✦
Комната самая обыкновенная. Выгоревшие от солнца светлые обои с голубоватыми прожилками рисунка. Кажется, это цветы. Незабудки или васильки. Мебели мало. Старый стул с высокой резной спинкой. Светильник на тонкой длинной ноге, по его абажуру бегут нарисованные кошки. Узкий шкаф у стены. Он такой чёрный, что, если не присматриваться, кажется, что это тёмный проход в стене, а не предмет интерьера. Шкаф закрыт на ключ. Где ключ, давно никто не знает. Кажется, потерян. Хозяин говорит, что в шкафу пусто, вещи в нём давно не хранят из-за жучков-точильщиков. Или из-за плесеневого грибка. В общем, из-за какой-то дряни, которая испортит простыни или свитера, если их оставить в этом прямоугольнике, выпиленном из чистой тьмы. А закрыт шкаф потому, что петли ослабли и по ночам дверцы постоянно открывались. Открывались и громко скрипели. Иногда внутри что-то постукивает. Или скребётся. Хозяин говорит, что точно не мыши. Возможно, это всё воображение городских жителей, которые не привыкли к жизни в старых коттеджах. Ближе к окну, там, где светло и прозрачные занавески бросают сетчатую тень на пол, стоит колыбель. Новая белая колыбель со спящим внутри новым существом, которое даже имени своего ещё не знает. Рядом с колыбелью отмытый дощатый пол уже не выглядит таким чистым. Дерево старое. Очень старое. Ночью, когда дом остывает, оно потрескивает. Постукивает. Щёлкает, как насекомое, расправляющее надкрылья. И кажется, будто по полу пробегают какие-то мелкие зверьки. Или катится что-то тяжёлое. Или кто-то, раскачиваясь и поскрёбывая ногтями по стенным панелям, спускается по ступеням с чердачной лестницы. — Это просто дерево усыхает. Обычное дело, привыкнете, — говорит хозяин. — Со стариками всегда так. Трещат и хрустят. Зато цена лучше некуда для такого района. Дешевле не найдёте. Дешевле только в коробке под мостом, знаете ли. Свет над колыбелью угасает. Ещё не сумерки. Просто дождевое облако скрадывает дневной свет. Тени в углах пустой комнаты ложатся как-то нескладно, неверно. Длинный теневой язык, непонятно кем или чем отброшенный, лежит наискось по потолку прямо над колыбелью, и в какой-то момент кажется, что он начинает осыпаться вниз, как обычная пыль. Только пыль эта совсем чёрная, чернее печной сажи. Невесомые хлопья оседают на стёганое одеяло с вышитой меткой «Гэвин».✦✦
Гэвину уже девять. Он лежит на полу комнаты со старыми обоями в мелкий голубой цветочек. Местами они заклеены плакатами с рок-фестивалей, стикерами, а где-то вовсе разрисованы от руки. Не слишком талантливо, не особо умело. Зато ярко. В наушниках Гэвина то и дело взрывается звук ударных и соло-гитары. Одной ногой он яростно и энергично стучит в стену в ритм музыки. Руки изображают виртуозную игру на гитаре. Угрожающие крики с первого этажа с требованием заткнуться Гэвин попросту не слышит. Его интересует только вибрация музыки, которая ощущается всем позвоночником и отдаётся в области грудной клетки. «НЕ СМОТРИ ВО ТЬМУ! НЕ СМОТРИ ВО ТЬМУ! НЕ СМОТРИ ВО ТЬМУ!» — трансовый речитатив певца подхватывается хором детских голосов, и Гэвин чувствует, что это «Не смотри!» — не предостережение, а приглашение. Просто оно для избранных, для тех, кому совсем не страшно гулять в темноте по дому или по ночным улицам. Для тех, кто презирает ручные фонари за их бесполезность. — Не смотри... — повторяет Гэвин и выгибает спину, откидывая голову назад. Он смотрит на перевёрнутую комнату. На протёртый ворс ковра и мелкий мусор, хорошо видный с такого ракурса. На клубки из носков, закатившиеся под кровать. На то, как голубые жилки обойных узоров начинают пульсировать, будто по ним течёт синяя кровь. Воздух сгущается и даже пахнуть начинает иначе. Как дым старого пожара. Острый язык угольно-чёрной тени дрожит над кремовым плинтусом, где чёрным карандашом Гэвин нарисовал длинного, как спагеттина, дракона, с раззявленной пастью, в которой можно было насчитать полсотни острых клыков. Затейливо извивающийся язык дракона тянется к маленькой корявой фигурке. Непонятно, готовится дракон сожрать человечка или просто облизать его, как огромный любвеобильный сенбернар. Тень соскальзывает на пол первой. Светильник моргает с запозданием. Лампа накаливания начинает жужжать, как перепончатокрылое насекомое. — Понравился мой дракон? — спрашивает Гэвин. — А это что? Ты отрастил себе глаза?✦✦✦
Дорога блестит, как набриолиненная голова Джона Траволты. Ночная улица, вдоль которой раскинулись одноэтажные коробки пабов, полуночных лавок с фастфудом и заправочных станций, выглядит как дешёвый маленький Вегас. Всё, что светится, переливается и мигает, отражается дважды и трижды, отражается тысячу раз: в витринах, в лужах, в хромированных деталях мотоцикла, и даже мокрая от дождя кожаная куртка Гэвина сияет как неоновая вывеска от красных, белых, синих бликов. Рука лихорадочно сжимает рукоятку подачи газа. Двигатель ревёт, как сотня атакующих тигров. Гэвин щурится и задыхается, опуская подбородок к груди. Лёгкие уже разрывает от встречного потока воздуха. В уголках глаз быстро накапливается дождевая влага и срывается с ресниц, как слёзы. Он почти что слепнет. Ночь слишком чёрная. Огни слишком яркие. Гэвин скорее чувствует, чем видит дорогу перед собой. Гэвин видит только светоотражайку разделительной полосы, которая бешено мелькает слева от него. И смазанные сине-красные огни, похожие на безумно мечущихся призраков. За спиной взвывает сирена. Засекли. Пальцы угонщика, и без того уже онемевшие, сильнее сжимают рукоять. Он уже не едет. Он летит, как снаряд, через тучи холодных ночных призраков. Красные призраки, белые призраки, уже не дорожные огни, а настоящие кометы, и он почти астронавт… Рябь разделительной пропадает из поля зрения. Гэвин жмурится, чтобы снова сморгнуть дождевые слёзы. Открывает глаза и не видит ничего. Кроме темноты. Дороги больше нет. Ни перед ним, ни под ним. Только короткое ощущение полёта и ужасающее предвкушение обязательного крушения… Гэвину всего пятнадцать. И кажется, это конец… Ему никогда не исполнится шестнадцать. Но на его спину вдруг наваливается что-то тяжёлое, плотное. Осязаемое. Оно перехватывает его по рёбрам, дёргает назад. Впереди что-то скрежещет. Слышно звук разрываемого металла и грохот падения. Гэвин лежит на мокрой земле. Тьма отступает. Звук полицейской сирены всё ближе. Слышно, как прокручивается колесо разбитого мотоцикла. Что-то булькает и немного шипит. Капли дождя громко постукивают по кожаной куртке Гэвина. Остро пахнет земляной сыростью и пролившимся из разорванного бензобака топливом. И конечно, пахнет дымом старого пожара. — Ты научился выбираться из дома? — спрашивает Гэвин, безошибочно угадывая, в какую именно часть окружающей его тьмы следует смотреть.✦✦✦✦
— С днём рождения тебя, грэмпи-коп! Кто-то сзади надевает на Гэвина, ослепшего от яркой вспышки света, пёстрый картонный колпак со звёздочками. С потолка осыпаются золотые лепестки китайской фольги и мелкое, как снег, конфетти. В руках у него немедленно оказывается большой пластиковый стакан с пенящимся пивом. В пиве тоже плавает фольга. В ухо радостно кричат: — Ну же, Рид! Тридцатник не повод для грусти, старпёр! — Давай ещё по одной! Не стесняйся, ты же не за рулём! — Рид, а помнишь, как ты в прошлом году... Он отвечает что-то на автомате. И даже смеётся. И даже поёт какую-то песню в импровизированном караоке-баре. Ноты не складываются, микрофон шипит, но всем весело. После пятого стакана пива Гэвин незаметно пропадает. На улице уже ночь, но очень светло от мощных фонарей. Машины стоят впритирку друг к другу, будто стайные животные, пытающиеся немного согреться. Светятся витринные окна кафетериев и небольших уютных ресторанчиков с мексиканской, китайской, итальянской кухней. На углу стоит фургон, весь в гирляндах фонариков: ночное пристанище простоватого любителя американской кухни. Гэвин проходит мимо, в переулок, который тоже, как назло, освещён. Он идёт и идёт, сначала до поворота, потом до следующего неприметного перекрёстка, где наконец-то заканчиваются границы владений всемогущего электричества, которое украло у него ночь. — Ты здесь? — спрашивает он темноту. Ответа Гэвин не ждёт, потому что эта темнота молчала уже много лет. Он мог бы по праву считать себя, задающего этот вопрос пустоте, форменным сумасшедшим. Гэвин иногда думал о том, что стоило бы проверить голову. Как это называется? Компьютерная томограмма мозга? Или сходить к психологу, который покажет ему чернильные пятна, в каждом из которых он будет видеть одно и то же. Тьму, тьму и тьму… И у этой тьмы всегда будет один и тот же запах. — Я... — или какой-то другой звук, скорее похожий на «Я», раздаётся немного сверху, будто со стены. С совершенно глухой и ровной стены без единого выступа, за который могло бы зацепиться живое существо. — Где ты был? — Гэвин спрашивает так, будто они расстались на неделю и он... Оно... это знакомое с рождения, но неизведанное, забыло оставить ему записку. — Я... — Звук выходит странным, клокочущим, но вполне ясным. Раньше он... Оно такого не умело. — Мог бы так не напрягаться. Зачем тебе голос? Тоже любишь караоке? Гэвин прислоняется к стене. Он пытается понять, сколько нужно воли, чтобы из ничего, из сгустка воздуха, родить конкретный звук. Нет, чисто гипотетически эта привязчивая тьма могла бы гонять окрашенный запахом пожаров воздух через вентиляционные трубы. И выть в разной тональности. Вполне в духе приличного призрака. Гэвин улыбается. Он вытаскивает сигарету. Не закуривает. Просто крутит в пальцах, ощущая запах раскрошившегося табака, влажной извёстки и земли. Под его воротник джемпера прямо со стены стекает вязкая, бархатистая темнота. Тёплая. Почти как вторая кожа. Почти как доспех. — Домой? — спрашивает Рид, когда вокруг его тела, под одеждой, сворачивается что-то пульсирующее, колеблющееся, знакомое. Он плотнее запахивает куртку. Поднимает и накидывает на голову капюшон. И возвращается домой маршрутом, на котором меньше всего света, от которого он хочет уберечь свою Тьму.✦✦✦✦✦
— Это же… гражданский! — придушенно вздыхает за плечом Рида кто-то из патрульных. Гэвин, держась за простреленную ногу, пытается выглянуть из-за вентиляционного колодца, но бронежилет мешает, делая его неповоротливым, как перевёрнутую черепаху. Адская обжигающая боль в простреленной мышце да ещё ломота в рёбрах… Гэвин думает, что всё это, конечно, дерьмово, но зато пуля у него не в кишках, как у одного неудачника из полицейского отряда. — Что там, блядь?! — недовольно спрашивает он. — Прямо в сердце… — сообщает коп, с опаской выглядывавший из укрытия. — Он застрелил его в самое сердце… Прохожего… — Да этот парень просто не оставляет нам выбора, — то ли смеётся, то ли кряхтит Гэвин. — Так и просится на свиданку с любимым прапрадедушкой в ресторане Эль Дьябло… Надо забронировать ему столик на сегодня. Гэвин слышит какие-то крики на незнакомом языке. По рации кто-то авторитетно заявляет, что это точно английский, просто слова произносятся задом наперёд. Патрульный в укрытии рядом с Гэвином крестится. Гэвин очень хочет дать ему подзатыльник, но лень тратить силы на этого трусливого мудилу. Крик становится всё ближе. Сумасшедший разгуливает среди полуразрушенных стен старого завода, и только иногда в поле зрения Гэвина, выглядывающего в щель между бетонными плитами, попадают его светлые кеды со светоотражающей отделкой. Одежда чёрная, поэтому кажется, что это какой-то дурацкий трюк для детского шоу — кеды, гуляющие сами по себе. Искушение выстрелить орущему идиоту прямо в лодыжку велико. Но Гэвину не хочется получить пулю в ответ. А стреляет этот одержимый лучше Билли Кида. Возможно, он принял волшебную пилюлю, от которой он не чувствует ни холода, ни боли. Кто знает? Гэвину не хочется проверять, ведь первая проверка едва не закончилась его героической смертью. — Малыш, — шепчет он, — твоя помощь мне бы сейчас не помешала… Подстрахуй меня, малыш… Слышишь? — Что? — переспрашивает патрульный, пригибаясь ещё ниже, будто желая провалиться под землю до того, как безумный стрелок дойдёт до их укрытия. — Нахуй иди, вот что, — доброжелательно отвечает Гэвин и ползёт в сторону надтреснутой бетонной стенки, которая могла бы послужить неплохим щитом на время. Белая известковая пыль пачкает его форму, щекочет в носу. Он что-то шепчет и сдерживает стон. Рану жжёт, как будто кто-то засаживает в неё паяльник и прокручивает внутри. Гэвин молчит, покрываясь потом, хотя ночка выдалась совсем не жаркая. Ему не особо хочется сдохнуть из-за того, что он застонал, как сучка, в неподходящий момент. Гэвин выжидательно принюхивается. Пахнет дерьмово. Как в бомжатнике, где кого-то зарезали неделю назад и забыли вынести труп. Он пытается уловить знакомый запах пожара. Но его нет. Есть только трупная вонь и немного смягчающий её запах извести. И тени ведут себя до омерзения прилично, подчиняясь всем законам оптики. — седз отК?! — рявкает голос где-то сбоку, и сердце Гэвина начинает биться как камень, закинутый в стиральную машину. Сумасшедший повторяет вопрос несколько раз, и, пока под его кедами скрипит бетонное крошево и битое стекло, Гэвин успевает немного отдышаться, расшифровать вопрос «Кто здесь?!». Опасаясь, что его засекли, Гэвин пытается подтянуть ногу, сжаться в клубок, стать незаметнее, чем дождевая капля в грязной луже. И паяльник в ноге проворачивается ещё яростнее, чем раньше. Контролировать дыхание уже невозможно. — Ыыыхх… — выдаёт Гэвин, и звук беспокойных шагов замирает на несколько длинных секунд. А потом громкий топот, топот приближающихся шагов и быстрая, безумная скороговорка на перевёрнутом языке, от которого даже Гэвину становится не по себе. Он сжимает в руке глок, и, когда Гэвин готовится вывалиться из-за стены и стрелять, стрелять, пока магазин не опустеет, его вдруг обдаёт волной дымного воздуха. И это не дотлевающий старый пожар. Убийца уже не орёт. Не мечется, шаркая подошвами по замусоренному полу. Он вообще не издаёт никаких звуков. Только тишина. Только запах дыма. Гэвин выползает из-за угла, не забывая придерживать глок так, чтобы хоть раз, но шмальнуть по врагу. Но враг лежит на земле, а по его телу проходит последняя судорога. Над ним стоит какой-то гражданский. И Гэвин отчётливо видит два выходных пулевых отверстия в его спине. — Это ты? — спрашивает он так тихо, что, даже произнесённый кому-то на ухо, этот вопрос казался бы неразборчивым. Но тьма, занявшая чьё-то мёртвое тело, оборачивается и долго смотрит на Гэвина глазами, которые он уже видел. Эти глаза похожи на два серебряных блика. Даже у кошек не бывает таких глаз. Наконец тьма моргает. По-человечески. И залитое кровью лицо странно искажается. Но ненадолго. Мышцы расслабляются, и только уголки губ поднимаются немного вверх. Слегка криво. Немного жутко. Но Гэвину этого достаточно. Он опускает глок и валится на землю. Уже лёжа и глядя вверх, на небо, частично перекрытое полуразрушенными балками, он говорит: — Ты научился улыбаться.