"Ужасное сияние"

Сегодня утром Милли сказала Нейтану, что он всех задрал. Вцепился, как поед-трава в курицу. Отвали, тупица, бурчала Милли, когда Нейтан в очередной раз ей продемонстрировал «пыщ». «Пыщ» — это исчезнуть и появиться. Не совсем невидимость, всего-то пара секунд — не хватит, чтобы у Мамаши Кейбл сырную лепешку стырить или ведерко с молоком опрокинуть, пока она Цыпочку доит. Цыпочка, кстати, Нейтана видела. Козоверы вообще, говорят, замечают то, что алады не могут, казалось бы — тупые твари с тупыми мордами, плеваться и жрать только умеют, а поди ты. — Ну глянь, — Нейтан обогнул Милли. Та резким движением убрала сальноватые темные волосы со лба. — Да отвали ты уже. И оттолкнула, потому что шла к вороту колодца, за водой. Нейтан вообще-то помочь хотел, но тут обиделся и крикнул вслед: — Ну и нахрен иди, а я скоро буду авгуром у Синих Варанов. Тут Милли обернулась, и Нейтан пожалел, что упомянул банду, которой Змейкин Лог уже три поколения как дань платил, и откуда банда собирала не только молоко козоверов, мед мурапчел и медовуху, муку из охрянки и батат, но и «отмеченных». «Алады отметили тебя», — говорили о таких, как Нейтан, и это был повод гордиться: будешь авгуром, а это, вроде как, даже круче, чем варлорд в банде. В селениях все равно боялись отмеченных — лишь немного меньше, чем самих аладов; избавлялись охотно. Нейтан ждал, когда его заберут. Утром Нейтан предпочел убраться под взглядом смуглокожей Милли, а потом та его сама нашла, после ужина, когда над хижинами растянулось и ухнуло за горизонт солнце. На юге оно преломлялось лучами о купол какого-то полиса, Нейтан понятия не имел даже, как тот называется, купол всегда оставался далеким видением, вроде россказней об авгурах. Алады, например, реальны. Только Нейтан их никогда не боялся. Он и без «пыщ» для них незаметен. Мамаша Кейбл, правда, говорила: да они в тебе своего видят, и сплевывала. Но от нее когда доброго слова дождешься? — Тупица, — сказала Милли. Она села на большое полено поодаль от единственной дороги в Змейкином Логе. Дальше лежали грядки с бататом, хижины. Квохтали куры. В загоне блеяли козоверы. Нейтан постарался улыбнуться Милли, потому что надела та симпатичное платье — голубенькое, почти целое, всего-то пара заплаток. Для него, не иначе. — Не радуйся, что тебя заберут. Знаешь, что они делают? — Знаю, — с уверенностью отозвался Нейтан. — Авгуров, что ли, не видел? К нам даже приходила ихняя баба, черная такая, с костями в носу, ушах, и … — Тупица, — повторила Милли. — Авгур — один. А думаешь, что с другими отмеченными делают? Нейтан промолчал, ладонь скользнула по полену. В мякоть впилась мелкая заноза, он схватил ее губами. Полумрак накатывал быстро, лицо Милли стало коричневым, как топленое молоко, а глаза — черными, словно брюшко мурапчелы. — Ты знаешь, что у Мамаши Кейбл была сестра? Отмеченная, прям как ты. Синие Вараны думали, что они обе такие, забрали, на всякий случай. Она кое-что видела… рассказывала мне однажды, когда ей помогала шерсть прясть. — Да ну, — Нейтан достал и прикурил сигарету с тенелистом. Милли приложилась на пару затяжек. — Врешь. — С фига бы мне. Нейтан пожал плечами, байки на то и байки. — Так вот, — продолжила Милли. — Ее сестру звали Джи, и их вместе забрали к авгуру. Та же самая была, черная, с костями. Только молодая совсем. Милли наклонилась к Нейтану. — Вараны привели их к какому-то месту, где валялась куча хлама из-за куполов — Мамаша Кейбл так и не узнала, что такое там было. Авгур показала на Джи, дернула за руку и увела. Дала ей фляжку, заставила выпить. Та кашляла и отплевывалась, но ее удерживали двое здоровых Варанов, так что пришлось проглотить. — Да ну, — Нейтан ощутил прохладу ветра на коже: тонкие рыжие волоски на руках поднялись дыбом, а под ними — пупырышки. — Они звали аладов, вот что делали! — ухнула Милли. — Появилось целых десять, зеленые фигуры, похожие на человека — не отличишь, если не подойти ближе и не дышать их ядом. Мамаша заорала бы, да ей рот зажали, а сестру заставили подойти к аладам, авгур ее вела за руку, будто мурапчелью матку на приманку ловила. Алады Джи не видели, они же ваших не чуют… Нейтан отодвинулся. Представил: костер и огромные фигуры аладов — он таких не видел, попадались только мелкие, «кузнечики» или «саранчуки», за ними в детстве еще наблюдал, не зная, насколько это опасные твари. Они его не замечали. — Авгур сказала что-то — Мамаша Кейбл так и не расслышала, — а потом достала нож с желтым лезвием, нож из человеческой кости, и приложила к горлу Джи. Та кричала, но авгуру было наплевать, нож тупой — а она резала, сначала кожу до крови, чтобы алады учуяли и потянулись своими лапками, а потом глубже, глубже, пока они сами не схватили нож… или нет, пока сами не стали ножом. Прямо в горле. — В-вранье. Нейтан глубоко затянулся. От тенелиста кружилась голова. Не от байки Милли же, которая все равно не умела даже страшилки рассказывать! — Не верь, — пожала плечами та. — Узнаешь сам, когда тебя авгур скормит аладам. Резанет глотку, как жирному козоверу — и привет. — Вранье, — повторил Нейтан, и тронул длинную кадыкастую шею, представляя тупое лезвие — больше душит, чем режет, боли и нет сначала, нарастает медленно, будто не от скверного ножа, а от близости зеленых фигур, их дыхания и холодных, бесцветных взглядов. Они вселяются в лезвие, чтобы напиться крови и стать живыми — хотя бы на мгновение. — Милли? Она это сказала? Та затягивалась его сигаретой. Сделала удивленное лицо: — Чего? — Что ты сказала? Стать живыми? Милли фыркнула и покрутила у виска. — Я молчала. А тебе хватит курить тенелист. Тупица.