"Ужасное сияние"

Его называют Монстром, но это просто прозвище. Иногда он ведет себя как монстр, но это все равно неправда. У него есть имя — человеческое имя, Шон Роули, он числился капитаном — субедаром, служил при самом Интакте. Его отец с матерью, их родители, и так несколько поколений, может, до изменения мира, выращивали кукурузу с брокколи на бесконечных рукотворных полях Итума; все детство Шона Роули прошло среди початков, плотных кругляшков капусты. Девяносто процентов работы доставалось механизмам, но и людям хватало, в семь лет Шон умел пересобрать аграрного бота, в десять — написать с нуля программу для сельскохозяйственных нужд, а в одиннадцать его забрали в «город гнева», Ирай. Монстром прозвали позже, но вообще-то родители испугались того, что он иногда мог зарядить бота, не подключая к основным батареям — просто взглядом. Отец с матерью поторопились избавиться от «пригодного к обучению». Позже Шон всегда думал: та еще гнусная формулировочка, вот у рейдеров и у жителей поселений честнее, а иногда поэтичнее — «особенные», «отмеченные», а то и вовсе «Дети Инанны». Про Инанну — богиню, что царит в небесном шатре и призывает сияющих демонов, услышал едва не в первый месяц. Байки суеверных дикарей, но почему-то пилотам рапторов они нравились; позже Шон будет думать: невелика-то разница между теми, кто подключает себя к роботу и теми, кто разукрашивает себя травяной краской и кровью животных, а то и приносит ритуальные жертвы. У всех «рапторов» — от сопляков-сипаев до субедаров, а то и у генералитета, были талисманы, «счастливое» оружие, особые зарубки на корпусах механизмов, некоторые не гнушались носить резные амулеты из крысиных костей и вываренных жал мурапчел, из костей буйволозубров, сушеные крылья зайцев. Шон Роули обзавелся своими, а еще наладил отношения с одной бандой, они себя называли Жалящими Осами. У рейдеров всегда можно было добыть полезную информацию — алады-аладами, но норы диких мурапчел и лужи-болота никто не отменял, да и на диких пауков, когда выбираешься из раптора, натыкаться тоже удовольствие сомнительное. Рейдеры хорошо знали местность, подсказывали, где можно взять еду, воду. Убивать аладов им запрещала религия, эта их вера в Инанну и ее «детей из света». Однажды Шон спросил главаря: но ведь алады вас сожрут, если почуют. Сожрут, согласился тот, но может это и есть мое предназначение? Шон не отставал: а чего, мол, тогда нам не запрещаете убивать тварей? Вождь по прозвищу Жало, ухмыльнулся: «Ну так вы же к ним и приходите — все честно». Шон не понял тогда. Понял… позже. Того парня звали Сорен Рац. Он был мелким, узкоплечим — Шон бы сказал «на девчонку похож», но девчонки в его отряде вырубили бы Сорена этого даже не ударом, плевком. Типичное порождение лабораторий даже не Интакта, а Санави, где жители только что не рождались в пробирке и с пробиркой, а умирали точно с ней. Большеглазый, с вечно поджатыми губами, треугольным лицом и курносым носом — достаточно молодой, чтобы лабораторная отрава еще не вызеленила кожу. Темные волосы он собирал в «хвост», единственная не лабораторная деталь, словно назло скучному полису Санави. Шон его хорошо запомнил, потому что Сорен собирал людей для проекта. Ему разрешили брать кого захочет, это был приказ на уровне генерала; выбрали многих — в том числе, рыжего здоровяка Кэррола, про которого шутили, что он каждый раз напускает лужу, почуяв алада, только Шон знал, что парень совсем не трус и хороший охотник. В том числе, дафадара Эльву — и его. Их назначили добровольцами. Это ложь, такая же, как-то, что на самом деле, Шон Роули никакой не монстр — даже после того, что с ним делал Сорен. Позже Монстр будет говорить: я вошел во фрактальный дизруптор — черт его знает, как правильно называется такая штука, на вид просто дверь, а за ней что-то светится и вечная мгла. Как вывернутое наизнанку солнце. Как луна в затмении. Вошел и вышел. Это не больно, не думайте. Потом руки светились, прямо под пальцами зеленое было. Меня заперли в белом боксе, как будто стеклянном, но жутко прочном. Я орал. Про аладов, конечно. Это же был их свет, я как будто окунулся в аладовы кишки, в нутро огромной твари. Может, самой Инанны — хотя, конечно, никаких богов не существует. Позже Монстр будет говорить: понятия не имею, что приключилось с остальными. Надеюсь, они живы. Со мной? Ничего особенного. Свет потом погас, я еще неделю чесался, но когда мне набивали наколку костями и краской вываренной цветоящерицы, то пришлось куда хуже. Волдырей от того света не было, по крайней мере. Ну, теперь я могу кое-что — больше, чем раньше. Сильнее, выносливее. В десять раз сильнее, чем даже в молодости. Почему ушел? (Сбежал, на самом деле — сбежал, когда подвернулась возможность, и убил двоих лаборантов, не говоря уж о куче поломанных роботов). Нет, вовсе не из-за того, что под кожей стали появляться тонкие нити — как трава или паутина, они даже неразличимы, если не приглядываться, а на ощупь собственные темные жесткие волосы на теле куда заметнее. Эти нити вроде грибницы, которая готова тянуться на сотни километров, пока не достигнет других источников света. Может, продержись Шон дольше, поблагодарил бы Сорена и его эксперименты за такую возможность обнаруживать аладов — и даже управлять ими, по крайней мере, не слишком сильными. Просто узнал кое-что еще. Не про Кэрролла. Не про Эльву. Так и не знаю, что с ними стало, наверное — ничего хорошего. Про Эльву слышал, будто она не сумела выжить, а о Кэрролле — что «не выжить» порой не такой уж скверный вариант. Однажды Сорен сказал: все будут подобны тебе, все — такими же избранными, отмеченными, и это спасет наш мир, вот, что говорил он. «И я ушел», — говорит Монстр, покрытый прожилками светящейся паутины от неестественно-желтоватых глаз до обломанных ногтей с черной каймой под ними; и он, вожак Жалящих Ос, не скрывает прошлого. Они называют его Монстром, но это неправда. Монстры прячутся, а страшные сказки не лгут.