Смертельная тишина

Расстройство пищеварения на самом деле — это не самая худшая болезнь, которую можно иметь. Существует рак, кистозный фиброз, красная волчанка, эбола и различного вида вирусы, попадающие в наше незащищенное тело, у которого нет сил бороться с зарождающейся инфекцией. Быть больным — вообще незавидное положение. И даже неважно чем. Важно лишь то, что ты сначала боишься. Боишься смерти, осложнения, последствия, реакций, даже своих собственных мыслей, так или иначе пугающих своей простотой. Боишься, пока не надоест бояться, и тебе становится настолько плевать, что ты пытаешься жить, что-то успеть или исполнить свои давние мечты. Пока не стало слишком поздно. Вот и я, все пытаюсь унять весь этот беспорядок в голове, стараясь по полочкам разложить свои цели. Но время—оно такое бесконечно тягучее, что мне страшно. Каждый день я подхожу к зеркалу в полный рост, которое мама надёжно спрятала в бабушкиной комнате, и вижу впалые щеки, худые плечи, узкую фигуру и стянутую кожу, обвисшую, открывающую всевозможные недостатки. Мое лицо всегда изнеможённое и усталое, словно я заключённая в тюрьме, в тюрьме своих комплексов, тела и уродливости. Раньше я считала, что если стану худой, то стану счастливой, что  стану нравится всем людям, ведь с худобой приходит красота. Шаблон, этакая реклама для перфекциониста. Но, смотря на себя, я не могу сказать, что счастлива или что люди полюбили меня как-то по -особенному. Валерий Романович, мой лечащий врач, вечно как заученную формулу, до дыр повторяет мне: — Депрессия — твоя главная болезнь, Шведова, избавишься от неё, появится мотивация и цель идти вперёд. Я ему всегда отвечаю: — Мир не вечен, депрессия тоже. Когда ей захочется, она уйдёт. Только, если вы не знаете какого-то особенного метода ее выдворения, но вы же не знаете, так что не говорите этого больше мне, а продолжайте выписывать эти безнадежные таблетки и препараты, пичкая меня высококалорийной пищей, которую я терпеть не могу. После этих слов, он, конечно, затыкается, через время продолжая бубнить о каких-то специальных каплях, повышающих аппетит, но я обычно заставляю звучать музыку в ушах, мысленно напевая всевозможные мотивы любимых песен. —Вы меня слушаете, Шведова?—через время спрашивает Валерий Романович, хмуро приглядывая на меня своими маленькими глазками, поддёргивая от раздражения свои маленькие усики. Его огромный живот, набитый различными животными продуктами питания, мучными изделиями и жареной картошкой, всегда налегает на его рабочий стол, что я даже иногда задумываюсь: лучше страдать ожирением или анорексией, что, конечно, странно в моем положении, но я так и не могу ответить точно. —Конечно же, Валерий Романович,—отвечаю я с заученной улыбкой на лице. Он кивает, а я перевожу усталый взгляд на электронные часы, подсчитывая время до ухода, медленно притаптывая ногой только выученные ритмы своих песен. А после — несусь по лестницам вниз, сбивая пышных медсестёр и больных пациентов, стараясь вырваться на воздух, на свободу. Мама все винит себя в моей болезни, каждый раз после сеанса доктора, спрашивая с потайной надеждой на лучшее. Я вижу это по ее загорающимся глазам, и каждый раз мне хочется сказать ей, что все будет хорошо, и я обязательно выдерну себя из этого дурацкого состояния. Но суть в том, что я не хочу ей врать. Ложь  — это то же, что и обещание. А обещание тесно связано с пугающей правдой. Проблема даже не в том, что я не уверена в своём выздоровлении, а в том, что я не уверена в том, что после этого мне станет лучше. —Домой?— вопрос, повисший в воздухе. Я пожимаю плечами, стараясь убить время, пристегивая ремень, который то и дело не поддавался. Куда ещё, кроме как домой? —Тебе сказали, что сегодня твой последний день на Земле? Выглядишь бледной.—голос понижается на ноту, но затем продолжает:—Хуже обычного. —Значит, хуже обычного?—фраза все же вырывается прежде, чем разум решает уведомить меня, что иногда язык следует держать за зубами. Неведомое чувство скребло на душе, раздирая ее на шрамовые отпечатки. Проклятый ремень! Не обращая внимание на обращённую ко мне речь, я стараюсь справиться с этой системой. У бедняжки заглох механизм, и он всячески не поддаётся моим нервным порывам. —Шучу, ты красивая, Каролина. Стала такая взрослая,—он смеётся, протягивая руки, чтобы помочь мне. Его улыбка смешная и солнечная, словно клеит радужные пластыри на кровавые царапины. —Мой мальчик, ты так и не научился шутить,—я драматично вздыхаю в том же манере, перехватывая его руку. Мне не нужна помощь, вовсе нет. Только не от него. С каких пор мы общаемся как закадычные подружки? Похоже, Ваня Иванов задается тем же самым вопросом, с каким-то особенным дружеским чувством глядя на мою руку, точно моя рука имела какое-то значение. Я быстро прогнала глупую мысль. —Просто потяни плавно,—в итоге бросает он, поочерёдно заводя двигатель с невидимым выражением лица. Я слушаюсь, мягко отпуская ремень и с неким большим спокойствием проделывая ритуал. —Зачем ты делаешь это?—снова мой внутренний голос высказывает желание быть услышанным. Сердце колотится, и я устремляю взгляд в окно. Лучший способ избежать прямоты — не глядеть ей прямо в лицо. Ваня фыркает, и в своей излюбленной манере отвечает вопросом на вопрос: —Что именно? Более всего, что могло раздражать — это неопределенность. Он был на плаву, но тонул. Вечно в своей загадочности он прятал улыбку, легко смеясь, переливая тяжелое горе, словно виски с водкой внутри себя. Я знаю его вдоль и поперёк. Он не собирается мне сказать правду. Горькую или же сладкую, припорошенную солью. Никогда. Он слишком горд и невыносим по своей натуре. Но смотря сейчас на него новыми глазами, единственный образ, который меня теребит — образ прошлого. А прошлое, как известно, связано с разбитым стеклом и душистыми одуванчиками. —Ты же знаешь, я не могу отказать твоей маме,— в свое оправдание наконец отвечает он. Звучит так, будто бы это действительно логично. Мой кивок служит согласием и несогласием одновременно. В какое-то мгновение мы встречаемся взглядами в переднем зеркале машины, и вспыхнувший пожар заставляет меня сложить руки вместе. Конечно же, мама. Сегодня утром мы зашли с ней в продуктовый, и совершенно случайно встретили Ваню вместе с его мамой Полиной. Они, кажется, выбирали продукты для блюда ради какого-то особенного ужина. Я, честно признаться, собиралась проигнорировать их присутствие, но вряд ли то же самое собиралась сделать моя мама. Раньше я сетовала на судьбу, но теперь же искренне считала это злою шуткой небес. В ту же минуту, после определенных махинаций с восхищенным восклицаниями и объятиями ( раньше мама души в нем не чаяла, что же говорить о сейчас), она предложила им меня подвезти до больницы, чтобы я не добиралась в душном ( по ее словам, одиноком) автобусе. Ответ можно лицезреть немедленно. Вот только жалко, что Ванина мама имела сотню дел, чтоб задержаться. Иначе бы я смогла выдержать стальной взгляд и холодные улыбки ее сына. Только я совершенно не думала, что ему хватит ума дождаться меня ещё целый час. Мама будет в восторге. Она так упрекала весь год, что я стала закрытой и практически ни с кем не поддерживала общение, часто припоминая наш святой дуэт, что, наверное, даже прослезится. Тихий вздох вырвался из моей груди. Впереди две недели зимних каникул. Душа должна кричать и отплясывать танго с сердцем, но общая тоскливость заставляла проникнуться жалостью к себе — единственным удовольствием в царстве мрачных мыслей. Не умеющий долго молчать и поддерживать напряжение, Ваня интересуется будничным тоном, будто угадывая мои мысли: — Как проведёшь выходные? Вы собираетесь поехать с мамой на горнолыжный курорт, как раньше? Я выразительно оглядываю его невинное идеальное лицо, в какой-то степени надеясь, что он шутит и через мгновение на меня польётся новая порция оскорблений, шуток и мало чего ещё. —Как мило, что тебе интересно,— я продолжаю следить за ним, крепко сжимая ремень безопасности.—А как же мантра «живи своей жизнью»? Он качает головой, улыбаясь и позволяя солнечным лучам приласкать его лицо. —Тебе всегда нравилось все усложнять. Неужели тебе в свою очередь нечего спросить твоего милого мальчика? Ах, да. Раньше я зачитывалась классическими книжками, что было своего рода пристрастием, поскольку чтение так или иначе сложило мое мироощущение и желание иметь место в этой индустрии в будущем. Часто на моих полках фигурировали романы девятнадцатого века, где было свойственно употреблять уменьшительно ласкательные слова по отношению к друг другу. Таким образом, Ваня Иванов стал моим милым мальчиком. —Нет. Я лгала; конечно, у меня была две сотни миллионов вопросов, но я никогда в этом не признаюсь. И мне отчаянно хотелось его побесить. У меня врожденная страсть противоречить, тоже вредная привычка как и злость; целая моя жизнь была цепь грустных и неудачных противоречий сердцу или рассудку. — Звучит как маленькая приторная ложь. А ещё гордость и тщеславие,—он закатывает глаза, и я в какой-то момент решаю исправить этот образ. —В таком случае, чем ты хочешь заняться после выпуска? Жалкий, тем не менее нейтральный вопрос. Ваня скривился, тоже понимая это, параллельно выдвигая мое переднее стекло, дабы солнце не слепило мне глаза. Яблочный шлейф, кажется, всегда имел свою особенность находится при нем. Ещё целую секунду он молчит, ожидая чего-то. —Спасибо?—я поднимаю брови вверх, когда встречаю его ожидающий взгляд карих глаз, которые благодаря солнцу напоминали более глубокий оттенок, чем карий. Словно связанное из множество светлых и темных нитей сплелись воедино, превращая один цвет в нечто большее. —Значит, кроме удобного вопроса, у тебя нет совершенным счетом ничего, что было бы интересно узнать твоей противоречивой натуре,— Ваня пожимает плечами, естественно не веря мне. Едва ли. —Что по-твоему я хочу спросить?—не удерживаюсь я и поддаюсь вперёд, почему-то чувствуя энергию, гнев и воодушевление, текущие в моих венах вместо привычной густой жидкости. —Почему ты стал таким придурком? Есть ли у тебя совесть? Кто такая Алина? Или отчего  ты так жесток и падок на не смешной юмор? Тирада, вырванная клоком из недр, в первые произнесённые секунды казалась мне правильной и была готова выравнять наш счёт. Но затем я поняла. Это была его глупая проверка. Он засмеялся, обнажая все мои страхи: —Впрочем все, что я хотел знать. —Это вовсе...совершенно ничего не значит, потому что... Потому что в итоге оказалось правдой. Он знал это с самого начала, заставляя почувствовать деланное унижение. Вот мы снова и вернулись к этому. Но я постаралась перестать удивляться, только лишь медленно сгорая от стыда. Долгие пять минут в тишине. Самые долгие пять минут в моей жизни, когда предметом моего интереса служат лишь собственные руки и одинокая слеза, которую я успела удержать, прежде чем пасть ниц ещё больше. —Боже, Лина, не дуйся,—он слегка касается предплечья, из-за чего я от неожиданности подпрыгиваю. Впервые за всю поездку я оглядываюсь. Вечно занятый город сменяется новой локацией — просёлочной дорогой. Смутная тревога охватывает меня, и теперь уже я хватаю его за предплечье: —Что мы здесь, черт возьми, делаем? Ваня не спешит с ответом, наверняка растягивая момент. Но затем он сдаётся: —Давненько не гостила в имении Ивановых? Мой любимый дом с некогда пустыми глазницами и дождливыми днями, а теперь величественная постройка с садами и прелестным видом. Я скучала по ней. В своих мечтах. Но зачем теребить зажившую рану? —Но мама...— я была готова привести два десятка аргументов, почему мне не стоит туда ехать. — Карина уже в курсе. Сообщил ей, когда ты... лечилась или чем ты там занималась. Очередная непонятная для меня вспышка, кольцом выразившаяся в его глазах, но исчезнувшая настолько быстро, что после мне уже казалось, что этого и не было вовсе. —Что? Но она бы ни за что не позволила бы мне, без предупреждения... Это же моя мама! Он удовлетворенно кивает, словно напоминая о своём каком-то особенном статусе: —И она меня чертовски обожает и ценит. В отличие, от ее дочери. Мама слишком добра и лояльна. Порою слишком. А насчёт дочери, так он и не заслужил! —Мне следует поговорить с ней об этом,— обессилено опрокидываю себя на автомобильное кресло, скучающе следя за проносившимися видами. Проселочная дорога не длинная, но тяжелая своими выступами и каменистой поверхностью. Поэтому тело подпрыгивало на каждой точке, не давай сосредоточиться на одной общей мысли, заполняющей разум. —Ваня,—я зову его впервые за длительное время, но определенно чувствую удовлетворение, произнося знакомое имя. Парень, кажется, тоже не ожидал моего порыва, поэтому слушает внимательно. —Скажи мне, – наконец прошептала я, – Тебе очень весело меня мучить? Я бы тебя должна ненавидеть. С тех пор как мы знаем друг друга, это полное кощунство с твоей стороны так играть...– мой голос задрожал, я склонилась и выдохнула, чувствуя учинённое сердцебиение. К этому прибавилось чувство голода из-за принятия новой диеты. Теперь приходилось есть два раза в сутки, и второй раз вот-вот должен получить порцию еды: некалорийную и здоровую пишу. —Просто в следующий раз не создавай иллюзий. Я ещё могу вытерпеть это, но я не позволю, чтобы из-за этого страдала мама,— в итоге говорю я, отчаянно собираясь найти его взгляд. Ваня серьезно кивает, но не говорит не слово. Он знает, что я права. И если он когда-либо уважал или любил меня в нашем маленьком детском мирке, значит он выполнит своё обещание. Никаких иллюзий. Теперь между нами пропасть правды, тягучая адова впадина. А правда хуже лжи. В сотни раз.