Смертельная тишина

Приятные воспоминания, в которые я погрузилась, были сказочной вселенной, новым старым миром, вносящим с собой любые взыскания реальной жизни. Нагрузка такой слащавости очень вредна больному организму. Просыпаясь сквозь сон несколько раз, я замечала разные действия: сначала это касание рук и шепот; затем одеяло, укутывающее меня; а позже ночная темнота и приглушенный свет с другой комнаты. Но просыпаться мне более не хотелось. Подобное желание есть кощунство и безответственность с моей стороны. Мне следовало позвонить маме, пойти домой и совершенно ни в коем случае не оставаться без какого- либо приглашения здесь. Утро вызывало болезненное ощущение в животе. И встав с весьма удобного дивана ( мне бы такой в комнату не помешал бы), я ощутила жгучую головную боль, отдающую в затылке. Походу, мое эмоциональное расстройство вылилось на здоровье. Но как только были сделаны несколько движений, меня скрутило и я прекрасна поняла: если не добегу до ближайшего унитаза или на крайний случай раковины, весь мраморный пол будет возможность лицезреть мои внутренние позывы. Хвала памяти, неизменному спутнику в любом деле, я примерно помнила расположение ближайшей уборной. Но как только сорвалась с места, стало хуже. И едва добежав до белого гранита, мой желудок выплеснул вчерашнюю пищу обратно. Разочарование, обида, боль. Горло саднит нещадно, легкие ищут кислород, а вчерашний званый ужин превращается в непонятное месиво. Отвратительно. Я отвратительна. Мне не лучше. Мне хуже и это состояние продолжается, той же привычкой угнетая и подвешивая здоровье. Слезы вырываются прежде, чем я готова их удержать. Но удерживать их вовсе не хочется. Я позволяю себе плакать, всхлипывая в свитер, не в силах дойти до входной двери и закрыть ее, чтобы не разбудить кого-либо в доме. Изнуряющая слабость распространяется по всему телу, делая его невесомым. Мне больно, и холодная поверхность унитаза и пола утешают меня, охлаждая воспалённую тёплом кожу. Если мама узнает, запаникует. Естественно, поведёт к врачам, а они опять всплеснут руками, врачебным почерком записывая названия препаратов. Но желание, глубокое желание и сожаление о своей глупости берут вверх, когда я все же решаюсь утереть смазанный облик с глаз, руками размазывая слёзы. Чёткое решение приходит в мою голову: сегодня я иду в магазин и закупаю столько продуктов, сколько нужно, чтобы приготовить всю мою диету. Нужно съесть больше, употребляя не единый рацион, порцию, со всем объемом употребить все предписанное на день. Ни грамма меньше. После страданий и боли приходит усталость. Хочется срочно лечь, распластаться и уснуть. Но для начала — реабилитация. Я оглядываю коридор, с опаской прислушиваясь на наличие шумов или голосов, но встречаю лишь умиротворенную тишину. Краем глаза подмечаю ясное утро за окном и четверть одиннадцатого на ближайших часах. Значит, Ивановы отправились на работу. Но не могли же они оставить меня совершенно одну в доме? Чувство одиночества заставило съёжиться, покрывая кожу мурашками. Мое отражение в зеркале рождает отвращение, и я стремительным движением ополаскиваю лицо водой, радуясь ее прохладе. В животе совершенно пусто, но я рада этому. Рвота прекратилась, оставляя после себя испарину на лбу и небольшую слабость, что было довольно привычным симптомом. Воспоминания, а вернее сказать напоминания о прошлом вечере смутно проскользнули в голове неясными образами: ощущение счастья, головокружение, разговор с Даней, а затем с Полиной. Последнее заставило поморщиться. Огромный дом, возможно, был пуст. И подобное положение заставило вспомнить те дни, когда я посещала его в гордом одиночестве. Мой взгляд снова наткнулся на настенные часы, украшенные позолотой в античной тематике. Время! Мне нужны мои вещи, телефон, таблетки. Но где сумка? Я постаралась выудить из памяти хоть что-то о ее местоположении, но безуспешно. Кухня послужила мне маячком, что в доме все таки кто-то был. Стук стаканов, тарелок и возня заставили ускорить шаг. Я хочу убраться отсюда, не увидев его. Хотя бы эти две недели каникул. Попытаться спасти ситуацию. Но по обычаю, когда ты рьяно что-то желаешь, ты этого не получаешь. —Доброе утро,—Ваня возносит стакан к воздуху, приветствуя. Он выглядит немного взъерошенным, утренним и слишком домашним сейчас. В одной руке у него кружка с чаем, а в другой телефон. Мой восполненный разум позволяет немного заглядеться, но состояние напоминает о себе. —Где мои вещи?—мой хрипловатый голос оповещает об усталости, и я болезненно опираюсь на стул, надеясь, что выгляжу сносно. Раз он не услышал утреннюю проблему, значит он ничего не должен о ней знать. —Не развались прямо здесь, Шведова. —Даже если развалюсь, тебе будет без разницы,—сказала я вслух, но затем прикусила язык. Меня не должно это волновать. Не удерживаясь, я с поражением усаживаю себя на стул, сплетая руки на коленях. Горло саднит, и мне тяжело разговаривать, не напрягая голосовые связки. — Как твоему лучшему другу может быть все равно?— на лице ухмылка, но конкретно сейчас у меня нет сил играть в эти игры. —Просто принеси, пожалуйста, мои вещи, Иванов, и я уберусь отсюда,—я шепчу хриплым голосом, параллельно встречаясь с проницательным взглядом. Он понимает, что я серьезно. Улыбка поникает, и он удаляется. Тишина дома нарушается мирным тиканьем часов, разбирая атмосферу на секунды. Счёт позволяет сосредоточиться — раз, два, три... Я сосредотачиваюсь на стуке сердца. Ровно через девяносто две он вновь появляется, протягивая мою сумку. Не говоря ни слова, даже не встречаясь взглядом, я иду в коридор, накидывая шерстяное пальто и перекидывая небольшую сумку через плечо. Я достаю коробочку с таблетками, предназначенные на чрезвычайный случай, которые я почему-то употребляю чаще обычного, но их перехватывают. —Что ты пьёшь? —голос полон презрения, и стыд окрашивает щеки. Мне стыдно, что я в свои семнадцать сижу на таблетках, словно мне все семьдесят.—И почему тебе это не помогает? Наши разговоры меня отвлекают, и как будто доставляют внутреннюю энергию: перемешенную злость, гнев и неизведанное чувство полёта. Такое состояние перед прыжком. Ты стоишь у обрыва, зная, что это страшно интересно, и адреналин течёт по венам вместо крови. —В любом случае, все мои ответы тебя не устроят,—я сделала попытку забрать лекарство, но он лишь поднял выше руку. Он, конечно, доминирует за счёт роста. Осознание этого факта почему-то разозлило. Почему мальчишки обязательно должны быть высокими? Мои метр с чем-то покоробили собственное самолюбие. —Они тебе не нужны, Каролина,—он качает головой, почему-то считая, что я его послушаюсь. —Они — мой шанс не распластаться на твоём шикарном ковре и не вырвать кровью. Это лекарство, и предписание врачей. Я хочу вылечиться, и если тебе совершенно плевать на меня, тогда о чем ты печёшься все эти дни? —внутренний голос, злой и разочарованный, хочет быть услышанным.—Я устала притворяться, что все, как прежде. Мы не друзья, Иванов, уже давно, и ты знаешь это. Тогда что я здесь вообще делаю? Потому что единственное, что я испытываю сейчас — это испортить твои очаровательные дорогие кроссовки. Поэтому отдай мне чертовы таблетки и не указывай, что я должна делать. Ибо ты давно лишился этого права. Последние слова были сказаны шепотом. На моих глазах, к моему удивлению, не выступили слезы надежды, отчаяния или несбыточной мечты. Я стала сильнее. Стала понимать, что токсичность в наших отношениях отвратительна и держаться за неё — уничтожать все доброе, что когда-либо было между нами. —Причина твоей болезни лишь в том, что ты полнейшая идиотка, живущая на препаратах и таблетках,—со всем пылом бросает он, удаляясь вместе с моими таблетками. Я иду следом, в этот раз не позволяя быть куклой, желая тем временем получить почётное место кукловода. —Кто бы говорил? Ты мне никто. Не друг, не отец, не брат, не... парень. Я сама решаю, что мне следует делать. Ненависть выжигала наш путь. Разогревшийся пожар проникал в легкие, и теперь я чувствовала боль в горле из-за сказанных слов, а не из-за недавней ситуации в ванной. Теперь я ненавидела его еще сильнее —  за его высокомерие, его безрассудство, его вспыльчивость и незрелость... —Просто посмотри на себя в зеркало и скажи, что тебе стало лучше. Но тебе не стало. Нужно бороться, а не запивать каждое горе таблетками. Потому что в итоге ты становишься зависимой. —Я не собираюсь никуда... Мои слова были бесцеремонно прерваны поворотом к большому зеркалу напротив. Я смотрюсь в зеркала и всегда вижу тоже самое. Однако сейчас я смотрю на себя, чувствуя ущемлённость, жалость, мизерность. Мы встречаемся взглядами в зеркале, и эта слабость увеличивается. —Я все ещё мечтаю наблевать на твои кроссы. Спокойной тон выдаёт поражение и бессилие. Сопротивляться более рождает бессмыслицу. Мне все равно. На его губах почему-то восходит полуулыбка, но я не вижу здесь ничего смешного. —Спасибо, что предупредила. —Спасибо, что заставил почувствовать себя ничтожеством. Ваня качает головой: —Ты не права. —А ты, наверное, прав. До меня не доходит одна вещь: ты действительно такой неопределенный? — я поворачиваюсь к нему, желая, чтобы ему стало больно. Желая причинить боль. В моих глазах горела обида и непонимание. — Почему в один день ты ненавидишь меня, а в другой ведёшь себя как заботливый друг? Боль приносит осознание, а его у Вани нет. Как нет совести. Как и желанный вопрос, повисший в воздухе. У него нет ответа. Его руки тёплые и мягкие, и я хочу выбраться из этих объятий. Выпутаться из лжи и проблем. —Ты не можешь ответить,— я киваю больше себе, чем ему, подтверждая свою теорию. — Проблема вовсе не во мне, Лина,—он снова уходит, позвякивая таблетками,— А в том, что ты себя ненавидишь, а не я тебя. —Что? Абсурд...—мои жалкие попытки забрать коробочку снова увенчиваются провалом. —Я тебя не ненавижу,—громогласно перебивает Ваня, быстрым движением выбрасывая содержимое лекарства в мусорное ведро. Безжалостно и твёрдо. Он врет. Маленькие кусочки спасательной бригады рассыпаются и тонут в мусоре других вещей. Я на секунду замираю, удивленно смотря на человека напротив. Чего он добивается? — Ничего страшного, могу купить и новые,— я пожимаю плечами, разворачиваясь. Невелика проблема. —Лина?—он окликает, но меня душит безразличие.— Я могу довезти. Я раздражительно кидаю: —Мы практически соседи, Иванов. Это действительно так. От его дома отходит единственная дорожка, по которой прямиком попадаешь в мой внутренний дворик. Нас разделяют деревья, шестьсот метров и пропасть непонимания. —Поэтому я и забочусь по-соседски,—подмигивает парень, а вслед добавляет:—Моя соседка чувствует себя неважно и мой истинный долг — помочь всем тем, чем смогу. Отступив, тошнота фактически исчезает и на ее месте появляется тёплое ощущение внутри, сродни солнечному свету сквозь закатное небо. Я игнорирую его. —Мне стало лучше, если ты вдруг очень обеспокоен,—саркастические нотки проскальзывают в моем голосе, и я твёрдо держу свое сердце в руках. Его пальцы бесшумно стучат по фарфоровой кружке, отбивая замысловатый ритм. Телефон его разрывается от входящих сообщений, но он одним мгновением переключает его на беззвучный режим. —И без зависимости от таблеток. Его губы озаряет победная улыбка. Я качаю головою, совершенно не понимая, что происходит. Несколько пылинок кружилось у стола, словно птицы в восходящем потоке. Лучи проникли сквозь стёкла и украшали своим светом его тёмные волосы. Руки покрылись мурашками, и мне вновь захотелось обнять себя, защититься от лжи, правды, быть верной себе. Мы странно смотрим друг на друга. Я — без какого-либо понятия, что ему говорить. Он — с тайной досадой что-то рассказать. Я замечаю это по нервному касанию к часам, привычкой с детства, признаком внутренних терзаний. —Это неправильно...—шепчет в итоге он больше себе, чем мне, но эта фраза удивляет. Неправильно? В каком смысле? Потрудись объяснить. —Ты просто действительно слишком хороша для лжи. —Что-что?—я заикаюсь. Стоп. Я заикаюсь? Ваня смотрит угрюмо, но в то же время и ласково. Такой взгляд поднимает внутреннюю тревогу, красный сигнал начинает медленно загораться. Его слова — то же, что и пощёчина: отрезвляющие и оживляющие. —Ты наивна, глупа, даже очаровательна,—всплеск рук и он продолжает:—Поэтому да, ты права, Птичка, раздавать фальшивые надежды —бессовестно. Я хотела бы его заткнуть. Хоть чем-нибудь. Тряпкой, яблоком, рукой, поцелуем... Холодная вода окатила с ног до головы. — Что ты хочешь этим сказать?— я отчаянно не хочу слышать ответа. Потому что я более, чем уверена, что мне он не понравится. Я расплачусь, разочаруюсь и стану много думать. Мысли — самое худшее. Хуже слез, боли и всего прочего, что называют страданием. Мысли причиняют более существенную боль, распространяющуюся постепенно и сеющий длительный эффект . Потому что когда все остальное проходит, то мысли всегда остаются с тобой. И они бесконечны. Я не сразу осознала, почему уже опять уютно разместилась на мягком стуле с золотистыми ручками, напоминавшими антиквар. В моих руках была кружка чего-то тёплого. Кофе? Нет, вряд ли. Терпкий аромат жасмина, твёрдый и манящий, кружил голову. Из полного готового состояния уйти, я снова поддалась чарам и позволила себя уговорить остаться. С ним всегда так. Когда я готова бросить все, он находит путь каким-то образом вернуть меня обратно. —Мне, конечно, этого не стоит говорить,—задумчиво пожал плечами он, поочерёдно печатая кому-то сообщение. Мне захотелось, чтобы его телефон упал в кружку. —Почему?—интересуюсь привычным тоном, слегка нервно подергивая плечами. Ваня вдруг раскрывает объятия и выжидательно смотрит на меня. —Просто давай сделаем это. —Сделаем что?—я поплотнее держусь руками за края своего вязаного свитера, с опаской глядя на бывшего друга. В его взгляде горит огонь: искра, чей блеск всегда был присущ этим карим глазам. —Ну же, Каролина,— он становится ближе, протягивая руки и одной касаясь моих кончиков пальцев,—Заключим друг друга в прощальные объятия до того, как ты хлопнешь дверью, заплачешь, закусишь правую щеку и мы официально возненавидим друг друга. Снова. Ваня — отъявленный придурок. Безумный, странный, непонятный. Злость, чувство, похожее на дежавю, мельком посетило мое сознание, но у него, к счастью, уже был иммунитет. Я выработала безразличие. — С чего ты взял, что я расплачусь?—мой голос на удивление крепок, что нельзя сказать о моих бедных нервах. Я беру его руку и скрепляю наши ладони в одно целое. Приятно, но и больно. Зачарованное чувство потери проникает щупальцами, цепляясь за воспоминания и ту жизнь, бывшую оболочку нас самих. Мне не больно, надеюсь ему тоже. —Я не собирался тебя приглашать домой,— хриплый голос пронизывает эту приятную тишину, но я стараюсь не удивляться.— И все, что я говорил — фарс. Твоя мама попросила сделать это для тебя. Раз, два, три... Проходит пятнадцать секунд и я все ещё жду. Жду тупой боли в груди, всегда преследующей любое разочарование. После сорока лишь чистое биение сердца. Ни намека на боль, страдание, изнурение. Видимо, когда ты получил более сотни ударов в спину, ты по итогу привыкаешь, и подобная боль становиться ничтожеством. — М-м-м,—я киваю головой, вдруг рассмеявшись. Он считает, что меня тронет его признание? С черта два. — А про таблетки тоже было в сценарии? Тогда ты мне должен, Иванов. Смех разбирает на эмоции, в то время как я лишь крепче сжимаю наши руки и поднимаю их. Наш кулак — своего рода преграда между телами, граница, разрушенная и подорванная, но граница.  —Ты ничтожна,—тихо шепчет Ваня, расслабляя ладонь, но я не позволяю. —О, да,—я снова киваю, соглашаясь с ним. На правду не обижаются. —Но ты то все равно лучше всех, Вань. Руки затекают, но мне все равно. Это прикосновение последнее, что будет между нами. Ванильной девчонкой Лины и улыбчивого Вани. —Видишь это?—я снова подношу наши руки и теперь мои губы озаряет светлая улыбка.— Это то, что мы с тобой видим в последний раз. Ваня фыркает, будто бы не веря ни одному моему слову: —Блеф. Одно мое слово о наших временах — и ты уже растаяла. Клинок правды врезается неожиданно. Мои щеки окрашиваются в пунцовый оттенок. Я не хочу ему верить. Но он прав. Этот факт настолько безоговорочный, что мне становится стыдно. —Больше нет,— я рассеянно качаю головой, вдруг чувствуя накатившую слабость. Адреналин от эмоций проходит, и тонус тела постепенно снижается. Утреннее происшествие ещё даёт о себе знать неприятным привкусом во рту. —Мне жаль. —Мне тоже. —Не привирай, ты рад этому. Ваня закатывает глаза и после все же заключает в объятия, разжимая наши ладони. Я стараюсь не дышать, чтобы не чувствовать дурманящий аромат, шлейфом стелящийся вокруг. Мы стоим так вечность. А что такое вечность? У неё нет определения, направления или же цели. Я не хочу его прощать, но прощаю. Он хочет меня ненавидеть, но больше не может. Это уже не точка возврата, вовсе нет. Это нечто новое. То, с чем мы расстаёмся. То, с чем раньше мы не встречались. Прощение. Это точка начала. —Может быть,—все же отвечает он. Нам не хочется расставаться вот так. Бессловесно и тихо, после борьбы. И возможно, уже через минуту я возненавижу его, как и он и меня — и все вернётся на круги своя. Обязательно вернётся. Я буду злиться за ложь, несправедливость и лицемерие. Но единственное, что я перестану делать, так это страдать. —Вы хоть немного постыдитесь, детки,— задорный голос деда заставляет нас испугаться и отстраниться, перед этим стукнувшись лбами,—Я тоже был молодым: знаю, как это делается. Сначала вот объятия, затем поцелуи, а там и дети недалеко. Рановато, а? И дед рассмеялся, закусывая спелым яблоком. Одна рука его была на боку, и смотрел он на нас с плохо скрываемым смехом. Мы оба потираем лбы и внезапно встречаемся взглядами. Без злости и без желания доказать, кто прав или виноват. Просто так. И не удержавшись, мы расхохотались как заклятые друзья, завлекая и деда, довольного своим неожиданным появлением. Друзья. Но мы больше не были друзьями. Старая дружба умерла. Тонкий пластырь сожаления всего на мгновение отклеивается от почти зажившей царапины. Может, мне тоже не жаль? Счастье, примирившаяся эмоция, наполняет легкие. Я дышу яблочным запахом и мысленно благодарна сияющему солнцу, едва пробиравшемуся через стёкла. Или шуткам деда, которые уже не кажутся садистскими. Или жизни, долгой и полной приключений. Мы, наконец, покончили с ненавистью и теперь можем отпустить друг друга. И впервые за долгое время, Ваня по-настоящему улыбается мне. И я ему отвечаю.