещи.       — Тебе надо хорошенько отдохнуть, — сказал Эвен, слегка потягиваясь и стараясь скрыть, как трудно было нести Эдварда на руках. — Я навещу тебя завтра.       — Я всё ещё чувствую себя очень плохо из-за того, что испортил тебе празднование Нового года. Я обещаю, что такого больше не будет, — сказал Эдвард немного сонным голосом. Это было почти очаровательно.       — Не будь смешным, — сказал Исак, наконец-то преодолев туман и вернувшись в реальность. — Фейерверк с крыши больницы? Я не могу придумать лучшего празднования Нового года.       Эти слова заслужили взгляда от Эвена. И хотя Исак поначалу беспокоился, что это из-за того, что они полностью пропустили вышеупомянутый фейерверк, но потом он быстро понял, что это был впечатлённый взгляд; взгляд «я горжусь тобой».       Это не имело абсолютно никакого смысла, но заставило его покраснеть. Эвен улыбнулся ему. И Исак улыбнулся в ответ. Они оба не имели никакого смысла. Возможно, план Эдварда заставить их расстаться по-дружески, попросив о неловкой прогулке, сработал.       .       — Это было очень мило. То, что ты сказал ему там, — сказал Эвен, засунув обе руки в карманы, как только они вышли из палаты Эдварда.       Исак пожал плечами и сосредоточил свой взгляд на странной картине перед ними. Он даже не мог сказать, что это было. Вероятно, это было какое-то абстрактное произведение искусства, которое могли понять только такие люди, как Эвен. Исак задумался, смотрят ли когда-нибудь другие люди на эту конкретную картину и гадают, что она должна означать, или это просто для людей, которые пытаются сосредоточиться на чём-то, кроме человека, идущего рядом с ними.       — Он хороший человек, — сказал Исак, глядя теперь на свои ботинки и чувствуя себя немного смущённым. Любая похвала заставляла его краснеть. — Он заслуживает того, чтобы слышать приятные вещи.       Эвен снова посмотрел на него тем же взглядом. Он выглядел почти самодовольным, и Исак не знал, что с этим делать.       — Мне нравится, что ты становишься хорошим человеком, Вальтерсен. Я отлично воспитал тебя, — сказал Эвен, слегка усмехнувшись и заработав себе толчок и улыбку.       — Будто я не был им до этого! — усмехнулся Исак, тоже посмеиваясь.       На мгновение они оказались просто Исаком и Эвеном, двумя друзьями-идиотами, которые никогда не могли наскучить друг другу, а не ИсакиЭвен, которые только что целовались на крыше под фейерверком и довели друг друга до слёз. Они были в порядке. На мгновение они были в полном порядке.       — Нам следует почаще присматривать за ним, — сказал Эвен. — Если хочешь, я могу помочь тебе кое с чем. К примеру, кто занимается стиркой?       — Э-э. Я не знаю. Своей занимаюсь я, но насчёт Эдварда не знаю, — ответил Исак, чувствуя себя немного глупо, потому что он никогда не думал об этом.       — Он сам стирает бельё? — нахмурился Эвен. — Ему как будто сто лет.       — Не нападай на меня! Я переехал к нему всего несколько месяцев назад, и он никогда ничего не говорил о стирке, — Исак яростно покраснел. Он всегда защищался, когда чувствовал себя виноватым.       — Я не нападаю на тебя, — усмехнулся Эвен. — Я просто удивляюсь, что у него хватает на это энергии. Он должен был позвать кого-нибудь, чтобы помочь убраться и сделать домашние дела.       — Может, и так. Я не уверен, — пожал плечами Исак, тоже засовывая руки в карманы брюк. — Иногда я вижу в доме женщину, но мне кажется, это его дочь.       — Ты не интересовался, кто это?       — Нет, я никогда с ней не разговаривал, — ответил Исак, слегка раздражённо от покровительственного тона Эвена. — Ты же знаешь, что я хуже всех общаюсь с людьми и просто предпочитаю прятаться в своей комнате, вместо того чтобы вести беседу. Не притворяйся таким удивлённым.       — Ты не так уж и плохо общаешься с людьми, — сказал Эвен, ласково закатывая глаза и улыбаясь. — И меня это не удивляет.       Агрх. Исак настаивал на том, чтобы вести себя как ребенок, но улыбка Эвена действовала на него как-то странно.       — Перестань улыбаться, — пробормотал он, потому что почувствовал, что тоже начинает улыбаться. Его глупая улыбка была заразительна.       — Хорошо, — ответил Эвен, всё ещё улыбаясь. — Если ты этого хочешь.       Исак отвернулся и постарался не смотреть украдкой, пока они не добрались до главного входа.       Он потерпел неудачу. И когда его глаза встретились с глазами Эвена, он просиял.       — Ты всё ещё улыбаешься! — простонал Исак, тоже улыбаясь, потому что был так слаб.       — И ты тоже! — сказал Эвен, и теперь его глаза сощурились. Он выглядел очень красиво.       — Это всё из-за тебя!       — Значит, ты улыбаешься, когда я улыбаюсь? — спросил Эвен, открывая дверь и кладя другую руку на поясницу Исака, чтобы вывести его наружу и заставляя задуматься, знает ли он, что даже самые незначительные прикосновения заставляют кожу Вальтерсена пылать.       — Когда ты улыбаешься, я тоже улыбаюсь, — прошептал Исак, словно это был секрет, который Эвен не должен был слышать.       — Звучит лучше, чем: «когда тебе больно, мне тоже больно», — прошептал Эвен позади него, прежде чем догнать и присоединиться к нему.       Когда тебе больно, мне тоже больно. Вот почему я прощаю тебе всё, как только подозреваю, что тебе больно?       Они шли молча.       .       Велосипед всё ещё стоял там, где они его оставили. И хотя Эвену было всё равно, Исак облегчённо вздохнул.       — С каких это пор ты так заботишься о подобных вещах? — спросил Эвен, хитро улыбаясь рядом с ним.       — Он принадлежит кому-то. Кто-то может быть привязан к нему, — ответил Исак.       — Если бы кто-то украл мой велосипед, я бы просто предположил, что он действительно кому-то понадобился, — сказал Эвен.       — Ты так полон дерьма, — Исак закатил глаза. — Ты так привязан к своему велосипеду, что, наверное, проплакал бы целую неделю, если бы кто-то его украл.       Эвен рассмеялся, и это было прекрасно. Исак почувствовал, как в груди разливается знакомая тёплая боль.       — Я не привязан к своему велосипеду, — сказал Эвен. — Я привязан к воспоминаниям, которые связаны с ним. Я привязан к тебе, к человеку, который сидел позади меня, пока я ехал на нём. Но никак не к самому велосипеду.       Сладкая боль превратилась во что-то другое. Всё ещё сладкая, но и очень горькая. Это было что-то горько-сладкое в его сердце.       — Мы должны вернуть его, — сказал Исак, полностью игнорируя это маленькое признание. Я привязан к тебе. Исак тоже был привязан к нему.       — Не возражаешь, если я выкурю сигарету, прежде чем мы уедем?       Исак поймал себя на том, что смотрит на его лицо почти без стыда. Он сложил руки за спиной и прислонился к холодной стене, а Эвен вдыхал и выдыхал воздух рядом с ним, выглядя благочестивым и совершенным. Исак задумался: неужели все, кто так сильно переживает за другого человека, видят его через эту глянцевую линзу? Кажется, что любовь наложила какой-то странный фильтр на глаза смотрящего, который сделал объект их желания таким мерцающим; таким совершенным; таким желанным во всех смыслах.       Исак задумался, не ослепли ли его чувства, когда он понял, насколько разбит Эвен на самом деле.       — Можно мне покурить? — он поймал себя на том, что сболтнул лишнее.       — Хм? — Эвен поднял брови. Он знал, что Исак не курит сигареты, так как много раз это доставляло ему неприятности, поэтому он часто предупреждал того о скорой смерти.       (— Тебе никогда не приходило в голову, что именно поэтому я так много курю?       — Заткнись нахуй! — простонал в ответ Исак.)       — У меня такое чувство, будто яд попал в лёгкие, — ответил Исак.       Эвен протянул ему сигарету, и Исак не смог скрыть дрожь, пробежавшую по его телу, когда их пальцы соприкоснулись.       Они молча курили. Каждый делал по две затяжки подряд, прежде чем вернуть сигарету обратно. Эвен выглядел впечатлённым тем, что Исак не кашляет и не смущается.       — На тебя так легко произвести впечатление, — пошутил Исак.       — Я не могу поверить, что ты не задыхаешься от этого.       — Вау, — рассмеялся Исак и увидел, как вспыхнуло лицо Эвена.       — Очевидно, я не это имел в виду, — усмехнулся Эвен.       — Я задыхаюсь от многих вещей, но сигареты больше не являются одной из них.       На этот раз Эвен одарил его улыбкой, а не смехом.       Слишком рано. Теперь о шутках с сексуальным подтекстом можно забыть. Отмечено.       — Пошли, — сказал Исак, бросив окурок на землю и раздавив его ногой. Он вернулся к велосипеду у стены и положил ноги по обе стороны седла, держась за руль.       — Ты поведёшь? — спросил Эвен, выглядя немного удивлённым.       — Угу, — кивнул Исак.       Эвен пожал плечами и наклонился, чтобы поднять пальцами окурок, который Исак бросил на землю.       — Что ты там делаешь? — нахмурился Исак.       — Там есть мусорка, — ответил Эвен, подходя к ней. — Ты можешь заботиться о владельцах велосипедов и их чувствах, но я забочусь об окружающей среде.       — Ты такой претенциозный придурок, — вздохнул Исак, почти сразу же пожалев об этом, потому что Эвен сейчас был немного хрупким.       — Так и есть. Разве нет? — улыбнулся тот.       С ним всё в порядке.       .       Это было очень мило. Кататься на велосипеде, когда Эвен в кои-то веки сидит у него за спиной. А ещё это было немного трудно и физически сложно, бёдра Исака горели, потому что он давно не тренировался. Но всё равно было приятно, несмотря на пронизывающий холод и разбитое сердце.       Было приятно ощущать, как широкая грудь Эвена прижимается к его спине, как будто он был самым холодным человеком в жизни; как будто он был самым одиноким. Вероятно, он был и тем и другим.       Было приятно чувствовать, как руки Эвена медленно и нерешительно сомкнулись вокруг его живота, прежде чем полностью сдаться и выбить воздух прямо из лёгких, обнимая его так сильно, что Исак больше не мог дышать.       Было приятно, что Эвен обнимает его так, словно вот-вот потеряет, а не наоборот. Было приятно ощущать его повсюду вокруг себя; чувствовать, как сердце Эвена бьётся о его спину холодной зимой, когда он ведёт велосипед и сжигает адреналин. Было приятно чувствовать короткое и горячее дыхание Эвена на затылке, когда тот обнимал его, будто нуждался. Это было очень мило.       Когда Исак наконец остановился на красный свет, потому что он был порядочным гражданином и потому что был Новый год, Эвен крепче сжал его живот и захныкал между лопатками. Это было настолько ошеломляюще, что Исак издал неловкий звук и почти растаял в его объятиях, сдаваясь.       — Мы разобьёмся, если ты не остановишься, — прошептал Исак, немного расстроенный и запыхавшийся.       Эвен не остановился. Он только крепче обнял его, заставляя Исака свернуться калачиком и превратиться в клубок чувств в его объятиях.       Я вот-вот взорвусь.       Исак не знал, чего хочет от него Эвен. Но это было несправедливо. Это не может быть справедливым. Чувствовать себя так хорошо в объятиях того самого человека, который сломал его и снова собрал вместе каждый раз. Это было нечестно. Его держали так, как будто он был нужен; как будто его любили. Это было нечестно.       В конце концов Эвен отпустил его, когда свет стал зелёным. И Исаку потребовалось некоторое время, чтобы собраться с мыслями и заставить свои ноги снова двигаться. Они дрожали — его дурацкие ноги. И Эвен тоже дрожал за его спиной. Его дыхание было прерывистым, руки дрожали, и Исак подумал, что его сердце тоже. Холод, фейерверк и близость заставляли Эвена хотеть Вальтерсена так, как он хотел быть желанным всегда.       Позже, когда они остановились на очередном красном светофоре, Исак затаил дыхание и упёрся обеими ногами в землю, ожидая такого же сокрушительного объятия; такого же душераздирающего.       Вместо этого Эвен прижался губами к голой коже на затылке, воспламеняя его сердце и тело, в то время как Исак одной рукой держался за дурацкий руль, а другой потянулся к Насхайму, не особо задумываясь об этом. Эвен, который с радостью принял его руку и спрятал её между своими, как тайну; как сокровище, прижимая все три руки к животу Исака и крепко держась. Оба они тяжело дышали, как грёбаные идиоты посреди улицы, в два часа ночи, на Новый год.       Друзья не трясутся в объятиях друг друга на красный свет.       .       Исак прислонил велосипед к стене, где они его и нашли, и закатил глаза, когда Эвен вытащил листок бумаги и ручку, нацарапав на ней: «Спасибо <3». Он засунул записку между двумя спицами на переднем колесе.       — Ты даже не хотел возвращать велосипед, — закатил глаза Исак.       — Я никогда этого не говорил, — улыбнулся Эвен.       Они неуклюже шли бок о бок, и Исак думал, зачем Эвен провожает его домой, если он собирался вызвать слёзы и поцелуи на крыше; если он собирался вызвать отчаянные объятия на велосипеде. Он подумал, не стоит ли ему заговорить об этом или сказать что-нибудь о том, как Эвен презирает себя.       Никто из них не произнёс ни слова.       — А вот и дом, — сказал Исак, как только они подошли к дому Эдварда. Он не отрывал взгляд от своих ботинок, потому что чувствовал, как вокруг них снова нарастает напряжение.       — А вот и дом, — повторил Эвен.       Они неловко перекинулись своими «пока» и повернулись друг к другу спинами. Но Исак даже не успел миновать небольшую поверхность льда, которая послужила причиной падения Эдварда, прежде чем развернуться.       Эвен пристально смотрел на него. Он тоже обернулся.       — Ты ненавидишь спать один, — сказал он с расстояния в несколько метров, и Исак возненавидел Насхайма за то, что он так хорошо его знает.       — Да, — ответил Исак.       Одна из причин, по которой Исак переехал к Эвену и его родителям, заключалась в том, что его дом всегда был пуст. Его отец бросил их, а его мама проводила большую часть своего времени в психиатрической лечебнице.       Исак терпеть не мог спать в пустом доме. Он абсолютно ненавидел это место и обычно притворялся, что заснул в комнате Эвена, когда ему пора было возвращаться домой. Эвен, конечно же, быстро понял это и небрежно предложил ему переехать во время ужина с родителями.       «Исак должен переехать сюда! Он и так уже практически живёт у нас.»       .       — Я буду спать на диване, — сказал Эвен, снимая пиджак и складывая его на любимое кресло Эдварда.       — В доме есть и другие комнаты, — ответил Исак, в панике обдумывая, какую одежду он мог бы одолжить Эвену на ночь. — Но я не уверен, что постельное бельё менялось в последние несколько месяцев.       — Я отлично справлюсь и с диваном, — улыбнулся Эвен в темноте.       .       Исак пришёл за ним минут через пятнадцать, чувствуя себя немного неловко в своих шортах.       — Пойдём спать, — прошептал Исак в темноте. — Ты ненавидишь спать на дурацких диванах.       — Мы не должны делить постель, — сказал Эвен, и, вау, это было очень больно.       — У меня двуспальная кровать. Просто спи на краю, и ты даже не почувствуешь меня, — ответил Исак.       .       Это не сработало. Их груди быстро нашли свой путь друг к другу в одном отчаянном дыхании. И ладно, возможно, Исак рассчитывал, что это не сработает; возможно, Эдвард действительно был Эвеном из будущего, и он знал, что эта кровать будет служить именно для этой цели, поддерживая их вес, когда они оба отчаянно врезались друг в друга; оба одетые в дерьмовые пижамы Исака.       Не успел он опомниться, как голова Эвена уже глубоко зарылась в изгиб его шеи. Он дышал глубоко, тяжело и отчаянно, прижимаясь к его коже, а руки крепко обхватили спину Исака, держа его так, словно он тонул.       — Поговори со мной, — прошептал Исак, обхватив обеими руками голову Эвена, нежно поглаживая его волосы на затылке.       Эвену было больно. Эвен прятался в шею Исака только тогда, когда ему было больно.       — Эвен, поговори со мной, — взмолился Исак.       — Я скучаю по тебе, — прошептал Эвен хриплым и слабым голосом, прижимая подушечки своих пальцев к коже Исака, чувствуя его.       — Я здесь.       Эвен ещё глубже уткнулся носом в его шею, чувствуя себя маленьким; таким маленьким в его руках прямо сейчас.       — Я скучаю по своему лучшему другу, — пробормотал он, уткнувшись в кожу Исака, и это было похоже на сильную пощёчину, словно плеснули из ведра ледяной водой ему в лицо.       «Я скучаю по своему лучшему другу.» «Мой лучший друг Исак.» А не «пара губ Исака, которые я иногда целую».       Исак чувствовал себя самым плохим другом на свете.       «Я хочу, чтобы ты, блять, увидел меня.» Он был настолько ослеплён своими чувствами, что не мог видеть, как сильно страдает Эвен; как сильно он сломлен и одинок.       Исак наконец понял.       На какое-то время он позволил себе поверить, что Эвен действительно любит его; что Насхайм говорит, что любит его, а Исак этого не видит. Но Эвен имел в виду свою боль. Исак был слеп к его боли, когда раньше он был настроен только на неё.       Теперь всё это обрело смысл. Эвен не пытался сделать грандиозное признание в любви, которое имело мало смысла. Он не посылал смешанных сигналов. Эвен отчаянно просил вернуть ему лучшего друга.       — Расскажи мне больше, — попросил Исак. Это было больно. Но, по крайней мере, они разговаривали. Этот отказ обжёг его изнутри. Но, по крайней мере, они общались. — Поговори со мной. Ты можешь рассказать мне всё, что угодно.       Всё, что угодно. Сегодня вечером ты можешь сжечь меня. Всё нормально. Сегодня вечером я буду твоим лучшим другом. Сегодня вечером я отложу свои чувства в сторону. Ты можешь сжечь меня. Всё нормально.       — Я чувствую себя таким одиноким, — выдохнул Эвен почти шёпотом. — Я все время чувствую себя дерьмом. Это всегда только я и мои мысли, и я так устал от этого; я так устал от того, что люди обращаются со мной как с сумасшедшим из-за того, что я всё время такой грустный.       Признание ранило его больше, чем отказ, и Исак не знал, что делать. Поэтому он крепче обнял Эвена и нежно поцеловал его в волосы.       — Я здесь ради тебя. Как и все мы. Ты не должен быть один, — сказал Исак, и сердце его снова забилось в горле. — Мы все тебя любим.       Мы. Включая меня.       — Но я так чертовски бесполезен. Всё, что я делаю, это причиняю боль всем.       — Это неправда, — ответил Исак, но тут же почувствовал, как от его собственного тона в груди закипает чувство вины. Он был совсем не убедителен.       — Я травмировал тебя! Я воспользовался тобой! Это был твой первый раз, Исак!       — Я уже говорил тебе, что ты этого не делал. Я не был пьян и знал, что делаю! — ответил Исак немного раздражённо, потому что он ненавидел то, как Эвен отбрасывал свои чувства и просто говорил, не обсудив это с Исаком сначала. — И ты не причинил мне вреда. Перестань так говорить!       — Исак, я только что заставил тебя плакать на грёбаной крыше!       После этого Исак продолжал молчать, глубоко зарывшись пальцами в волосы Эвена и ощупывая его голову; чувствуя, как его дыхание прерывается всякий раз, когда тот проводит указательным пальцем по опредёленному месту, рассеянно играя с его мягкими голубыми локонами, надеясь, что это доставит Насхайму хоть какое-то утешение, потому что слова определённо подводили Исака прямо сейчас.       — Я просто нервничал из-за всех этих событий сегодня вечером. Это была не твоя вина, — солгал Исак.       .       — Лучшие друзья не лгут, — сказал Эвен слегка сонным голосом.       Может быть, у Исака и болело сердце, но Эвен, по крайней мере, расслабился в его объятиях и немного раскрылся ему.       — Лучшие друзья иногда лгут, — пробормотал Исак, чувствуя, что сон тянет и его тоже.       — Зачем лучшим друзьям лгать? — спросил Эвен.       — Чтобы защитить друг друга, — ответил он, немного подвинувшись под своим белым пуховым одеялом и каким-то образом сумев придвинуться ещё ближе к Эвену. Его рубашка задралась на животе и позволила ему почувствовать кожу Насхайма на своей собственной. Тепло и уют. — Иногда лучшие друзья лгут, чтобы защитить друг друга.       — Мы лжём, чтобы защитить друг друга, — повторил Эвен, а его дыхание теперь было таким же глубоким, расслабленным и медленным, как у Исака. С минуты на минуту они должны были заснуть.       — Да, — пробормотал Исак. Вероятно, он уже засыпает.       — В таком случае, — прошептал Эвен и остановился, сжимая руками рубашку Исака под одеялом.       — Хм?       — В таком случае, — Эвен приблизил свои тёплые губы к уху Исака и прошептал самым нежным голосом. — Я не люблю тебя.       (Ему потребовалась секунда, может быть, две, может быть, три, чтобы понять это.       Хорошо. Это была ложь. Исак не понял этого в ту ночь, потому что его мозг был затуманен сном. В ту ночь это разбило ему сердце.)       .       Исак проснулся с четырьмя словами, прокручивающимися в его голове. Он не помнил контекста, но это сжигало его изнутри.       «Я не люблю тебя.»       Хорошо. Я и так это знал.       Он оставил Эвена в постели и вышел прогуляться, чувствуя на лице резкий и колючий ветер. Но, по крайней мере, это давало ему возможность сосредоточиться на каком-то другом виде боли. Когда он вернулся, Эвена уже не было, но он оставил записку.       .

мой мальчик меня не видит; мой мальчик думает, что видит, но мой мальчик меня не видит; мой мальчик согревает меня по ночам; мой мальчик прикрывает меня и крепко держит, но мой мальчик не видит, что я тону; мой мальчик плывёт и не видит, что я тону; моему мальчику больно, потому что я не хочу держать его руку в своей; мой мальчик плачет, потому что я не хочу прижимать его губы к своим, но мой мальчик не видит, что я тону; мой мальчик не понимает, что если я возьму его руку в свою, что если я прижму его губы к своим, он утонет вместе со мной; мой мальчик думает, что видит, но мой мальчик ничего не видит; мой мальчик тоскует по мне, но он не понимает, что я не могу позволить себе желать большего; мой мальчик зовёт меня, но он не видит, что я хочу только одного — чтобы он добрался до берега; может быть, я и тону, но своего мальчика я с собой не возьму; может быть, я и тону, но я не позволю ему утонуть вместе со мной; мой мальчик меня не видит.

      .       Исак сложил записку и спрятал её в верхний ящик стола. В ящик «Эвена». Он задумался, не были ли стихи об этом «мальчике» новым «не плачь».       «Вот, я тебя порезал. Держи прозу. Почувствуй себя лучше, приятель.»       .