Смертельная тишина

Блистающее от богатства имение Ивановых было преисполнено в великолепии и изяществе, которые позволили испытывать всепоглощающее восхищение. Все было отделано в тонкой гамме двух господствующих цветов: слоновая кость и жемчуг. Утонченная архитектура помогала судить о не менее богатом вкусе хозяев. К переднему фасаду дома примыкали цветник и часть сада. Извилистые лилии и нежные розы служили некоторым украшением к уже имеющейся композиции. Мой взгляд невольно задержался на симпатичной дорожке, ведущей вдоль. Если бы я жила в подобном месте, то дни напролёт проводила бы в саду. Определенно. Тут и там прорисовывались уютные скамейки, где сквозь лозы роз можно рассмотреть укромку небесного свода и найти своё пристанище внутреннему интроверту. —Подожди,—я останавливаюсь, в нерешительности топчась на месте. Я по привычке потянулась к его руке, но вовремя одернула себя. Общаясь с людьми, я стремлюсь к тактильности для выражения мысли. Заметив мой маленький жест, он лишь повёл бровью, но с некоторой раздражительностью и высокомерием задал вопрос: —В чем дело? —У тебя все дома?—он нетерпеливо кивает, но я спешу уточнить:—Я имею ввиду, прям все-все? Он снова кивает. Все-все — это две семьи Ивановых. Представление об их большом семействе заставляет меня сглотнуть и немного поддернуть плечом. Мы давно с ними не виделись. Нельзя сказать, что мы расстались на плохой ноте, но то, что происходило между мной и Ваней, конечно, могло сказаться и на них. Вернее, что происходит до сих пор. Они милые люди, и вовсе не заслуживают быть центральными фигурами в этом беспорядке. Более того, фантасмагоричность сегодняшнего дня до сих оставляла свой когтистый режущий след в душе. Либо это некоторый вид болезни, либо сумасшествие. Одно из двух. Даже не ставлю на третье. Потому что что-то иное невозможно. —Ты не невеста на выданье, чтобы стучать зубами,—он закатывает глаза, и не ожидая моего ответа, двигается ко входу. Я же покорно следую за ним, все же чувствуя небольшую нервозность, так или иначе зудящую в затылке. Испарина покрыла ладони и сердце, которое, вероятно, хватит удар к концу дня: оттого оно заносилось с нарастающей скоростью. —Проходите, мисс,— Ваня наигранно дернул рукой и приоткрыл входную дверь. Я проигнорировала его жест. Внутренняя отделка дома не уступала внешней. Будучи здесь сотни раз, я должна бы уже привыкнуть ко всему, что меня окружает. Но я словно фарфоровая чашка в антикварном музее. Мне следует лишь оставаться спокойной и неподвижной, потому что в таком случае есть вероятность не разбиться. —Почему ты на меня так смотришь?—я шепчу, боясь нарушить тишину и прекрасное безмолвие дома. Кажется, что, если повышу голос, то все вокруг разлетится, падет, сломается. Ваня не просто смотрел, он больше оценивал, надо полагать, мой внешний вид. Во мне не было хоть сотой доли элегантности, части светской жизни всех богатых людей, или же искры, присущей этому дому. В прошлом я часто сравнивала собственный образ с тряпичной куклой. Сейчас же многие вещи изменились, в том числе мое отношение к себе. Стремление всегда поддерживать внешний облик было естественным желанием после анорексии, поскольку создание собственного стиля одежды, удобного именно тебе самому было ключевой частью системы любви к себе. Мое мягкое пушистое пальто из шерсти скрывало под собой клешенные джинсы с высокой посадкой, какие носят роковые красотки восьмидесятых и большой объемный вязаный свитер, так или иначе делающий мою фигуру не такой уж тонкой. Пожалуй, только лицо выдавало болезненный вид и руки, которые пережили больше всего, вытирая рвотные позывы и хрустальные слёзы. Руки, в которых виднелись невидимые шрамы болезни. Руки, обнимающие и поддерживающие тело и душу от разбирающей боли. Напоминание об этом, стыдном пережитом, заставило меня взять себя в руки и укрепить дополнительной защитой мой здоровый внутренний облик. Я — это я. —Помни, что это ты меня сюда привёл, если тебе что-то не нравится,—я тыкаю ему пальцем в грудь, чувствуя огромное моральное превосходство. —Так будет лучше,— Ваня все же распускает кудрявый пучок, связывающий мои медные волосы, каскадом падающие на плечи. Затем встряхивая их немного, он довольно улыбается.—Выглядишь более менее счастливой и довольной жизнью. Я и так чувствую себя превосходно. Этот жест почему-то меня очень взбесил. Будто я поддаюсь в этой бессильной игре на поле, которое не имею право покинуть. —Больше так не делай,—предупреждаю я, завязывая ленту от волос на запястье. Я краем взгляда смотрюсь в боковое зеркало; действительно, сейчас я похожа на воплощение себя прежней. Но кого я предупреждаю? Если ему захочется, он сделает. Обязательно сделает, вопреки чужим желаниям, руководствуясь собственным эгоизмом. Он такой человек. А я должна научиться ему отказывать. —Теперь сделай счастливое лицо,—Ваня шепчет на ухо, затем целует в лоб и подталкивает вперёд. Моментальное, но в тоже самое время замедленное действие этого поступка было дисгармонично. Я качаю головой, не переставая удивляться переменам между нами. Столовая могла бы заставить мою маму поселиться здесь навечно. Она — большая любительница антиквариата и прелестных стилей архитектуры. В душе она, конечно, была художницей. В реальности — флористом в организации по подготовке к праздникам. Первым, кого поймал мой взгляд была биологическая мама Вани. Милая причудливая улыбка и радостный проблеск взгляда. Ее простота и веселый нрав всегда была некоторой поддержкой семье. Волосы, по обычаю, заколоты наверх, фартук с цветочным принтом навевал знакомое чувство. —Скорее спускайтесь!—с улыбкой прокричала Лида, развязывая попутно фартук с цветистым принтом.—Ванька наконец-то за ум взялся! Последняя фраза почему-то меня рассмешила, и я невольно, чувствуя как губы непроизвольно поднимаются вверх, заметила перемену. Разрозненный воздух, некоторые заключают в объятия, другие шепчут приветственные реплики. В одно мгновение  я  больше не я, но и в тот же момент и я. Привычная апатия и невыносимое ощущение тоски исчезают, и на смену темному приходит нечто светлое, поблёскивающее в далеке: мой маленький просвет сквозь разрез тьмы. Мысли спутались, сбиваясь лишь вокруг одного большого клубка тепла. Распущенные волосы то и дело липли к раскрасневшимся щекам, поэтому в итоге я вновь собрала их в пучок, получая укоризненный взгляд с конца комнаты, где восседал Ваня, увлечённый чем-то в своём телефоне. Удивительно, что он решил обделить меня вниманием. В течение часов мы не обмолвились не словом, ни шуткой, ни руганью. «Мы просто умиротворенно терпим общество друг друга»,—как-то однажды сказал мне он, прежде чем захлопнуть дверь, разделяющей детство и взрослую жизнь. Вспомнившиеся слова потеребили мою искренность; червячок, забравшийся в душу, готов был изъесть плод до конца. Но прежде, чем это случится, я обязана насладится этим вечером. После приезда прошёл час или два; время вряд ли имело значение для того, кто имел честь долго смеяться и улыбаться после года лишения этих прелестей. Данила примостился рядом, и мы с ним, как старые добрые друзья положили голову на плечо друг другу. Дед, Виктор Алексеевич, громко шутил, попутно наливая рюмку водки, уменьшая на грамм остальным, но подливая себе . Я же естественно не притрагивалась к этому: по понятным причинам здоровья. Более того, слишком живы в памяти были воспоминания о крашеной водке в злосчастном клубе. —Я ему-то и говорю, значит, вы ж сами меня выгнали, а теперь что? Я — человек гордый, как иначе?—он снова захохотал, уже заикаясь от выпитого спиртного или удачливости своих историй, что вызывало широкий интерес у семейной аудитории. Лида с Полиной устроились на двух креслах напротив меня, редко пригубляя свои рюмки, но даже без этого их лица практически ежеминутно озарялись смехом и улыбкой. Папы же, Алексей и Антон, активно поддерживали деда, иногда вовлекая в разговор Даню или меня. —У деда шутки совсем не изменились,—я забавно улыбаюсь, качая головой. Данила в такт кивает и сдержанно издаёт смешок: — Как и он сам. Как и все мы. Последнее заставило меня обратить внимание к тому, кто не принимал участие в торжестве. Даня покачал головой и легко толкнул локтем, как бы подтрунивая. —Кроме одного,—все же отвечаю ему я. —Я бы даже сказал: кроме двух,—и Даня многозначительно посмотрел на меня. Я закатила глаза, мельком оглядев дальнюю кудрявую голову.— На самом деле мы с папами звали вас дураками. —Подожди, что?—с неподдельным интересом вскидываю голову с его плеча и распахиваю глаза шире. —Скажи мне на милость, Лина,—он делает пауза, указывая взглядом на недосягаемый предмет,—Вы счастливы? Ты или он? Нет необходимости говорить о последствиях или результате, возможно, даже ошибках. Ты, вероятно, часто раздумываешь, что сделала не так. А он, поверь мне, как не только его брату, но и соседу по комнате, чувствовал себя опустошенно. Но единственное,— он снова берет паузу, уже жестикулируя,—единственное, что мне понять сложно... Это действительно то, чего вы хотите? Обескураженная, тонкая в психологическом смысле речь затуманивала разум облаком неизвестности. Такое облако росло, увеличивалось в моральных размерах и затмевало привычный голубой фон в небесах. —К сожалению или к счастью, я давно перестала заботиться об этом,—привычная холодность, которую любил проявлять обычно Ваня, вдруг вскипела в моих венах. Все время я жалела, что потеряла. Но многое ли? Вечная борьба за правду или легкость принятия уже давным давно превратились в игру, где только пустой голодный ринг и зрители — люди, ищущие роль пешек. Правда жгла горло. —Когда-нибудь вам придётся поговорить. —О чем же? Данила промолчал, устремляя взгляд на развеселившихся деда и двух пап, запевающих очередную песню. Теперь о несчастной любви. —Об этом? Ни за что. К тому же, терпеть друг друга осталось совершенно немного — четыре месяца и мы вряд ли увидимся снова. До того, как я успела сказать эти слова, во мне, в моем сердце и в порядке вещей жила уверенность в том, что ссоры будут продолжаться еще долгое время длиною в жизнь. Но материальное, наиболее реальное значение этих слов, поразили меня. Всего лишь четыре месяца. Одиннадцатый класс, экзамены, университет и начало нового этапа жизни. Накатывающая волна, облегчение, должно, просто обязано сопутствовать моему нынешнему настроению стойкого оловянного солдатика. Но чувствуя боль в груди, облегчение сменялось раскаянием. Я не могу этого исправить. —Может, оно к лучшему,—в итоге пожимает плечами Данила. Он покидает своё место, направляясь к брату, обмениваясь странноватыми любезностями и взаимным подтруниванием над ним. Затем он наклоняется и шепчет что-то на ухо, из-за чего Ваня хмурится и качает головой. Я наблюдаю эту картину и перед моим лицом встаёт тень, расплывчатая рамка сожаления. Бросая на меня ещё один красноречивый взгляд, Даня показывает, что будет у себя и удаляется. —Каролина, милая?—приятный женский голос зовёт со стороны. Элегантная и утонченная Полина Иванова. Весьма обычное кремовое платье украшает женщину, которая даже не в самом юном возрасте выглядит свежо и молодо. Кажется, что время рок, и оно стремится забираться самое лучшее за годами, но это совершенно не всегда так. Светлые волосы разделены на косой побор и концами подкручены. В руках же небольшой хрустальный стакан с небольшим количеством содержимого в нем. И я в сотый раз приняла оппозиционность, насколько Ваня и Даня разные, в том же порядке, насколько две семьи Ивановых различны. Дикое сопоставление, зеркальная поверхность... От моих размышлений меня перебивает Полина: —Ты в порядке? Идеальная улыбка озаряет мои губы, и я киваю. Ее внимательный осторожный взгляд осматривал меня, словно я действительно была фарфоровой чашкой. Взглянув на мои худощавые руки, лицо, и мимолетным взглядом оглядев фигуру своего сына, болтающим с кем-то по телефону в самой своей естественной позе — распластаясь на всем диване. —Вы что-то хотели?—осторожничаю тоже. Полина явно что-то хотела, и мутить воду, чтобы узнать, даже не требуется. Да и в чем смысл ходить вокруг, если ответ лежит на поверхности? Одинокая гостиная показалась мне холодной и недружелюбной по сравнению с тёплом, которое дарила кухня. Я поежилась в своём шерстяном объемном свитере, буквально чувствуя, как холодный морозный воздух вечера проникает сквозь щели. Напоминание о том, сколько мне топать одной в сумерках до нашего дачного дома вызвала сожаление. Мне не стоило соглашаться и позволять привести меня сюда, как безвольную куклу. —Вы, верно, хотите поговорить о Ване,—начала разговор я, понимая тот факт, что чем раньше я закончу этот разговор, тем раньше я уйду. —Я и забыла, что ты порой можешь быть проницательной,—в некоторой задумчивости согласилась женщина, присаживаясь на ближайшее кресло, и приглашая разделить этот диалог вместе с ней, указывая на соседнее. Немного тишины, завывания ветра и вздохов неизбежности. —Я совершенно не хочу вводить тебя в ступор или чувствовать себя неловко, потому что ты прекрасно знаешь мое отношение к тебе. Именно из-за этих доверительных отношений, я знаю, что ты меня понимаешь. Миролюбивый тон мамы Вани выдал в нем профессиональное мастерство поддерживать себя в любой ситуации. Даже в самых сложных. Мои щёки загорелись, и дыхание сбилось. Я не хочу об этом говорить. Вдруг, она попросит меня поддерживать с ним отношения? Или уговорит остаться в его жизни? Горло схватило, и комок слез был уже привычен. Я не захочу этого сделать. Я этого не сделаю. Тем не менее, я неторопливо киваю на ее слова, поджидая, когда клинок врежется в плоть. Но клинок нерешительный и очень знакомый, поэтому боится сделать больно. — Ваня — человек вспыльчивый и очень подвержен всему, что происходит вокруг. —Я знаю,—мой шёпот прерывается и я обнимаю руками тело, стараясь защититься. —И в моей памяти до сих пор жив тот удивительный день, когда он третью неделю возвращался без синяков, брал книги с личный библиотеки и, кажется, имел большую страсть жить, учиться и мечтать...—на миллисекунду она потеряла самообладание, и позволила себе промолвить все это мечтательным тоном.—Но проблема лишь в том, что порою мы привязываемся к людям, забывая о том, что эти люди способны причинить нам боль. Глаза ее полны решимости, и в них плещется беспокойство за сына. Она замолкает, позволяя общей мысли раствориться в атмосфере. Мысль — материальна и следуя желанию, расщепляется на атомы. Она подносит стакан с вином к губам, не спеша сделать глоток — глоток храбрости. Точно также я смотрю иногда на еду. Ребристая жидкость плещется сквозь полоску света от уличных фонарей. Гостиная темна и пуста, и мне хочется слиться с желанной темнотой незаметным образом. — Но эта боль имеет особенность проходить. Полина грустно улыбается, и словно кивая своим мыслям, отвечает: — Но шрамы всегда остаются. Шрамы делают сильнее, позволяют расти духовно, заставляют окунуться в ледяную воду и непроходимый огонь. Они являются неотъемлемой частью жизни, боли, ошибок, принятия. —К чему Вы клоните?— я выпаливаю, не в силах терпеть. —Не причиняй ему большей боли,—женщина откладывает стакан с недопитым алкоголем и берет меня за руку.—Не давай ложных надежд. В итоге, вы оба можете пострадать из-за этого. Во мне жило противоречие, огромное и результативное, оно было выработано реальностью. И постепенно росло чувство: он причинил мне равноценную боль. Всегда будучи в хороших отношениях с родителями Вани, я испытывала глубокое непонимание. Они, как никто другой, знают, что я бы никогда не причинила ему бы вреда. Я — источник его страданий? Жгучая вина, теребящая его сердце? Именно та самая я, девочка с одуванчиками, которая учила его любить читать и плести венки? Та Каролина, всегда находившая любой компромисс, чтобы спасти своего друга от драки или необузданного поступка? Его некогда лучшая подруга? —Боюсь, у нас даже не будет для этого шанса. Мы не друзья. Не настолько. Сквозь сумерки я едва разобрала нахмуренное выражение лица собеседницы. Она словно задавала в уме вопрос: «что я здесь тогда делаю?». —Нет, нет, вовсе не ваша милая дружба,—Полина в мечтательности махнула рукой.—Я имею ввиду нечто большее. —Нечто большее вырвано с корнем,—из последних сил произношу эту фразу, почему-то принимая это как должное. Может, когда я признала это вслух, будет легче? —Просто будь осторожна. —С чем же?—мой голос хрипловат, и легкое головокружение дурманит мысли. —С вашими сердцами,—заключает Полина. Она поднимается, целует меня в щеку и треплет по волосам, а затем тихо удаляется, оставляя меня наедине с мрачными мыслями. Что-то тёплое катится по щеке, и попадает на открытую ладонь. Металические слёзы сильно обжигают, и я начинаю утирать их свитером. Мне следует перестать рыдать в постоянном количестве и одиночестве. Но проблема в том, что мне трудно сдерживать эмоции, хорошие или плохие, во мне накапливается волна, которую я выгружаю. Может, в таком темпе я и ослепну. Метель билась в окна, прося меня успокоиться и выдохнуть мороз. Мокрые глаза постепенно высыхают, оставляя после себя сухие дорожки воспоминаний. И мне становится зябко. Я стараюсь обнимать себя, мирно покачивая левой ногой в темп дыханию. Нужно лишь успокоиться, и наконец выйти, взять свои вещи и обязательно... Сон уносит прежде, чем мой мозг лихорадочно сообразит. Одна, две, три секунды и я падаю. И падать в данном случае приятно, будто погружаешься в тёплую ароматную ванну. Течение уносит, и я прикрываю глаза. Сон — благодать, решение проблемы. Сон притупляет боль и выносит за грань. И следуя совету разума, я уношусь в другой, гораздо более приятный мир воспоминаний.