Смертельная тишина

Однажды я задалась вопросом: чем отличается любовь от привязанности? Мама тогда мне ответила: во втором случае ты никогда не сможешь отпустить человека, а в первом — ты позволишь ему уйти, потому что любишь достаточно сильно. Я много думала, почему мама считает, что привязанный к кому-то человек является эгоистом, и поняла, что ответа на этот вопрос у меня попросту не было. Разве это не одно и то же чувство? Просто люди решили назвать его по-другому, например. —Понимаешь, Линка, ну, мир так устроен,— закусывая малосольным огурцом, объяснял мне дед Иванов и вписывал числа в лотерейный билетик.— Будь ты постарше, я бы сказал тебе, что любовь терпит, а привязанность как петля на шее. Но ты малая же у нас пока, поэтому я скажу тебе: подрастешь— вот и узнаешь! Ты мне лучше скажи, какое твое счастливое число и, быть может, оно превратится в мое... Закусив губу от обиды, я обычно с пораженным видом возвращалась к своим привычным делам: поливала огород, выбиралась на прогулку с Ваней или помогала маме по дому,— но сегодня мне хотелось поспорить и наконец разузнать всю правду об этой штуковине — любви. О ней я читала в журналах для девчонок, там обычно писали советы, как влюбить в себя мальчика, что носить и как краситься — полный бред короче. Я знала, что люблю маму. Люблю деда. Они в какой-то степени мои родные и близкие, то есть те, с кем я могу всегда разделить и холод, и зной. —Ну, Дед!— заканючила и принялась уплетать огурцы прямо из под его носа. Тот лишь успел спохватиться. — Расскажи, как есть! А я сама уже пойму: взрослая или нет. Все говорят одно и то же, а это этого понятнее совершенно не становится... Дед нахмурился и шутливо пригрозил пальцем: —Ладно, дорогуша, слушай, что скажу. Вот ты, к примеру, любишь нашего Ванька ? Я знала, что Дед так шутит. Все ведь в курсе шуточек про любовь, когда мальчик и девочка начинают встречаться только потому, что дружат с детства? Это, очевидно, была его любимейшей темой не только для «подколов» над младшей ребятней, но и темой для дискуссий на семейном обеде. «Вы, мол, видели как Ванек с нашей Линки пылинки сдувает? Всю работу за нее делает, а недавно вон горшок с цветами принес. Ну, герой!» И все в этот момент начинали заливисто смеяться, и я в том числе, только Ваня сидел и что-то ковырял в своей тарелке. Видимо, ему не нравилось, что он, такой непобедимый и крутой, был «подкаблучником», как любил выражаться  его тупой дружок Никитка. —Он мой друг. Как я могу его не любить? Он, конечно, тот еще дурак, но любимый дурак! Дед снова рассмеялся, поднимая мохнатые брови. Стол, за которым мы сидели, был сделан из белой лакированной древесины, на которой отражалось заходящее солнце. Мой взгляд поймал проблеск лучей сквозь святящиеся занавески. Я водила рукой по гладкой поверхности, и думала: надо же, проводишь рукой по столу и ни одной занозы? Чудеса! В нашем скромном доме очень легко поймать занозу даже на подоконнике. —Хорошо, ты права, но что ты будешь делать, если Ванька вдруг скажет тебе: ты — малявка, с которой я больше не желаю общаться? У тебя кривые зубы, громкий смех и щеки, вон, какие пухлые отрастила!— скороговоркой проговорил старший Иванов, а в глаза его плясали и пели чертята. Задумал что-то, старый леший, не иначе! Я немножко опешила, но быстро взяла себя в руки: —Постучу ему по голове и скажу взять свои слова обратно, вот что сделаю! Он — мой, как же он захочет бы стать чьим-то еще? —Вот и правильно!— поддержала меня Лидия Семёновна, завязывая фартук сзади. — Ты его от себя не отвязывай, а то он пропадет совсем, дурак этакий! Я хохотнула и снова внимательно посмотрела на деда. —Если бы можно было взять слова обратно...—задумчиво пробормотал под нос тот, вписывая в ровный лист бумаги, на которой изображены цветные кружочки, набор чисел.—Назови любую цифру. — Один?— первое, что пришло в голову, ответила я. Дед потер ладони в предвкушении и озорно позвал горничную Катю, чтобы она отдала его важнейший документ на хранению ящику в его комнате. —Кажется, в следующем месяце я разбогатею, Линка. — Да будет так!— торжественно объявила я. И мы все расхохотались. Но на самом деле, в глубине души, я всегда знала, в чем именно заключается разница между двумя сторонами одной монеты. Во всех хороших историях рано или поздно происходят плохие события. Появляются злодеи. Герои становятся мнимыми сказочными принцессами и принцами, а сама сказка превращается из сладкой жвачной фантазии в жестокий мир под названием «реальность». Хорошая девочка Каролина всю неделю «до» этого злопамятного дня хвостиком бегала за новым другом Игорьком, мальчиком со склееной многочисленными пластырями душой и без шипа в сердце. Цветастые сарафаны сменялись на новые, жемчужного оттенка под тон золотистым кудрям или, наоборот, приобретались черные и мрачные — под стать новому стилю жизни, друзьям и их иногда страшным «делам». Безобидные с виду ребята любили устраивать совместные посиделки, на которых иногда присутствовал алкоголь и сигареты. — Затянись, Карочка, тебе понравится,— говорил Кир, жадно выпуская пар из легких. Этот парень пытался позвать меня на свидание пару раз, но я от него на силу отделалась. Закашлявшись, я отвернулась и намеривалась сбежать из душной комнаты на веранду, пока за руку меня не поймал Игорек. Голубенькие его глаза цвета морской лазури светились доброжелательностью и доверием, но в них было много хитрости и лжи. Тогда я стала понимать, что взгляд человека может многое сказать о нем самом, а вернее: какой именно он человек. — Если Лина не желает делать что-то против ее воли, значит, она имеет на это право. Не пугайте нашу девочку взрослой жизнью. Пока. Сердце екнуло, когда он назвал меня «их» девочкой. Чувствовалась какая-то определенная гордость в этом что ли, признание коллектива и уважение на правах остальных. Ослепительная улыбка, и я расслаблено окунулась в мягкое креслице с бордовыми вставками из кашемира. Дом Игорька. Уютный, приятный. И телик такой большой, как у Ванька прям... Новые друзья были мне в целом приятны, учитывая тот факт, что ранее у меня, кроме Вани не было и вовсе друзей. Птичка и Мальчик. Одни во всем блуждающем мире. Захватывающий случай, почти единственный в своем роде. На смену радости пришла неожиданная вспышка боли — так случается, когда сердце вспоминает что-то значимое, родное, но утратившее свой первоначальный смысл. — Скучаешь здесь?— спросил он, присаживаясь рядом. Его рука обвила заднюю спинку кресла, почти касаясь моей шеи. Улыбается. — С Ваней, наверняка, было бы интереснее, ага? Хочет подловить, значит. Интересно. Игорь протянул мне кружку с пивом из запасов его друга Санька. — Не хочу. — Я отвожу от себя руку со стаканом. — Оставь себе. Кто-то неприятно заржал над моими словами. — Я спросил что-то не то?— философски поинтересовался Игорь. — Не стоит задавать мне провокационных вопросов. – кивнула я.—Ты же знаешь, что мне непривычно. Тем более, что мы с Ваней больше не общаемся. На последний фразе новый знакомый напрягался и с интересом поддался вперед. —Да, неужели? А чего так? Ваня с легкостью и поразительным умением мог причинять боль, заставляя меня чувствовать себя беззащитным котенком. Он делал это мастерски. Однако мы с ним связаны, повязаны крепким брамшкотом, что зовётся крепчайшим узлом у моряков. Она особенная, эта связь. Ее не разорвать, но я с такой уверенностью сообщала Игорю, что мы не общаемся, будто и вправду поверила в то, что мы больше с ним не друзья. Я знаю: даже если мы возненавидим друг друга, мы станем заклятыми друзьями. Мы просто не сможем быть по разные стороны нашей одной души на двоих. — Знаешь, Игорек, я правда очень ревнивая, к тому же, собственница. Может, в этом есть моя вина? Я терпеть не могу, когда мои лучшие друзья рисуются перед теми, кого хотят видеть вместо меня. Ваня теперь гуляет с Аней и Лизой. Разве ты не знал? — в моем голосе явный упрек, а еще в нем килограммы ревности, что тягучей массой проела мозг. Он сейчас с другой. Не со мной. Игорь познакомил их. Злость к Игорю. Ногти впились в ладони, и я снова учусь контролировать гнев, чтобы справляться с эмоциями. Я видела сегодня из окна, как они уехали на велосипедах вдвоем. И Лиза, к тому же, взяла тот самый велосипед Вани из Германии, который он никогда не использовал и говорил мне, что держит его в качестве напоминания о поездке. «Лжец!»—вот, что мне хотелось ему выкрикнуть. Хорошо бы, если бы ему было так тяжело, как мне. Но причинить настоящую боль я не смогла бы ему никогда. И почему-то мое глупое сердце искренне верило, что Ваня никогда не поступил бы со мной так же. Мы не обмолвились даже словом за все это время. Все началось с того, что я перестала заявляться утром в его солнечный дом, а он — он был, конечно, готов к этому. «Хочешь поговорить — приходи к мезонину. Не утруждайся обижаться на меня, все равно не продержишься дольше двух дней»,—единственное, что говорилось в его глупой записке, написанной полукривым почерком. Мамочка передала мне ее вместе с марципаном — тоже глупым, но сладким до ненависти подарком от солнечного мальчика. Но я не приходила. Ни тогда, ни даже через два дня, как он обещал в своей записке, сложенной в треугольник. Три угла означают одну хорошую комбинацию: у тебя всегда есть два пути, как поступить, но никогда не стоит забывать о третьем — он ведет к per aspara ad astra. Через тернии - к звездам. Через пару дней после этого я уехала в город и там нашла летнюю подработку, старательно игнорируя его сообщения на мобильнике. До этого момента мы не ссорились с ним толком, а если и ссорились, то не могли обижаться друг на друга больше трех секунд — в одном он был действительно прав. Может, именно поэтому на месте сердца зияла пустота, и мне все казалось, что, если он заявится в домик Игорька прямо сейчас, я брошусь ему на шею и попрошу остаться, даже если он этого уже не захочет. Она тяжелым бременем стягивает вредной веревкой, удушающе сворачивая шею. Ревность, конечно. Игорь коротко рассмеялся и все-таки приобнял меня за плечи, чему я очень обрадовалась. Я — тактильный человек, и прикосновения людей зачастую успокаивают меня. — Тогда он полный дурак, который должен расплатиться за то, что предал тебя. Его чувственные губы расплылись в снисходительной улыбке, позволяя мне на секунду отвлечься от назойливых мыслей, мошками летающих вокруг. Но расплатиться..? —Ты же не сделаешь ему ничего ? —Он не достоин тебя, раз позволяет манипулировать тобою. От тех, кого по-настоящему любят, не отказываются так просто. —Ты не можешь судить об взаимоотношениях людей, не зная их,— парировала я, складывая руки на груди.—Если есть что-то, что связывает тебя с Ваней, то расскажи мне. Это будет справедливо, Игорь. —А ты, Лина, не можешь просить доверия, которое я к тебе пока что не испытываю. Прости уж, нам с тобой понадобится еще некоторые время, чтобы свыкнуться с друг другом. И в этот его момент речи мне впервые захотелось ударить Игоря под дых. Он был близко, и я была подвластна любому шёпоту его голоса. Конечно, он прав! Ваня, верно, и не друг мне вовсе, раз не выяснив ничего, так легко отказался от нашей дружбы. Но почему внутри не было злости и ненависти, только желание скорее увидеть друга? — Не хочу, чтобы ему было так же больно, как и мне,— я быстро пробормотала и быстро избавилась от цепи рук нового приятеля. — Мы стали друзьями очень давно, и я тоже знаю кое-что про привязанность. —Это не правда,— зашипел он и резко схватил за руку, из-за чего я вздрогнула.—Я докажу это. Я посмотрела прямиком в его глаза, сияющие диском ненависти. Вот она, чистая неприязнь без примесей. И дело далеко не во мне. Это осознание настолько шокирующее, что мне на пару секунд не хватило воздуха. Я между Ваней и Игорем — только мишень, препятствие, с которым они оба играют, чтобы доказать, кто кого стоит на самом деле. И самое страшное — это то, что я слепа. Новоиспеченные друзья зашептались за моей спиной, и я гневно сверкнула глазами в их сторону. Все замолкли. Я поняла: никакие они мне не друзья и никогда ими не были. Притворщики! Хотелось закрыть лицо руками и расплакаться от безысходности. —Мне нужно идти. — Куда ты собралась ?— мальчик, от которого я была раньше без ума, встал между мной и мальчиком, которого желало мое сердце. — Хочешь навести старого друга, не так ли? — Позволю себе не докладывать тебе о каждом своем перемещении. Он тянется ко мне, чтобы обнять, но я, чтобы избежать контакта, быстро скрещиваю руки на груди и оказываюсь вне зоны досягаемости. Кажется, я немного испортила его репутацию. — Со мной все будет хорошо, обещаю. Завтра позвоню. Сказав это, я проскальзываю между стоящими рядом со мной корешами. Единственное преимущество маленького роста — ты можешь быстро увильнуть. В остальном, конечно, одни недостатки. На улице начинался мелкий дождь, и подхватив кожаную куртку, я выбежала во двор и подставила разгоряченное лицо мягким каплям дождя. Меня никто не останавливал. Я точно знала, что собиралась сделать дальше — пойти к мезонину. Сердце почему-то тосковало и внутри разливалось нехорошее предчувствие. Вы сколько угодно можете называть себя человеком, который не верит в знаки судьбы, но в один момент своей жизни вы осознаете — все до этого подсказывало вас повернуть на эту сторону. Мне холодно, и я дрожу. Дождь все сильнее и сильнее, и я начинаю ускоряться. Лес вокруг шумит листвой, и я резко падаю в кучу грязи. Меня мутит и голова раскалывается от противной боли, что молотком пробивает череп: тук-тук-тук. Листва расплывается перед глазами, и я окунаюсь в забытье. Спустя пройденное время, мне все равно хочется безжалостно вычеркнуть все, что происходило после этого. Никогда не помнить разгоряченные пальцы на моей шеи, безудержный страх, пронзающий тело как молния, душащие слезы и сердце — оно стало разбитым, покрылось трещинами и ранами, которые не зашить. Что-то теплое упирается мне в щеку, и только открыв глаза, я понимаю, что яблочный аромат заполняет ноздри. Ваня мирно спит, прислонившись к холодной спине старого домика. Это был наш «мезонин», и я невольно улыбнулась: неужели мой друг нашел меня в лесу ? Неужели он меня искал? Голова до сих пор кружилась, поэтому как только я потянулась, чтобы встать, случайно врезалась в тонкий столб, из-за чего глаза Вани распахнулись. В этот момент я поняла, что все теперь между нами иначе. Не знаю, как, но поняла: правила игры изменились. Глаза человека — истинное отражение его души. Они ярче слов и поступков, в них — правда, которую не скроешь. Иванов всегда обладал взглядом словно смотришь вглубь хвойного леса, чья широта поглощает тебя по мере погружения. Этот взгляд мог быть каким угодно: радостным, романтичным, рассерженным, раздражённым, теплым, вежливым, смешным, холодным, внимательным или смелым. Но он никогда не был таким, с каким я встретилась сейчас — пустым и равнодушным до чертиков. —Привет,— робко начала я. Мы все еще в ссоре. Сначала он задумался, молча рассматривая родинку над моей губой, но моментально встрепенулся: — Подумала о своем возвращении, Птичка? Удивительно, но мы даже не ссорились с тобой, а на следующий день ты умело избегаешь моего общения. Что ты делала в лесу, и о чем ты думала, проваливаясь в обморок посреди леса? Если бы тебя нашел не я? Если бы тебя вообще никто не нашел? Шляешься везде, как ненормальная, вместо того, чтобы написать. —Я искала тебя,— моя голова в тумане, но я выдавливаю эти слова. Он и так уже догадался. Насмешливо усмехнувшись, он убрал руки в карманы и облокотился о злосчастный столб. Его одежда была грязной, и я на секунду подумала, что, быть может, это от того, что он меня нес по лесу. Капли дождя свисали с его чуть отросших за это лето волос, а на ресницах мерцал живой огонек — дай ему время, и он разгорится янтарным пламенем. Внутри меня все похолодело. Такого не может быть. Мы всегда ссорились и всегда мирились. —Я-я...знаю, мы поспорили с тобой, но... — во рту у меня все пересохло, мне сложно найти объяснение, не звучащее по-детски. —Но что?— теперь уже вспыльчиво задал он тон разговору. Я бы хотела его успокоить, однако что-то мне подсказывало, что мне это не удастся. —Знаешь, что? Можешь не отвечать, за тебя уже все сказали твои жалкие поступки, которые показали, что ты лишь маленькая девчонка, захотевшая внимания и денег. Называй, как хочешь. Если тебя это успокоит, мой папа подписал договор на твои дурацкие курсы в Германии. Можешь не утруждаться, делая вид, что тебя еще волнует наше с тобой общение. Я судорожно дышала. Раз-два-три. Он узнал правду. Что, черт возьми? —Стой!— я срываюсь на крик и подхожу ближе.— Ты все время винишь всех вокруг, забывая в первую очередь о себе! Я знаю, что была неправа, но я хотя бы могу признать это,– тычу ему пальцем в грудь, но он перехватывает кисть, больно схватывая. Жестоко. Я морщусь и сдерживаю набежавшие слезы — не от боли, а от обиды. —Пусти, ты что творишь !— возможно, я сейчас похожа на маленького олененка, просящего пощады у волка.— Ваня, что произошло с тобой? Если что-то в семье, то расскажи... Может, Данька что учудил? С отцом поругался? Я знаю, что тебе сейчас офигительно плохо, но это далеко не повод делать мне больно. Мы глупо поссорились, прости, пожалуйста. Это стало началом. Ваня Иванов никогда не позволял низости вроде скручивания руки или иного проявления жестокости. Раньше, даже ссорившись, он никогда не мог сказать обо мне даже плохого слова. Он всегда жалел меня и лелеял : по этой причине он был моим самым любимым мальчиком на планете. —Все просто, Лина,— достаточно жестко начал он,— Дело как-раз таки в тебе. В тебе одной, и никто не смог бы мне воткнуть нож сильнее и глубже, чем это сделала ты. Хорошо получилось, да? Связалась с богатеньким мальчиком, и довольна? Думала, я тебя на руках носить буду? Будем парочкой, в конце концов? Радуйся, ты получила то, чего хотела,— последнее предложение он произнес с издевкой, подходя ближе, загоняя несчастную овечку в угол. — Не знаю, что я сделала не так,— спокойно и рассудительно ответила, складывая на груди руки. Пусть даже не приближается. Он расхохотался, и смех его стал глубже, переходя в истерический: —Невинная овечка. Так все тебя называют. На самом деле змея, причем очень ядовитая. Ты всегда была для меня всем, и ты знала, что было вот здесь— он схватил меня одной рукой за подбородок, и я, чуть не задохнувшись, от этого прикосновения, вздрогнула. Другой рукой он взял мою руку и прислонил ее к себе на грудь — там где бешено билось его сердце. Я закусила губу. Он пах яблоком и, кажется, лесным дождем. Его мокрые волосы касались моей щеки, и я замерла в ожидании. Сейчас начнется это чувство... В груди что-то поднимается и голова кружится. — Ты мой единственный друг, разве ты не знаешь этого?— тихо прошептала я, не в силах отстраниться или вывернуться из неловкого положения. Я зажмурилась, мне было больно и страшно, его рука стискивала подбородок, но его большой палец провел по моей левой скуле то ли с нежностью, то ли с интересом. —Того придурка, вероятно, ценишь больше. Всем известно, чем вы с ним занимаетесь. Внутри меня все погасло. Я резко распахнула глаза. Что? Мой мозг нажал на какую-то кнопку «включить чувства на максимум», и я непроизвольно отпрянула. Жду мгновение и надеюсь, что вот сейчас он рассмеется и скажет, что пошутил, и мы опять помиримся. Но проходит секунда, затем вторая. Слова могут ранить сильнее, это верно дед говорил всегда. Звонкий хлопок заставил меня вернуться в реальность. Оказывается, я ударила его. Ударила его по идеальной румяной щеке, и моя рука повисла теперь в воздухе. На его щеке образовалось алое пятно, а на губах застыла хитрая улыбка. —Если хочешь больше не видеться, так и скажи сразу. С радостью исчезну из твоей жизни, бабник. Я отвернулась, чтобы уйти, но он решил ответить мне: — Я не хочу этого. Считаю до пяти. Все еще стою спиной. Воздух в доме спертый, и мне до ужаса хочется вдохнуть летний вечерний — чистый. Те воспоминания происходили в пучине дыма или же тумана, и с языка слетало все — и горькая правда, и жестокая ложь. Я физически, как распаленное прикосновение, чувствую взгляд Вани, но заставляю себя изучать цвет своих ботинок. Мне страшно, что если сделаю это, то потеряю себя, забуду все намерения, которые надо совершить. Я не помню, почему это произошло, или как так получилось, но в мгновение ока мы стали целоваться. Я не помню этот поцелуй так, чтобы навсегда позабыть его — чего мне очень хотелось бы. Мне приходилось наблюдать, как парочки целуются в парке или в кино — люди быстро или порою медленно клюют друг друга губами, соприкасаясь носами. Происходящее же сейчас вовсе не похоже на то, что я видела, или на то, что себе представляла. Помню лишь стук его рваного сердца, мои холодные руки на его щеках и огонь на его кончиках пальцах, что пожаром охватили меня изнутри. Наш первый поцелуй. Когда я пыталась выудить из памяти вкус его губ или ощущения, что дарил мне наш контакт, я натыкалась на провал. Мои чувства были настолько яркими и отрывистыми, что мой мозг в какое-то мгновение отключился. И это к лучшему. Его правая рука прижимала меня ближе, а другая поддерживала мою голову, чтобы я не ударилась об верхний выступ крыши. Но в какой-то момент мне стало не хватать воздуха, и вцепившись рукой в его рубашку, я просипела: — Не могу дышать. Остановись. Но он и не думал останавливаться, продолжая почему-то эту пытку. Мое сердце исполняло какой-то особенный танец в этот момент, но разум кричал и просил передышки. И поэтому от переизбытка чувств, я, скорее всего, потеряла сознание. Когда приходишь в сознание второй раз за сутки, твоя голова взрывается, пуская разноцветные фейерверки. Тело занесло налево, и я поняла, что уже нахожусь в машине с неосторожным водителем. За окном —мрачные сумерки, только зашло солнце, и алая полоска света еще немного освещала землю. Удар головой пришелся и по левому глазу, который теперь не видел. Глухой стон вырвался от мимолетного прикосновения, и от этого послышался гулкий смех. Ненавижу его. Иванов вел машину в своём сумасбродном состоянии, и только прикоснувшись к своим разгоряченным щекам, я поняла, что хрустальные слезы продолжают катится по моему лицу. Зажмуриваюсь, и в левом глазу раздается пульсирующая боль. Мне стало страшно. Что он сделал со мной? Выпитое мною в доме Игоря вино стукнуло в голову. «Там было не только вино»,— подсказывает внутренний голос, и мне приходится с ним согласиться. Я до этого года ни разу не пробовала алкоголь на вкус — только на Новый год мама налила мне мою первую рюмку вишневого ликера бабули. Мой немногочисленный опыт не включал в себя употребление каких-то порошков, что любили принимать кореши Игорька, зачастую приобретая их для обострения ощущений. Потеря самоконтроля — это то, что я терпеть не могу: мысли разбегаются по углам, не сосредотачиваясь на чем-то конкретном. — Тормози!— мой испуганный голос пытается перекричать динамик, из которого раздаются басы громкой музыки. Я трясу Ваню за плечо, но он всего лишь отмахивается. Его глаза с изумрудным проблеском хотят мне что-то сказать.— Это не не ты, Ваня! Проснись же уже, не смешно! —Свобода!—кричал друг и улыбался в тридцать два. —Куда поедем, птичка? Хотя тебе же наплевать — ты за любым попрешься, даже ползая, чтобы достичь своего. Он кидает в меня мой телефон, на которой одна единственная фотография. Нескромная, но в рамках приличия, и, кажется, сделанная им, когда я находилась без сознания. Со злостью я нажала «удалить», и внутри поднималось что-то — это что-то было началом ненависти. — Я переслал ее всем своим друзьям,— говорит он так, будто рассуждает о погоде. За окном машины виднеется перечеркнутый знак города, мы за его пределами. Козел! —Останови! Чертову! Машину! Внутри в сердце образовалась дыра — теперь все будут считать меня действительно легко доступной девушкой... Неужели он поступил так со мной, чтобы отомстить? Мы были с ним близкими друг другу людьми. Разве так поступают с теми, кого любят ? — Остановлюсь тогда, когда сам этого захочу, понятно ? Внутри меня поселился зверь, — яростный и бесстрашный, — откуда он только взялся? Я перелажу на переднее сиденье и крепко вцепляюсь  руками в его руки. Руль снова воссоздает опасный маневр, и мое сердце получает очередной поддых. —Эй, ты что делаешь? Пусти! Ты нас убить решила? —Остановись сейчас же! — мои слёзы, от злости и обиды, кажется, скоро закончатся. Проселочная дорога ведет к полю, и машина, скрипя колесами, проезжает на поворот, но резко поворачивает налево, остановившись. Меня кидает в сторону, а Ваня, даже не утрудившись пристегнуться, вылетает из своего сиденья и теряет сознание, стукнувшись об что-то. Повсюду рассыпалось стекло. Вокруг мелькают смазанные силуэты, и мне кажется, что я попала в сон. Наблюдаю за всем происходящим издалека. Маленький Ваня дарит мне виниловую пластинку. Улыбчивая девочка с веснушками танцует под искру пламени. Дети в песочнице лепят черепашку. Мама гладит по волосам. Даня зовет меня плавать. Одиночество поглощает мое раненное сердце. Слышен высокий механический визг и громкий стон. Я даже на секунду не останавливаюсь, просто иду и иду в сторону выхода из кукурузного поля и представляю себе тихую гавань. Пыль и дым. Ночь мерцает звездами, приглушая мой отчаянный крик. Может, я умерла? Но придя в себя, я обнаружила, как задыхаюсь, и я пытаюсь насильно вобрать воздух в себя. Я состою из боли, ее микрочастиц. Машина сплюснулась с моей стороны, разбито лишь левое крыло, огня нет, только бывший друг лежит без сознания на голой земле. Я не вижу его лица, лишь на кудряшках запеклась кровь. На его месте должна была быть я. Сердце дико стучит, прорывая плотину из слез и отчаяния. Трясущимися руками достаю разбитый телефон. Стекло больно выпивается в подушечки пальцев, но мне все равно. Сквозь адреналин набираю знакомый голос. —Вы что, с Ваньком опять на речку собрались? Смотрите, голышом купаться запрещаю,— хохочущий дед берет трубку. Сзади слышу голос Полины, которая вероятно с Лидой накрывают на стол. Ждут Ваню на ужин... У меня вырывается всхлип. Я ногтями цепляюсь за кусочек травы и вырываю ее с корнем. Необходимо находиться в сознании, иначе неизвестно, когда нас найдут. – Дед?— плачущим голосом зову я. — Ваня...он-он...Пожалуйста, помогите ему. Приезжайте. —Что произошло?— кричит кто-то в трубку. Не могу разобрать голос. Все сливается в один сплошной комок бессилия. Мне больно, как же мне больно. Его рука вывихнута в каком-то не неестественном положении, заставляя меня сделать движение вперед. Слышу помехи. Связь здесь не к черту. Моя нога кажется совершила неприятное приземление, и любое движение приносит невыносимую боль, но я обязана доползти до него. Я жива — поэтому я точно что-то придумаю. Что-то рвется у меня внутри, разрываясь на мелкие части. Страх поглотил все мое нутро, пытаясь совладеть с собой, я закидываю ногу еще раз. «Кукурузные поля»,— сообщение набирается медленно, но должно загрузиться быстрее, чем пройдет звонок. Пока я пытаюсь проглотить свое отчаяние, просыпается другая часть меня, та, что устала от мира, который никогда не изменится: «Ты ничего не сможешь сделать». Смех разрывает меня. Мне пятнадцать, а не пять. Бездействие не спасет наши задницы, если мы оба будем валяться. Если я доползу до автополосы, мы будем спасены. Но на этой уйдут часы, если мы будем ползти вдвоем. —Ваня? —окрикиваю его хриплым голосом, прорываясь ладонями к его лицу. Замеряю пульс, едва ли колышется, но есть. Вероятно, потерял много крови из-за удара. Мне хотелось крикнуть: «Ты слышишь меня? Открой свои чертовы глаза! Сейчас же!» Он без сознания. Снимаю с себя ветровку для того, чтобы хоть как-то остановить кровотечение. Кладу его голову себе на колени. Нужно ждать. Мне необходимо ждать. Я слышу, как кто-то шепчет тихим голосом: — Спасибо. Сердце у меня на секунду перестает биться, и мне кажется, что я умерла, что все кончилось. К горлу подкатила тошнота: мне хотелось расплакаться. Он пришел в себя! —Ваня?— касаюсь его щеки. Его глаза мутные, в них светится лишь боль. —Что-что произошло? — он пытается встать, но я не позволяю ему, морщась от того, что использую свою пострадавшую ногу. —Не двигайся, дурак!— шиплю, удерживая руками. — Что ты делаешь?— грубо произносит он, снова предпринимая попытку высвободиться из кокона моих рук, но в итоге снова отправляется в забытье. Я считаю секунды, мой телефон практически умер, но я жду. Жду, чтобы избавиться от боли, страха и страданий. Я хочу их забыть. Я почти у автополосы, замечаю свет фар. Вспоминая тот злосчастный день, мне всегда трудно совладать с собой. Трудно удержаться, чтобы не заставить себя разрыдаться от бессилия. Когда они приехали, была глубокая ночь, поскольку я помню, что светила новая луна. Вокруг начался ад кромешный: с дороги светят желтые фонари; бегут и падают тени людей; слышен хруст, крики; они забирают меня от него; мама кричит, а потом все звуки затихают, будто щелкнули выключателем. Так лучше. — Сюда,— читаю по губам Лиды. Я, не раздумывая, подчиняюсь. Дядя Леша несет меня на руках, нежные объятия мамы, я в прострации что-то отвечаю, а потом взглядом ищу его. — Я еду с ним,— говорю, и не слышу своего голоса. Я умоляю дядю Лешу взглядом отнести меня санитарам, что вот-вот закроют двери. В его глазах стоят слезы, но он понимающе кивает и подчиняется. Начав плакать, я уже не в силах остановиться и всю дорогу до больницы даже не вытираю ладонью глаза, потому что я больше не хочу видеть или чувствовать что-либо. Я успокаиваю себя тем, что меньше чем через двадцать минут все это уже ничего не будет для меня значить. Я истощена эмоционально. Все останется позади, и я буду свободна от этой тяжести — нам помогут. Все будет хорошо. С ним будет все в порядке. Но что-то я знала определенно — так хорошо, как раньше уже не будет. Так однажды сказала нам с Ваней Полина. Ваня Иванов после этого дня стал совершенно другим. Чужим. Злым. Он больше не был моим любимым мальчиком. Он больше не был моим другом. И ненавидел меня, когда очнулся. Мне не оставалось ничего, кроме как научиться ненавидеть его в ответ. Я до сих пор помню этого мальчика с глазами цвета солнечного леса в ясный день только потому, что он дал свое обещание, крепко держа меня за руку по пути в больницу. В тот день, когда забыл меня. Я всегда буду тебя защищать.