Земля-воздух

Ночь опускалась быстро, и темнота выползала из-под кустов и корней деревьев, обхватывая цепкими мягкими пальцами еще только нарождающуюся траву под ногами, закутывая небо черно-синим покрывалом, через которые кое-где просвечивали по-весеннему далекие звезды. Хлюпающая влажная земля холодила ноги, и Якоб поежился, на пару секунд обхватывая себя руками и энергично растирая плечи. Времени на то, чтобы сполна предаться отчаянию или иным не греющим душу эмоциям, у него не было, Немец наверняка тоже заметит такую удобную полосу и обязательно проверит, не остался ли кто-нибудь в живых. Возможность выжить в прямом бою с пилотом истребителя Якоб оценивал как маловероятную, если выражаться сухим языком рапортов и сводок. А если позволить себе думать прямо и без экивоков, то Немец его наверняка пристрелит и не промахнется, а «Теодора» заберет себе как боевой трофей. Якоб встряхнулся и потер ладонями лицо. Все, пора действовать, а то так и замерзнуть можно. «Теодора» он никаким немцам не отдаст, старик ему такого не простит, так что его нужно отволочь в сторону, насколько это возможно, и там прикрыть ветками, дерном… что тут еще есть? Самолет выглядел уставшим и осунувшимся, но, кажется, еще мог взлететь. Вот только Якоб добудет для него бензин, и они отсюда уйдут, из этого мокрого темного леса с его качающимися голыми ветками, украшенными пока еще только набухающими почками, и толстыми корявыми стволами, за которыми легко может спрятаться человек. Неполная луна высвечивала белесые дорожки и делала тени длиннее и резче, но Якоб был ей благодарен хотя бы за этот свет. Его глаза постепенно привыкли к темноте, а ходить по лесу он научился давно — еще когда жил в деревушке в Арканзасе. Над головой прогудел самолет. Якоб прищурился, глядя вслед его удаляющемуся силуэту. Наверняка он летит к ангарам, да и сам Якоб помнил, что немецкий лагерь должен находиться примерно в той стороне. Идти пешком к своим было бессмысленно, он просто не успеет принести информацию, да и не может он бросить «Теодора» умирать здесь. Или он рискнет и попытается украсть топливо (да хотя бы из грузовых автомобилей, которые сопровождают колонны), или… или ни месье Гобер, ни мистер Холлигер, ни даже лейтенант Мур никогда не протянут ему руки. Героями не рождаются, как говорил мистер Холлигер, и Якоб не чувствовал себя героем, он просто знал, что поступить именно так — правильно. Выдохнув, Якоб проверил вещмешок и оружие. Фонарь зажигать, конечно же, не следует, как и костер — это лучший способ привлечь внимание к себе, но вот на компас посмотреть стоит. Итак, если верить собственной памяти, карте и компасу, ему нужно пересечь этот лес, пройти через поля — и где-то там он так или иначе наткнется на колонны, там проходят все дороги, — а потом тем же путем вернуться. Якоб постарался как можно точнее отметить на карте точку, где совершил посадку. Примет и ориентиров здесь мало, придется полагаться на чутье и ту самую удачу. Густой подлесок цеплялся за ткань формы, заставляя выбирать звериные тропы и обходить овраги. Наверное, летним днем здесь было хорошо, пели птицы, привлеченные огромным количеством ягод и насекомых, душевно квакали жабы, и огромные выводки жабят спешили покинуть скрытые в лесу озерца, расселившись по окрестным полям. Но это летом. Весенняя ночь говорила скрипом голых ветвей по ткани, хлюпаньем влажной земли под ногой, далеким уханьем проснувшейся для охоты совы и тонким вибрирующим подтявкиванием что-то не поделивших лисиц. Прогалина и скрытый под ветками самолет уже давно пропали из виду. Якоб шел вперед бездумно, только отслеживая направление по компасу и вслушиваясь — нет ли в разговоре леса человеческих шагов, тяжелых, уверенных, преследующих. Вряд ли кто-то будет ловить его в темноте, вряд ли кому-то он нужен, да и Немец давно улетел, но толстые стволы деревьев легко могли скрыть человека в своей тени, и кто знает, нет ли и здесь дозорного отряда. Под ногой хрустнула ветка, и Якоб нервно оглянулся, резким движением поднимая пистолет. На него смотрело искаженное, бледное человеческое лицо с темными провалами глаз и раскрытым в беззвучном крике ртом. Изломанная рука еще как будто опиралась на ветку, а из груди мертвеца торчал обломок металлического стержня, пригвоздившего его к дереву. Якоб ощутил, как сердце сжимается, а ноги начинают подгибаться от нахлынувшего ужаса. Он уже видел мертвецов, конечно же видел, и некоторые из них стали таковыми благодаря именно его, Якоба, усилиям, но… Казалось, что мертвец пришел за ним и только металлический штырь удерживает его от нападения. Наверное, здесь была стычка, и вряд ли мертвец один, иначе его бы похоронили, если бы хоть кто-то выжил. Тело уже издавало тот самый характерный отвратительный запашок разложения, от которого хотелось скрыться как можно дальше, но еще было вполне похоже на человека, так что стычка имела место относительно недавно. Что могло здесь произойти? Пересилив себя, Якоб подошел ближе, разглядывая форму. Да, еще один немец, и скорее всего столкнулись они с французским разведывательным отрядом, зашедшим слишком далеко. Значит, дозорные тут все-таки есть… были, уже — были. Или, может, этого несчастного просто не нашли? Других тел Якоб не видел, но темнота многое скрывает, и, может быть, ему стоит отвлечься и похоронить бедолагу? Мертвец молчал, но Якобу казалось, что он слышит его последний крик, отдающийся звоном в ушах и бешеным стуком сердца. — Прости… я просто не могу тебе помочь… — заговорил Якоб срывающимся тихим шепотом. Мертвецу все равно, но Якобу хотелось услышать хоть один живой голос в этом лесу. Да хоть бы и Немца с его тяжелыми шагами и готовностью расстрелять дурного американца, попытавшегося пройти через чужой лес, хоть кого. Только бы не остаться одному в сгустившейся тишине и темноте, разделенной только лунным светом. Мертвец не ответил, и Якоб с трудом, но смог унять дрожь в руках. Он должен идти, вот только сперва снимет все же тело со штыря, иначе не по-христиански получается, нельзя так с людьми. Пусть даже могилу он не сможет сейчас выкопать, но хоть прикроет ветками. Штырь поддавался тяжело, висящее на нем тело дергалось, как марионетка, и Якобу казалось, что мертвец пытается подобраться к нему все ближе, дотянуться безвольно обвисшими руками, что-то сказать… или сделать. — Ничего-ничего, я сейчас, я скоро… ты только не оживай, ладно? Я не убивал тебя и хочу тебе помочь… Наконец штырь удалось выдернуть, и Якоб чуть не упал на ставшее сразу очень тяжелым тело, опустившееся ему под ноги безвольным мешком из тронутой гнилью плоти, обтянутой разорванной кожей и тканью. В ушах перестало звенеть, и Якобу показалось, что мертвец облегченно выдохнул, вытягиваясь на холодной земле. Штырь Якоб положил рядом: пусть орудие смерти остается здесь же, это казалось правильным. Французы-католики молились за своих умерших, но Якоб был протестантом и только коротко отдал честь мертвому врагу. Пусть он покоится с миром, ибо никто не заслуживает недреманного посмертия, а живому пора было идти, чтобы вернуться к своим и чтобы мертвых «своих» не стало больше. Якоб не сомневался, что при случае их уничтожат, пусть даже Германия и пыталась, кажется, начать мирные переговоры, захлебнувшиеся в отказах Антанты. На полях осталось мало людей, которые действительно хотят друг другу смерти, Якоб видел куда больше тех, кому хотелось только одного — чтобы все это прекратилось. Возможно, немцы и австрийцы еще сохраняли боевой дух, но у Франции сил уже не осталось после изматывающих окопных боев и ошибок командования. Якоб ничего не мог с этим сделать, да и не должен был, наверное. У него есть цель и задача, и не нужно думать за всех, лишние мысли делают дух и тело слабыми. Ночь скоро закончится, к рассвету уже хорошо бы выйти к дороге, а потом у Якоба будут куда более низменные заботы, чем размышления о войне и мире. Разговор весенней ночи прекратился, разве что где-то все так же размеренно ухала сова, и Якоб все ждал, когда она бесшумно вылетит из темноты и пронесется над его головой. Лисы давно замолкли, и только ветер гулял между деревьями, застревая в подлеске и возмущенно раскачивая тонкие ветви. Скоро лес должен закончиться, за ним пойдут поля, нужно будет обойти их по кромке деревьев, чтобы иметь возможность в любой момент скрыться. Тропа вильнула к оврагу, и Якоб снова почувствовал тот самый гнилостный запах, который всегда витает над полями сражений, с которых не успели или не смогли убрать трупы. Значит, стычка была где-то здесь, и тот мертвец не один. Что ж, в любом случае придется идти, у него нет выбора, а значит, нет смысла вновь предаваться размышлениям. Якоб был благодарен ночи и луне за то, что он не видит червей в этих телах: лунный свет превращал их в изодранные, бледные статуи, неподвижно лежащие на земле или прислонившиеся к стенкам оврага. Кровь уже давно впиталась в землю, скоро с костей сползет плоть и останутся только скелеты, одетые в военную форму. Не смотреть на них Якоб не мог, слишком боялся наступить на кого-нибудь и все-таки упасть в ждущие объятия. Ему хотелось молиться, но слова не шли в голову, а язык не повиновался, будто бы что-то запрещало нарушать эту почти торжественную тишину, полную смерти. Поэтому когда сова все же пролетела мимо, едва не задев его крылом, Якоб не закричал — просто не смог, так и замер, как жена Лота, оглянувшаяся и увидевшая запретное. Навстречу птице вышел высокий человек, слишком далекий, чтобы его можно было разглядеть, и сова села ему на плечо. На несколько секунд Якоб забыл, как нужно дышать, найдя силы лишь на то, чтобы привалиться спиной к ближайшему стволу и попытаться не привлекать к себе внимания. Это ведь Смерть? Она пришла за теми, кто ей принадлежит, и сейчас пройдет по оврагу, как идет к алтарю священник, уже в полном облачении, и хорошо, если она не обратит внимание на живого, посмевшего оказаться рядом, когда Ей захотелось обойти свои владения. Якоб даже не удивился, когда человек (или все-таки Смерть?) взмахнул руками, как это делают дирижеры перед своими оркестрами — Якобу даже показалось, что он видит палочку в его правой руке. Это было завораживающе-красивое отточенное движение, подчеркнутое бледным светом луны, и мертвецы зашевелились, подчиняясь ему. Сейчас они встанут на ноги и вновь вступят в бой, предводительствуемые самой Смертью — или все же колдуном, который решил, что мертвое воинство будет ему полезно. Якоб читал легенды о таких колдунах: они продали душу Нечистому, и он даровал им великие силы для сотворения нового зла. — Не смей… не смей их тревожить! — Якоб не кричал, не пытался кинуться к человеку, но дуло тяжелого пистолета в его руке уже смотрело в сторону колдуна (или все-таки Смерти?). Если это Смерть, то ей пуля не причинит вреда, а если же нет… то он не уйдет отсюда, потому что никто не должен тревожить мертвых! Еще один взмах руками, теперь больше похожий на жест, с каким театральная дива отправляет незадачливого влюбленного совершать подвиг во имя нее. Якоб поджал губы, выцеливая голову этого… существа. Если бы оно подошло хоть немного ближе, было бы проще, Якоб никогда не показывал выдающихся результатов в стрельбе. Земля под ногами вздрогнула, и Якоб кинул взгляд на овраг, ожидая увидеть, как армия мертвецов выстраивается перед своим новым повелителем. Но нет, те продолжали лежать, как лежали бы на носилках, вот только не было санитаров, которые эти носилки несли. Овраг, казалось, еще немного углубился, и мертвецы медленно летели к зияющей на его дне яме, как в братскую могилу. Якоб опустил пистолет. Значит, это все-таки была не Смерть и не колдун-некромант, продавший душу в обмен на силы. Это был Могильщик. Он просто делал свою работу, и ему ничего не стоило похоронить здесь и еще одного живого, если тот посмеет помешать. Через несколько минут Могильщик исчез — просто исчез, не сделав и шага обратно к деревьям. Значит, уже все и он не будет наказывать нахального свидетеля за то, что тот оказался не там, где ему положено быть. Якоб был уверен, что сова ему все рассказала, но, наверное, достаточно просто молчать об увиденном, и тогда все будет хорошо. До края леса оставалось совсем немного.