Рядом с ним...

Что может чувствовать человек, когда мир вокруг перестает существовать? Что он может чувствовать, когда не остается в этой вселенной ничего, что имеет какое-то значение или смысл? Сложно сказать, что обычный человек может чувствовать, находясь в такой ситуации, потому что никто не знает. Никто не знает каково это, никто не сможет понять эти чувства, пока сам не лишится всего единомоментно. Что чувствует человек, потерявший все? Душу рвет на части, кости крошатся в мелкую пыль, стираясь в болезненных мучениях, легкие горят от невозможности полноценно дышать, а тот воздух, который сумел пробиться внутрь, отравляет клетки, мучительно убивая. Пульсирующая в висках боль лишает способности видеть, слышать, думать… затуманивает собою все, но не лишает самого главного, не может пересилить самое мучительное. Внутри нет ничего, кроме желания прекратить это. Нет сомнений, нет надежды, нет ничего, абсолютно ничего… словно никогда ничего и не было… Для человека, лишившегося самого необходимого, нет ничего ужаснее будущего. Одна мысль о будущем, о будущем таком же мучительном и одиноком, как и момент настоящего, не пугает, совсем нет, не расстраивает и не заставляет плакать… нет. Наводит ужас. Она сковывает железными цепями обреченности и ломает, ставя на колени перед небесами, заставляя умолять о пощаде, о милосердии. Но никто не слышит. Просишь ли ты, крича до боли в горле и сорванного голоса, или молишь едва слышным шепотом, никто не слышит, как бы отчаянно ты ни просил. Агония — вот что чувствует человек, потерявший все на свете. Такой человек не думает о том, что из любой ситуации всегда есть выход, что когда-нибудь все непременно станет лучше, все наладится, что за черной полосой по законам, которые преподают в школе, должна идти белая. Такой человек не надеется, он просто не может, потому что ничего нет. Ни надежды. Ни выхода. И белой полосы никакой нет, как и желания жить… Законы вселенной, которые обещают справедливость, равновесие и розовое небо над счастливыми головами людей, которые в них верят, не работают. Эти законы придумали люди, чтобы успокаивать и вводить в заблуждение других людей, чтобы заставлять их на что-то надеяться, обещая, что все когда-нибудь снова будет прекрасно, нужно просто совсем немного потерпеть. Нужно чуть-чуть постараться игнорировать свои страдания, покрепче стиснуть зубы и посильнее сжать кулаки, зажмуриться и потерпеть. Все должно пройти. Время обязано излечить даже самые глубокие раны, которые должны были стать смертельными, но почему-то разрешили жить, обещая вечные муки. Все не так, совсем не так, если ты на самом деле потерял все, включая надежду. У тебя больше ничего нет. Ни любви. Ни веры. Нет сил терпеть или игнорировать, нет смелости сопротивляться и надеяться на спасение в будущем. Нет ничего кроме боли, совсем ничего. Этой болью нельзя поделиться, ее нельзя стерпеть, нельзя побороть и уменьшить тоже нельзя. Она ломает изнутри, испепеляет заживо, делает безумцем и обещает долгие муки. Ты остаешься наедине со своей болью, а она мучит, пугает своим уродливым лицом, заставляя бежать от нее, но на любую попытку спрятаться лишь криво усмехается и хохочет. Противно так, до мурашек по спине и крови из ушей. Душераздирающе… Твоя боль, она никому не интересна, никому не нужна… она целиком и полностью твоя, только твоя. Никто не поймет ее, даже если попытается. Даже если будет безумно желать забрать ее, не сможет. Она не уйдет, никогда не уйдет, не оставит тебя одного. Ты и так в этом мире один, нет ничего больше в жизни, кроме уничтожающей боли. А всем плевать, насколько тебе больно, на самом деле плевать. Кто-то может даже усилить твои мучения или попытаться сделать это. Просто так. Потому что может. Никому нет дела до твоей жизни и твоих страданий, миру плевать на то, что он слишком несправедлив. Всем плевать. — Почему именно ты? Безумный шепот раздается в пустой квартире, отражаясь от холодных стен скрипом измученной души. Слез не хватает, чтобы заплакать снова, хотя Джин никогда не думал, что они могут хоть когда-нибудь закончиться. Бледный, как сама смерть, он снова и снова молит о ней небеса, потому что не может больше терпеть, не может справиться с болью. Не может и не хочет, не видит в этом смысла, не видит надежды на лучшее. Лучше бы он вообще потерял способность видеть, потому что так только хуже — видеть мир таким, каким он стал в одно мгновение — мучительно больно для него. Возможность видеть пустую квартиру убивает его, потому что все вокруг слишком сильно напоминает о счастье, о любви, о ней… о том, чего в его жизни больше никогда не будет. Ким Сокджин умирает каждую минуту, а затем воскресает снова, чтобы вновь умереть от осознания, что все не по-настоящему. Он был бы только рад пожать руку старушке в черной мантии, но она не приходит, как бы сильно он ни просил ее о визите. А он просил много раз, потому что остался один, но хуже ему лишь от того, что приходится видеть то, чего он не хочет видеть; приходится слышать то, чего нет на самом деле; чувствовать то, что давно исчезло… Вокруг него все крутится и плывет, время бежит, проигрывая картинки счастливых дней, но становится все больнее кровоточащему сердцу. Все не по-настоящему. Он сломан. Сломан не как герои книг после неудачи, не преувеличенно или романтизированно, он на самом деле сломан, как механизм, потерявший самую важную деталь, единственную в своем роде. Он никогда больше не заработает, ему теперь место на свалке, он больше не нужен этому миру, потому что не может выполнять свою функцию и приносить пользу. Он совсем один. Джин раздавлен, растоптан, испепелен и развеян над миром, которому нет до парня, лишившегося всего, никакого дела. Совсем один… Агония. Его жизнь сплошная агония с недавнего времени. Он просто ждет, когда это терминальное состояние закончится, и молится, чтобы конец пришел быстрее. Он не может больше дышать ее запахом, не может видеть ее вокруг, понимая, что она не настоящая. Он не мог больше чувствовать ее прикосновения, не мог слышать ее голос, потому что все это было нереально. Ее нет. Эта комната пропитана ею, эта квартира пропитана ею, ею пропитан этот мир. Джин пропитан ею до мозга костей. Даже сейчас он чувствует ее, словно она здесь, рядом, словно смотрит на него с сожалением, едва сдерживает слезы, стараясь выглядеть в его глазах сильной и смелой, хотя на самом деле нет в мире человека слабее и ранимее. В квартире все так же стоит легкий запах ее парфюма, а простынь пахнет ее кожей, как и большая часть ее вещей. Кружка с любимым какао давно не греет ничью душу, а Джин не решается вылить сладкий напиток, который давно испорчен. Не решается выбросить увядшие цветы, которым она так радовалась, что Джин отметил про себя, что должен дарить их чаще. Он не может избавиться от ее вещей, не хочет избавляться от мыслей о ней и воспоминаний ее улыбки, даже если они причиняют ему страшную боль. Он мечтает увидеть ее снова, мечтает обнять крепко и расплакаться от счастья, рассказать ей на всех языках мира, как сильно любит и как она прекрасна. Джин хотел бы обнимать ее всю ночь и поправлять одеяло, чтобы не мерзла, накормить так, чтобы начала ныть, что переела и поправится из-за него, поругаться хотел бы с ней до истерик и битья посуды, и просить прощения был бы счастлив тысячи раз и больше, лишь бы простила его за то, в чем он не виноват. Он бы снова хотел покатать ее по ночному городу, целоваться хотел бы с ней, не решаясь отстраниться, хотел бы делать ей куда больше комплиментов и чаще улыбаться ей без причины, чтобы она улыбнулась в ответ… Он мечтал о гораздо большем, чем это, но знал, что его мечты не станут реальностью, и от этого страдал еще больше, отчетливо видя ее бледный силуэт. Он совсем один. Измученное тело сотрясается от беззвучных рыданий, Джин не может больше плакать или кричать… сил нет. Боль забрала у него эту способность и не только ее. Он думал о смерти, думал о ней слишком часто и слишком серьезно. Он желал ее всей душой, жаждал ее и нуждался в ней, потому что тогда страдания исчезнут, боль будет вынуждена отпустить его. Он мечтал о смерти, но не мог покончить с собой, как бы сильно ни хотел этого, как бы сильно ни нуждался в освобождении. Не мог. Из-за нее не мог. — Оппа, пожалуйста… — несуществующая девушка присела рядом, касаясь прохладными пальцами осунувшегося бледного лица, заставляя парня взглянуть на нее, обеспокоенную и напуганную. Она снова такая реальная, что он практически верит своему бреду, но сердце знает, что все не взаправду. Ее руки всегда были теплыми и мягкими, а в глазах всегда искрилась жизнь. Но в глазах этой девушки только боль и переживания, а пальцы такие холодные, что тело Джина пробирает до дрожи. Голос такой болезненный, обеспокоенный очень, почти отчаянный, что Джин чувствует вину за то, что заставил любимую переживать.  — Перестань… — молит парень, боясь поверить в то, что она на самом деле здесь. Смотрит на нее с надеждой, головой качает, считая, что окончательно лишился рассудка, но самое страшное, что сердце сжимается болезненно, прежде чем ускорить бег, а потом оборваться в бездну, вновь осознавая, что его ввели в заблуждение, снова напомнили о его страданиях. — Это уже слишком! Он не верит, знает, что все не взаправду, но не прекращает смотреть на нее, надеясь запомнить. Знает, что боль не уменьшит, что станет только хуже, но взгляд отвести не может, боясь, что она исчезнет. Издевательства мира над его израненными сердцем и душой слишком жестоки. Он знает, что она ненастоящая. Знает, но позволяет себе на секунду поверить в то, что она снова рядом. Что он не один. — Джин… — она будет снова молить его прийти в себя, а он не сможет сделать этого. Не сможет, сколько бы ни просила. Он не хочет брать себя в руки и сражаться тоже не хочет. Джин хочет быть с ней, хочет, чтобы она была жива, чтобы больно не было, хочет. Все равно она лишь плод его воображения, призрак или душа девушки, сильнее которой никто никогда не любил и не полюбит никогда. Она будет чувствовать гораздо большую боль, чем Джин, сидящий на полу пустой квартиры. Он убивается, потому что она мертва, а ей еще хуже, хотя это трудно представить. Ее душа разрывается на части, потому что она видит то, как он угасает, как отдает свою жизнь добровольно в черные руки жнеца. Ей больнее в тысячу раз, даже если она мертва. Она страдает, потому что знает, что он не хочет жить, потому что видит, что он сдался. Слышит, как он молит о конце. Она не может вынести того, что ее любимый человек исчезает из того мира, не хочет, чтобы он исчезал, и молит небеса о том, чтобы он был в порядке, но никто не слышит. Ее совсем никто не слышит. Даже он. Она будет снова кричать, плакать, будет говорить, что он не может умереть, будет умолять его жить, а он не сможет жить без нее. — Ты должен жить, потому что я люблю тебя, — скажет она, прося в последний раз. Крупные капли капают с длинных ресниц и разбиваются о паркет рядом с Джином, кроме которого в доме нет никого больше. Голос такой отчаянный, он никогда еще не слышал ее голос таким и никогда не услышит больше. Они и смотрят друг на друга, еле различая в темноте пустоты. Она — почти покинувшая этот мир душа, умоляющая высшие силы о его спасении, а он — безумец, мечтающий умереть, чтобы снова оказаться рядом с ней, отпустив свою боль. Сил еле хватает, чтобы поднять бледную ладонь лишенную тепла и коснуться влажной щеки рыдающей девушки, все еще надеющейся на то, что он сможет справиться с ее уходом и проживет долгую счастливую жизнь. Она никогда не хотела ничего так сильно, как того, чтобы он жил. А он не слушает, совсем не слушает, ощущая дрожащими пальцами влагу несуществующих слез. — Я не могу, потому что люблю тебя, — шепотом скажет он плоду своего воображения, и одна единственная слеза покинет уголок потухших глаз…