Грани безумия

      Наверное, влюбленные люди постоянно находятся под кайфом — никак иначе то состояние, в котором Тёма пребывает весь день, он объяснить не может.       Ему потрясающе легко. Тело двигается на автомате, руки выполняют четко поставленную задачу без промедлений, он перебрал с энергетиками, кофе и сигаретами — его потряхивает, но не сильно, всего лишь до небольшой дерганности. Но ему хорошо, потому что он чувствует себя живым. — Ты маслищем объебался, Тёмыч? — замечает Рус и хмурится. — Мы же договаривались вроде, что на работе… — … никакой наркоты, — заканчивает Тёма. — Завали свое ебало, потому что я просто, блять, не выспался, понимаешь? — Так высыпайся, блять! Кофе будешь? Хотя тебе больше не надо.       Усталость накатывает ближе к вечеру, и Тёма, кое-как добравшись до дома, садится на кровать, стаскивая джинсы, но глаза слипаются, и он, откинувшись на спину, закрывает их, кажется, всего на минуту, а открывает уже в темноте. — Ебать, — произносит Тёма, лихорадочно нашаривая телефон в кармане так и не снятых джинсов.       Точно, звонил, три часа назад. Один раз — ну конечно, от полковника ждать повторного звонка бессмысленно, для него и один-то уже рекорд. Тёма смотрит на экран, затем нажимает кнопку вызова, чтобы услышать: — Тём, ты в курсе, который час?       Тёма смотрит на часы: — Двенадцать. С небольшим. — С большим, Тём. Половина первого. — Валентин Юрич, а можно я к вам приеду? — он жмурится, что уже, похоже, вошло в привычку в разговоре с Лебедевым.       Трубка молчит. — Я соскучился, — добавляет он. — Ты большой ребенок. Приезжай. Только я рано встаю.       Подхватив толстовку, Тёма закрывает дверь и бежит вниз по лестнице. Надо было бы поужинать, но после лошадиных доз кофе есть не хочется совсем, и вскоре он уже стоит перед квартирой Лебедевых, вдавливая кнопку звонка, которого из-за двойной двери и не слышно. Лебедев, похоже, спал. В одних трусах, — натянул для приличия — не слишком счастлив стоять здесь во втором часу ночи, и моргает от яркого света.       Лебедев привык ложиться в одно и то же время, как и вставать, у него четкий распорядок и весь последующий день расписан по минутам, а командировки — на год вперед, но он все равно открывает дверь и впускает внутрь взъерошенное безобразие, пахнущее бензином и сигаретами.       Тёма не помнит, что делал вчера, что собирается делать завтра, он заебался как тварь, но все равно шагает в прихожую, щелкает выключателем, потому что тоже не в состоянии выносить сейчас ослепляющую яркость светильника над дверью, и целует Лебедева, от которого пахнет теплом постели, хвойным гелем для душа и сигаретами.       Тот, легко усаживая его на тумбочку, с которой сыпятся щетки для обуви и Юлькина мелкая ерунда в виде дезодорантов и силиконовых шнурков для кроссовок, отвечает с готовностью — тоже соскучился.       Тёма, подставляя под его губы шею и ключицы, не понимает, как такое может происходить: вроде и не знал человека раньше, а уже не представляешь себя без него, все происходящее с ними кажется нужным и уместным, настоящим и необходимым. Поэтому он перестает удивляться и принимает все как должное. — У меня такое чувство, будто я облизываю банку от машинного масла, — признается Лебедев, улыбаясь ему в шею. — Это намек такой, Валентин Юрич? А можно вашим душем воспользоваться, вы мне разрешаете прикоснуться к прекрасному? — Язва! Иди, я тебя в свою постель такой замарашкой не пущу. Халат на крючке, полотенце на вешалке, остальное найдешь. — Понял, товарищ полковник, будет сделано.       Моется он быстро — можно по минутам засекать, надевает тонкий белый халат — прям как в отеле, надо же, — и идет в спальню. Лебедев, откладывая какой-то справочник, смотрит на него с удивлением и выключает ночник. — Быстро ты. Проходи, не стес…       Замолкает, потому что Тёма красивым, ни хрена не оттренированным, но эффектным движением скидывает с плеч халат и садится сверху на его бедра. Помнится, Сашка так делала, одна из бывших, и Тёму это заводило. Полковника заводит тоже, потому что под Тёминой задницей, жаждущей приключений, все напрягается.       Тёме в новинку быть в роли провокатора в области интима, где, казалось бы, он опробовал если не все, то многое, и ему нравится, что кто-то не растекается под ним, отдавая право доминирования в процессе, а выжидает момента, когда это право можно отнять. — Тём, ты вот на что напрашиваешься, когда трешься об меня? — щурится Лебедев, сжимая пальцами его обнаженные ягодицы. — Трахните меня, товарищ полковник. — Прямо так, сразу? Ты хоть знаешь, о чем просишь? — Я в порнухе видел. Не так уж это и сложно. А я вас хочу до сумасшествия. Верите? — Верю, Тём. Только рано пока, ты к такому не готов.       Его руки уже выше, на пояснице, греют позвоночник, а зубы прикусывают кожу над соском. — Тогда я вас трахну, можно?       Лебедев поднимает голову, улыбается и хмыкает: — Не дорос еще. — То есть в перспективе вы не против? — В перспективе, Тём, ты стоишь передо мной на коленях, а потом плавно переходишь к коленно-локтевой.       От представленного кровь сворачивается в жилах, по крайней мере, Тёма чувствует именно это, а потом он оказывается прижатым к матрасу и зацелованным до мурашек. Он ждет, что томный вечер закончится тем же, чем и вчера — сногсшибательным отсосом, но Лебедев тянется к флакону с массажным маслом, на который Тёма и внимания не обратил, и греет его в ладонях. — Передумали? — спрашивает он испуганно, конечно же, потому что к такому, несмотря на сказанное под адреналином, не готов совершенно. — Нет, но это тебе тоже понравится. Смотри на меня и расслабься — все хорошо.       Возможно, голос Лебедева со скользящими командными нотками там, где можно было обойтись и без них, решает проблему его зажатости. Такому голосу не подчиниться невозможно — настолько уверенно и твердо звучат слова полупросьбы, и он в самом деле расслабляется, даже не дернувшись, когда пальцы обводят кольцо ануса, надавливая.       Слишком пошлая поза — раздвинутые ноги и налившийся возбуждением член, и Тёме, как бы хорошо в этот момент не было, все равно жутко неловко, он отворачивается и закусывает губу, сдерживая стон, когда внутрь проскальзывает палец. Один, второй, третий. Дискомфортно, непривычно, стыдно.       Лебедев делает это не впервые — слишком уж слаженно двигается его рука, пока вторая гладит его живот. Члена не касается, знает, что мышцы инстинктивно сожмутся, и ничего, кроме боли, Тёма не испытает. В какой именно момент приходит ощущение удовольствия, Тёма не знает, но оно накатывает постепенно, по мере того, как все внутри растягивается и принимает пальцы охотнее. — Вааааль, — выдыхает он. — Только, пожалуйста, не останавливайся. — Я и не собирался.       Ноги разъезжаются сами, и теперь Тёма прекрасно понимает девчонок, которые текли под ним, когда он сжимал их бедра и входил нарочно медленно, раздразнивая. Он допускает мысль, что ему бы не понравилось, будь на месте Лебедева кто-то менее опытный, потому что одно дело уметь доставить кому-то удовольствие, а другое — сделать так, чтобы с каждым разом хотелось большего.       И если бы его сейчас перевернули и поставили раком, Тёма бы даже не пискнул — сам бы помог себя насадить. Он втягивает в рот пальцы одной руки, пока его трахают второй, облизывает всю фалангу, обводит языком суставы, чувствуя, как по животу стекает капнувший с члена предэякулят, которого становится все больше.       Лебедев, склонившись над ним, заглядывает в затуманенные глаза и ловит каждое движение ресниц, и лицо его напряжено — сдерживается. Тёма ведь почти подставляется под него, подаваясь руке навстречу. — Да трахни меня уже, Валь, — произносит он, и тот, закрыв глаза, выдыхает не сразу, а потом накрывает ладонью его член, и Тёма, вздрогнув, выплескивается ему в руку.       Потом тянется к Лебедеву, прижимается губами к его шее и помогает поймать тот кайф, который только что испытал сам. — Пиздец, бля, — говорит Тёма, устраивая голову на его груди. — И тебе спокойной ночи, Тём. Я даже посплю еще пару часов. — Спокойной, Валь. А ты охуенный, если что. — Язва. — Что вы, товарищ полковник, от чистого сердца.       Все равно ты меня трахнешь, думается ему. Не выдержишь долго.       И если бы кто-то сейчас сказал Тёме, что он, как бы, это… слегка оголубился, то он бы сломал ему ребра. А если бы сказали, что полковник — самый обычный российский гей, то он бы еще и ногами запинал без зазрения совести. Потому что между ними тупо химия. Да. А гейство — это второстепенное.