Кисточка мастера Шэня

Быть живым — недостаточно. Быть живым не где-то там, на другом конце мира, с глаз долой — из сердца вон, требовало труда. Живому нужно место среди других живых. Желательно, еще и подходящее. Первое время он ждал, пока мир, потрясенный и запутанный, встанет вокруг него на место и расправит складки и пряди. Ждал, проводя время в неподвижности посреди бамбуковой рощи. Это называлось медитацией, но на самом деле он скорее искал новых связей со всем, существующим вокруг него. Он медленно, задумчиво, раз за разом повторял сходные движения, нанося себе царапины острой щепкой или прокалывая кожу кончиком шпильки. Мир есть боль, забывать об этом нельзя, как бы ни хотелось — после безболезненного не-существования на Изнанке. Мог отрабатывать упражнения, которые не любил никогда раньше — те, которые применяются в ближнем бою без оружия. На предплечьях по-новой расцветали синяки, со временем проходили — так и должно быть. Мог даже работать с духовной энергией, упражняясь без сна и отдыха. Он не вполне понимал, как так вышло — как он сохранил свое золотое ядро, отдав его насовсем нарисованному небу и дракону из небытия. Разве что он его не сохранил, и то, что теперь горело в центре его существа, не было полностью золотым. Было чем-то похожим на те белые огни, равно смертоносные и животворящие. Так или иначе, оно было, и в эти дни он чувствовал, что его уровень как заклинателя стал значительно выше по сравнению с прошлой жизнью. То, что ограничивало его, исчезло, чем бы это ни было. Иногда он задавался вопросом, имел ли его двойник — близнец, так они договорились называть друг друга — те же ограничения, что и когда-то, и если да, то как он мог с этим смириться. Как он мог с этим жить. Ему самому в свое время такой стойкости не хватило. Его близнец был особенным. В нем, кажется, было все, чего недоставало самому Шэнь Цзю — терпение, сострадание, тщательно скрываемая непосредственность. Он даже мог, не насилуя себя, как-то управляться с толпой учеников на Тихом Пике. Да еще так, что они искренне любили его. Это почему-то вызывало гордость, а не зависть. Проблема оставалась прежней — что ему теперь делать здесь? Он не жаждал занять непременно прежнее положение в школе, не теперь. Но что он мог сделать еще? Уйти? Мысль о том, чтобы покинуть орден, причиняла ему невыносимое беспокойство, он не хотел даже обдумывать ее. Потом близнец нашел его и отвел домой. За то время, которое Шэнь Цзю потратил, вспоминая, как терпеть то, что не можешь изменить — тот, другой, расширил Бамбуковую Хижину, создавая для него место в новой жизни. Тогда же они поделили обязанности на Тихом Пике. Близнец был рад это сделать — теперь, когда мастером Тихого Пика были два человека сразу, он был свободнее в своих делах и передвижениях. Кажется, он любил путешествовать, и уж точно любил проводить время у своего… мужа в Царстве Демонов ли, в Цветочном ли Дворце. Это давало Шэнь Цзю возможность не покидать Двенадцать Пиков — всего лишь в обмен на обещание быть снисходительным к ученикам. Быть снисходительным… Что ж. Теперь он мог с этим справиться. Было, однако, и то, с чем он справиться не мог. Во всяком случае, не в одиночку. …Шэнь Цзю резко выбросил руку вперед и перехватил собравшегося было уйти Юэ Цинъюаня за запястье. «Мы не договорили!» — собирался рявкнуть он, но слова застряли в горле, и получился хриплый вдох. От того, какое затравленное выражение на миг исказило спокойное (ледяное в своем спокойствии!) лицо главы Юэ. От того, как глава замер, стоило чужим пальцам коснуться кожи, замер не шевелясь, позволив дернуть себя вперед, разворачивая лицом к лицу. Точно кукла. Сломанная кукла. Так какого хрена? С момента совместного возвращения с Изнанки, где Юэ Цинъюань собрался навсегда остаться мертвым рядом с ним, они не разговаривали. Либо молчали, либо ссорились — вот как сейчас, но не разговаривали. И Шэнь Цзю отказывался понимать, отчего этот человек, после всего сказанного и сделанного там, на той стороне, решил вдруг вести себя так, словно в этом мире Шэнь Цзю не существовало. Ах да. Именно так он и вел себя ранее! Они оба возвращались к прежним путям. Шэнь Цзю так точно: обжигал ледяным спокойствием и колол ядовитыми иглами слов. Никаких прежних путей нет, Шэнь Цзю знал, что вернулся не ради них. Он здесь только для того, чтобы Юэ Циньюань не гробил себя больше ради своей придурочной вины и придурочной доблести. И не бегал больше его спасать, за ним самим-то глаз да глаз нужен. И сейчас Шэнь Цзю буквально нависал над Юэ Цинъюанем, как змея над беззащитным кроликом. И пытался поймать взгляд, который Юэ постоянно норовил отвести. Ну уж нет. Ты меня зачем-то вернул, так почему? Рука под его пальцами ощущалась неподвижным ледяным фарфором. Даже ток крови удалось уловить не сразу. Шэнь Цзю, не отводя взгляда от лица Юэ Цинъюаня, разжал хватку и провел большим пальцем по запястью, прислушиваясь к течению ци. Юэ Цинъюань содрогнулся — от чего, от страшной участи оказаться с Шэнь Цзю лицом к лицу надолго? Но не вырвался, остался стоять, опустив руки вдоль тела и глядя в пол. Шэнь Цзю окатило яростью. Что не так? То, что казалось простым и понятным, не требующим объяснений на Изнанке, здесь мучило и требовало ответов. Потому что тогда — не успел. Отдавай долги и уходи. Блядь… Большим пальцем погладил по ладони и, заметив, как напряглось, вытянулось струной все тело — провел еще раз. Согнул пальцы, пробежался кончиками по изящным линиям, обхватил указательный палец, задел средний… Рассеянно подумал, как они ощущались бы на вкус, но мысль смыло отливом утихающей ярости. Юэ Цинъюань все так же упрямо смотрел в пол, и только плечи едва заметно подрагивали. Шэнь Цзю, едва касаясь пальцами, проследовал вверх под широкий рукав — нижнее платье Юэ Цинъюаня в этот день было таким же свободным, как верхнее, и давало пространство для маневра. Предплечье, ложбинка локтя, еще один сорванный вздох… И тихое: — Сяо Цзю. «Сколько раз я говорил, не называй меня этим именем!» Это имя давно уже не относится ни к кому, того мальчишки давно нет, он умер, задохнулся, истаял. Шэнь Цзю перехватил веер и приставил к шее Юэ Цинъюаня, заставляя поднять голову. Что там таилось в его глазах, черных, как бездонный омут, как бесконечная бездна — хрен разберешь, только вот смотреть невыносимо и не смотреть не получалось. Хотелось ударить. Кулаком, по лицу, не жалея костяшек — чтобы кровь замарала белое лицо. И одновременно вспоминалась та решимость — остаться. А потом послушная рука в руке и завязанные глаза — доверие. С этим Шэнь Цзю мог бы жить. С этим он жаждал жить. Этого ему всегда не хватало — не попустительства, густо замешанного на чувстве вины, а доверия. Так где же оно сейчас? — Что еще, Ци-гэ? — прошипел Шэнь Цзю в лицо Юэ Цинъюаню. — Что ты хочешь мне сказать? «Ци-гэ, заклинатель ты хренов или некромант? Упрямо продолжаешь звать и звать маленького Цзю, храброго уличного хитреца, бойца, кем он еще тогда был — и ведь дозовешься». Главное, не думать, совсем не думать, иначе не получится оживить… себя. Глаза Юэ Цинъюаня расширились, и стало совсем невозможно смотреть — как будто ударили под дых, запустили демонические щупальца куда-то под сердце и лишили дыхания. Шэнь Цзю отпустил его запястье и, не убирая веера от горла, взял второй рукой за затылок и потянул к себе. — Сяо Цзю! — почти умоляюще выдохнул Юэ Цинъюань — и тем самым дал возможность скользнуть языком сразу в рот, не сражаясь с раковиной сомкнутых губ. Не давать возможности отступить. Ему. Себе. Стон Юэ Цинъюаня, кажется, смешался с его собственным. Веер упал на пол. Сейчас нужны две руки: одна гладит тонкую шею, другая рука скользнула под воротник, нащупывая ключицы. Сейчас не нужно защищать себя. Какая уж тут защита. Маленький Цзю когда-то хорошо умел нападать… Вспоминая, как скользила кисть по излучинам косточек, по глубоким выемкам, в которых можно разводить драгоценных карпов, Шэнь Цзю изучал пальцами потоки вен — и злился, потому что тело деревенело, не реагируя на прикосновения. Шэнь Цзю зло укусил Юэ Цинъюаня за губу, ощутив солоноватый вкус крови на языке, и толкнул назад, к кровати. Вмиг оказался рядом, схватил за пояс, распуская узел, толкнул в плечо и, потеряв равновесие, оказался на кровати вместе с ним. Над ним. В груди теснилось слишком многое. Ярость. Горечь. Обида — за тот поцелуй и те слова на Изнанке, которые, стало быть, ни о чем? Губы саднило и жгло желанием нового поцелуя, а гребанный Цинъюань снова не смотрел на него! Шэнь Цинцю навалился на Юэ Цинъюаня, опуская ладонь на шею. «Посмотри на меня, посмотри…» Как во сне, двигаясь медленно, словно сквозь толщу воды, Юэ Цинъюань повернул голову и посмотрел в глаза Шэнь Цинцю. Запахло грозой: точно его меч покинул ножны. Волна силы, спокойной и уверенной, окатила Шэнь Цинцю, и он ощутил, как между ног все окрепло. Такого Юэ ему хотелось видеть. Рядом с собой. Под собой. В себе… Оглушенный этой внезапной силой, он ослабил хватку, и этого хватило, чтобы Юэ Цинъюань дернулся вперед и вверх — но не чтобы сбросить с себя и уйти, а чтобы впиться в губы жадно, так жадно, как припадает к холодному роднику путник, заблудившийся в горах на много дней. Шэнь Цзю не мог припомнить, чтобы его хоть раз в жизни хоть кто-то целовал так. Оцепенение спало с тела Юэ Цинъюаня, как цепи рухнули. Шэнь Цзю отвечал ему с той же горячностью, освобождая от надоевших черно-красных одежд. Хватит с него уже черного, насмотрелся. Его бы воля, Юэ Ци ходил бы только в белом, в сияющем белом, чтобы можно было разглядеть в любой черноте… Блядь, да какое белое. Шэнь Цинцю погладил ладонями узкую грудь и едва не взвыл от накатившего желания. Его бы воля, и Юэ Ци вообще без одежды ходил, и желательно, от стены к кровати — столько, сколько понадобится, чтобы все окончательно между ними прояснить, раз сказанного там, на Изнанке, оказалось недостаточно. Какое-то масло нашлось у кровати, кажется, лекарственное и для ран; не иначе, наследие «близнеца», но хорошо хоть какое-то. Юэ Цинъюань что-то встревоженно прошептал, когда Шэнь Цинцю проник в него пальцами, но тот не вслушивался. Слова — потом. Не получается у них словами, как на разных языках говорят. Наверное, воскресшим из мертвых вообще трудно говорить на одном языке с живыми, зато поиметь живых — одна радость. Вместе со смертью, непониманием, разлукой в многие десятки лет и прочей дрянью, отравляющей жизнь. «Я здесь. Здесь. Посмотри на меня. Я здесь». Сейчас Шэнь Цинцю готов был понимать только один язык: тот, который хозяйничал в его рту, когда они с Юэ вновь разделили дыхание. Язык тела, при котором Шэнь Цзю втрахивает его в слабо скрипящую кровать, стискивает пальцы — до синяков! — на тонких запястьях и шее, вылизывает ключицы, повторяя манящие движения кисти; целует в лоб, в скулу, в висок — куда дотянется — до конца не осознавая, что тот, кто бьется под ним, выгибается дугой, шепчет неразборчивые нежности — старший брат Юэ Ци. Который не сбежит, едва отдышавшись, потому что Шэнь Цинцю, как в старой сказке, спрячет его одежду в бочке с водой и возьмет в плен. До самого заката, а может быть, до новой зари. А хотя бы и навсегда. — Мы не договорили, Ци-гэ. Быть живым — недостаточно.