1. Король
1. Тьениус Дилетиан, начальник стражи, отличается внимательным и спокойным выражением лица. Наверное, именно поэтому Гилан обращается к нему - проходит, как ни в чём ни бывало, мимо охраны, и протягивает окровавленный кусок бумаги с литерой Х. Для Тьениуса он просто сгущается из воздуха - грязный, оборванный, заросший бородой данмер, весь в крови и какой-то мерзости… полоумный, вероятно, если смотреть на глаза и улыбку. - Сэра. У вас всё в порядке? - интересуется Тьениус. - Нет, - пожимает плечами Гилан, снова взмахивая запиской. - Меня хотели убить. Как это... люди из Тёмного Братства. И меры. И… Но я… Приходится вдохнуть и выдохнуть несколько раз, потом начать с начала. В башне Сорквильда Ворона было очень одиноко, и теперь говорить, произносить звуки… весьма затруднительно. Даже не настолько затруднительно, как… допустим, идти по старым кварталам Морнхолда, заселенным гоблинами и всякой нечистью, натыкаться поминутно на убийц в чёрных доспехах и выживать. Заращивать раны - благодаря Дивайту Фиру, корпрус оставил свои бонусы… Да, это все было не так сложно, как теперь говорить. Тьениус внимательно слушает. И поясняет, что Х - это, наверное, Хелсет. А вот в такое количество “Темной Братии” под Морнхолдом никто никогда не поверит. Особенно в то, что Гилан их всех перерезал. Велет благодарит… и фыркает. Страж послал его к королю, думая, что такой побродяжка никогда не получит аудиенции? И… почти месяц поисков, чтобы узнать, что тебя “заказал” король?.. Или скорее, заказал “Темное Братство” тебе, потому что испугался, что кто-то наймёт эту организацию, чтобы убрать Хелсета Хлаалу с дороги? Мораг Тонг бы не стали. Эно Хлаалу… нет. Даже по воле Мефалы. А вот фанатики Ситиса… Король, что происходит из твоего Дома. И которому ты не сделал ничего дурного. Дилетиан советует с ним встретиться; иронично, но если нечего делать - то почему не сделать то, что предлагают? Гилан и делает. Морнхолд его раздражает - людно, шумно, путано, так же, как у него в голове. Приходится попотеть - делать мелкие глупые задания для Тьениуса. Шнырять там и сям. Но город начинает успокаивать - Гилан вырос в городе, а не в каком-нибудь Эшленде, и ужас Красной Горы потихоньку забывается. Стирается. Оседает на дно, чтобы прорасти новыми кошмарами. 2. - Хелсет? Чума на него, - говорит один из пьянчуг в таверне. - Не желаю я подчиняться ублюдку, который себе уши обкорнал. Что он себе ещё отрезал? Яйца, чтобы проще было служить имперской подстилкой? Ха! Тоже мне, король. - Тебя, Рилс, повесят, ей-Трое. - Да пусть вешают… правду не повесишь. У нас есть правители, слишком даже много, куда ещё один! Это значит, АЛЬМСИВИ, - да святятся их имена! - потом по грандмастеру на каждый дом, да ещё слыхал я, где-то откопали Нереварина - хоть у него ума хватило не лезть в нынешнюю кашу; потом Император… и вот те на, еще и король! Ллетан был тряпкой, а Хелсет… - Власти на пользу централизованность. - Ну вот что ты понимаешь… - Простите, - бледнея и краснея, встревает Гилан. - Мутсеры, вы упомянули, м-м-м-м, короля Хелсета. - Тише ты, н’вах, - фыркает тот, что пониже ростом. - Ну, да, и что? - Он… вы хотите сказать… воспитан... - Да идиот только не слышал! Тот, что повыше, приспускает с носа очки. - Сын королевы Вэйреста и Морровинда Барензии и генерала Симмаха. Усыновлён королем Эдвиром, но проиграл борьбу за власть дочери Эдвира, Элизане. Бежал к своему двоюродному деду, Атину Ллетану, сюда, в Морнхолд. Атин умер… и его племянник Тален Вандас тоже. Теперь Хелсет - король. Всего-то немного яда. Почитайте “Игру за обедом”. Или “Доступный язык”. Гилан просто не может продолжать вопросы и отстаёт, забиваясь в самый дальний угол зала. Он всё ещё пытается почувствовать себя Лордом Нереваром, но на самом деле знает, что ничего от Неревара в нем нет. Есть высушенный жизнью впроголодь мер с темными кругами под глазами, который привлекает внимание, если не носит капюшон - болезненность подчеркнула внешнюю привлекательность. Большие глаза с запавшими тенями; чётко очерченные губы; выразительная мимика. Может, лишь это и есть - Неревар, говорят, был хорош собой. Но он думает не о Хортаторе и себе-другом, а о слухах и о короле. Что-то неприятно задевает Гилана во всём этом. Что-то неправильное, мысль причиняет неожиданную боль, как проглоченное лезвие, которое внутри ранит плоть при каждом движении… Он вертит в руках кружку, и та холодит ладони, пачкает их кислым и липким. Хелсет-который-должен-быть-на-троне. Как и всегда в жизни Гилана, какая-то деталь падает в разверстую почву беспокойного ума, прорастает и захватывает сиродильскими джунглями всё сознание. Он думает о руке и о лезвии. Он думает об изгибе ушной раковины, о рубиновой крови и о боли быть-не-таким. Об отчаянии. Интересно, он хоть кому-то говорил, зачем это сделал на самом деле? Есть столько бессмысленных жестов, когда отчаялся что-то изменить. Интересно, что будет, если заговорить не о деле. Хелсет, чьё лицо известно всем по разным книгам и печатной продукции - бывает ли у него желание потолковать с незнакомцем? 3. В первый раз он видит настоящего Хелсета Хлаалу в тронном зале - в окружении вельмож, телохранителей, каких-то пронырливых типов, стражи... Что-то в голове неудержимо не_так щёлкает. Трон, меры и люди. Запах благовоний. Бряцание оружия. Почему-то печальное запустение Вивека или безумная, болезненная роскошь Дагот Ура не давали вспомнить всю подобную “кухню” так хорошо, но Гилан осознает, насколько ненавидит тронные залы. Ожидания. Этикет. Насколько отвращение под кожей. Насколько король на самом деле хорош и не вписывается в блескучее, сорочье великолепие Морнхолда-про-Имперского. Его одежда и его прическа, его манеры и его голос - не подходят его лицу. Хелсет - данмер, вырезанный и наклеенный на кого-то другого. Гилан смотрит во все глаза; хочет не тянуться к нему и не может. Все разговоры простые и по делу. Все взгляды имеют тройное дно, но Хелсет кажется равнодушным. Но ему и нельзя быть иным. Просто нельзя. Нереварин не_помнит, каково это. Его спрашивают, не родственник ли он Велетам из Стоунфоллза, но Гилан может только посмеяться - нет, конечно нет. Ни тем, ни каким-либо ещё - его фамилия просто случайность. Возможно, кто-то из тех, кому на шею свалился данмерский ребёнок в своё время, просто взял её из газеты. Нереварин или нет, он приносит королю добрые вести - Темное Братство сильно ослаблено. Значит, может сгодиться и для другой работы… и ему эту работу находят.2. Одержимость
1. Гилан берет всё новые поручения - только затем, чтобы возвращаться и видеть… иметь шанс увидеть энергичную, нервную, притягательную фигуру короля. Ему кажутся до странности знакомыми некоторые повадки. Рассказывая, как идут дела с двемерскими развалинами под городом, Гилан может думать только о пальцах, унизанных кольцами, которые постукивают по подлокотнику кресла, о том, как хорошо было бы ощутить их прикосновение - наверняка король не очень любит кого-то касаться. Может, подать ему руку? Как это принято у людей - целуют перстни? Гилан может думать ещё о том, что хотел бы поговорить… иначе. Но он молчит-говоря-совсем-другие-слова. Запинается, бледнеет, не знает, куда смотреть, пялится зачем-то на Каррода… и затыкается окончательно, видя идущую по галерее Барензию - королева-мать слегка пугает его. Возможно, пониманием. Но говорить с ней страшно. Гилан боится таких женщин - сам не знает, почему. Ему кажется, что Барензия видит его насквозь, и видит что-то такое, что ему самому непонятно, и если это будет названо, то он лишится целости. Засыпая в гостинице, он привычно думает о Ворине, но тут, в Морнхолде, царит ослепительная тишина. Потому он снова думает о Хелсете - с некоторым стыдом… но холодновато-надменное, умное лицо короля так и стоит перед глазами. “Король-дитя, взрощенный альтмерами и воспитанный в духе Империи. Что он может знать о данмерах! Он дурак, и дурак опасный... - кипятился лорд-архиканоник Гавас Дрин. - Ты видел его уши? Он подрезал их, чтобы выглядеть на имперский манер!” - Нет, я не видел, - сообщает Гилан подушке, и сворачивается в комок. - Я хотел бы. Сэра Дрин, господин архиканоник, да иногда голову себе отпилишь точилкой, только бы стало лучше. Я так рад за вас, что вы не знаете, что такое быть неправильным... Что такое быть неуместным. Можно идеально подходить под назначенное тебе место; саркофаг по твоей мерке, но ты не можешь лечь в него из-за какой-то маленькой детали. И самое глупое, что ты не знаешь, какой - потому можешь искромсать себя целиком, ища нечто невидимое, нечто лишнее… нечто, что ты должен удалить и стать наконец идеальным. Гилан гадает, испытывает ли Хелсет подобные периоды омрачения. Пытается заснуть - грезя тем, что всё-таки задает вопрос. Что всё-таки отводит прядь чёрных волос, гладит шрам - вдыхает запах у шеи. Как глупо, вряд ли король нуждается в сочувствии. Вообще в чём либо от такого, как Гилан. Хелсет старше, пережил больше… или нет?.. Сложно оценить всё, что случилось на Красной Горе. Гилан попросту не знает, что делать со своей историей - тени не разговаривают, а он всё спрашивает и спрашивает пустоту… Смешно. Почему Хелсет? Это влечение не того толка, что кончается постелью - или может быть, такого, Гилан плохо разбирается в собственной голове. Ворин должен родиться еще через три десятка лет в лучшем случае, и надо не сойти с ума за это время. Надо как-то продержаться. Как это удаётся Хелсету Хлаалу? Гилан тихо стонет сквозь зубы. Что ему сказать такого, чтобы не показаться идиотом? 2. Альмалексии хочется быть милосердной к этому мальчику - и дать пощёчину Хортатору. - Ворин? Он всегда использовал тебя. Всех нас. Может быть, ты был самой любимой игрушкой. - Не верю, - качает головой Гилан. - Разумеется. Он использовал тебя даже сейчас, чтобы освободиться от испорченной оболочки. Ты ещё молод, дитя моё. И скорее всего, был создан им, как инструмент. Мы с Сехтом, признаюсь, ломали подобные очень много раз, но тебя взял под опеку старик Тайбер - о, от него и от мертвого столько неприятностей! - Ты знала меня?.. Его... Неревара… Гилан растерянно озирается. Руки Альмалексии стоят в своих доспехах, словно изваяния. Не-богиня все равно сияет. - Никто его не знал, мой мальчик. Никто бы и не узнал. Хортатор - это титул, а не конкретный мер. - Разве конкретный мер умирает, приняв титул? - Да и нет. Разве Альмалексия Джарун не умерла, став Айем? Каждый из них - в коконе собственных грёз. Гилан спрашивает, похож ли, но в ответ получает лишь поручения. Он меняет погоду. Сражается с даэдра. Ищет части клинка и смолу, и, проходя по залам руин, не может понять, в какой эре находится, так живо - лживо? - встают в не-памяти образы процветающего двемерского города. Когда клинок наконец сияет, Альмалексия целует его в губы и шепчет, что всё скоро кончится. Он ей верит. Всегда верил. Он верил и Ворину, но что с того взять? Альмалексия хочет от него уничтожения Хелсета Хлаалу - как угрозы своей власти, и натыкается на отчуждение. Может, Нереварин бы её и послушал, но не Гилан Велет. Он отказывается. Для него Айем - не богиня, но отголосок недовспомненного, потому с ней можно спорить, как со всякой полуправдой. 3. Приёмы у Хелсета становятся всё страннее. Да, со времени, как Гилан победил в поединке Каррода, на что вообще никто не рассчитывал, на Нереварина перестали смотреть совсем уж неприязненно, но он постоянно подбрасывает поводов. Вот, сейчас король произносит речь, а Гилан стоит рядом - так близко, что можно коснуться рукой. “Но кто я такой…” Хелсет косится на него нечитаемо, а в воображении уже чудится - запрокидывает голову, подставляет холёную шею, приоткрывает губы, улыбаясь сближению - холодновато и ожидающе. Как именно служить вам, мой король?.. Даже Каррод косится на Нереварина - видимо, выражение лица у него не самое пристойное. Так глазеть можно… на девку в Суране. Извинившись, Гилан выходит из зала прочь, на воздух. Что же это! Он привычно задаёт вопрос Ворину, представляет его блуждающую, косую улыбку. “Тебе любопытно. Я же не запрещаю. - усмехнулся бы он. - Я никогда не мог запрещать тебе!” Но всё равно стыдно. И желанно… все даэдра этого мира, что же происходит! Гилан смотрит на молодого темноволосого вельможу, читающего книгу в саду, но видит не его. Отворачивается, смотрит на стену - и снова пропадает в собственных грёзах. Вот бы отвести от уха тёмные волосы. Посмотреть, действительно дотронуться - он бы разрешил? У всех меров, кроме каких-нибудь ординаторов, очень чувствительные уши. Больно было, наверное. Вот бы осторожно… одним дыханием… Больно… сейчас. Барензия подходит неслышно, и Гилан вздрагивает при звуке ее голоса. - Ты называешь себя нереварином, верно? - Я… как вам будет угодно. Пахнет духами - теми, что используют очень, очень богатые и очень, очень красивые данмерки, вошедшие в определенный возраст. - Сколько тебе лет? - Тридцать, - Гилан даже не помнит, лжёт или нет. Всё смешалось. - Такой юный. Почему ты ушёл сейчас? - Я… нездоров; я… мне нужен был воздух. Спасибо что заботитесь… меня! Он почти вскрикивает, напугав читавшего юношу; тот встаёт и уходит. У него причёска “под Хелсета”, и Гилан закусывает губу. Он всегда так делает, когда не знает, как реагировать. 3. Мать Вечер пахнет грозой, но во дворце хорошие окна. Личные покои короля высоко - и хорошо охраняются. Вдовствующая королева-мать всё равно никогда не стоит на одной линии с окном. - Ты видел, какие он на тебя взгляды бросает... - И что, матушка? Мне отвечать на всё, что в меня бросают? Барензия только вздыхает. Когда-то с сыном было проще договориться. Теперь у него всё чаще бывают странные идеи. Хелсет раздражённо снимает с пальцев кольца - одно не желает сниматься, и он скручивает его, морщась. Сустав болит… - Мне всё равно, кем он себя называет. Я отправил его зачищать канализацию и заткнуть глотки всем этим газетёнкам, которые не умеют подавать информацию. Пусть принесет пользу, раз я ему так нравлюсь. - Нереварин может тебе пригодиться. И не забывай, что он спас мою жизнь. - Матушка, этот мер душевно нездоров. Пусть он принадлежит к нашему дому и неплохо продвинулся в иерархии, он… не в себе! - Пусть Каррод испытает его физическую силу. А духовную… что-то в нём есть. В нашем мире не стоит сбрасывать со счетов тех, кто называет себя столь опасными титулами. Нереварин может оказаться не сказкой. - Эшлендерские сказки в Эшленде. У нас полно забот и без них. Что я должен делать с тенью Святого Неревара, даже окажись она правдой? Поклониться? Святые хороши в Храме, когда стоят мирно в виде статуй и не лезут в дела живых. Кольцо наконец слезает, и Хелсет кидает его в глубины шкатулки. Шкатулку давно пора заменить, выкинуть… он ещё помнит, как пытался запихнуть её в багаж, а она не лезла. Хелсет ударяет ребрами ладоней по столу, опирается на руки, опускает голову. Шёлк обтягивает плечи - видно, что он сильнее, чем хочет казаться. - Жаль, сын мой. - Что? - Хелсет косится на мать, потом разгибается и смотрит прямо, выжидающе. Когда голос Барензии так сух, жди очередных нотаций. - Меры слишком неподходящи для того, кто хочет понравиться Империи. Люди слишком опасны для того, кто не может перестать быть мером. А сердце короля слишком хорошо для кого бы то ни было. - Мои дела, матушка, идут весьма неплохо. А вот моя постель никого не касается. И уж точно не касается этого вварденфелльского дурачка. - Ты мог бы заметить, что у него акцент гетто имперского города. Только они произносят “скриб” как “сшк’риб”. Он старается, но я всё равно слышу. - А я нет. Что ты хочешь доказать мне? - Ничего, Хелсет. Кроме того, что ты пьешь многовато зелий противоядия. От них суставы распухают… и думаю, не мне тебе говорить, что бывает при отмене. Хелсет подчёркнуто вежливо кланяется и вылетает из зала. Он любит и уважает мать, но иногда это невыносимо. Почти постыдно - она что, даэдра, столько видеть?4. Мертвые боги
Гилан движется по Заводному Городу по колено в воде. Фабриканты совершенно завораживают. Жаль, так жаль, что их приходится портить. Ломать. Разбивать… как и все хитроумные ловушки. Разгадывать мысли Сехта - словно касаться его разума, и Нереварин впадает в транс щемящего, радостного предвкушения, узнавания - о, Сехт, ведь это ты, пусть ты когда-то и придумал сам план гибели. Мысли путаются. Гилану кажется, он почти помнит маску, которую носил Сил - не ту, которую принято сейчас изображать его каноническим знаком. Простую полумаску с двемерским узором и медный поддерживающий ошейник. Не в шрамах дело. Такому хорошему магу ничего бы не стоило наложить на себя иллюзию. Сота Сила собирали по кусочкам после трагедии в Альд Соте, и некоторые части тела просто отсутствовали. Он и не скрывал. Когда Гилан появляется в Центральном Когитуме, закрытом, забранном решетками - куда делся вид на долину?! - он не хочет верить в то, что видит, поэтому оборачивается на жужжание портала. Альмалексия Джарун прекрасна в своём боевом облачении. Это он тоже помнит. Как и то, что если она идёт с правой ноги, то будет атаковать приёмом “мертвый никс”. Удар, защита, удар. Фехтовальные выпады следуют один за другим, а Гилан вспоминает всё больше. Вспоминает отраву, проникшую в кожу; замедлившуюся кровь. Вспоминает боль от вхождения в тело нетч-копья и новую - от Пламени Надежды, что отрубает ступни ног. Скальпель, идущий вокруг лица - и ощущение слезающей кожи. Было уже не больно. Так же, как сейчас - почти не больно… заметить брешь в защите, и так медленно - Айем, Айем, почему ты открылась? - направить туда Истинное Пламя. Достаточно одного удара под шлем-маску с даэдрическим оскалом. Сердце больше не питает Мать Морровинда. Когда Альмалексия падает, Гилан не хочет снимать с неё маску. Не хочет даже пытаться. Он оборачивается, хотя знает, что живых в зале нет. - Нет. Нет, ну же… Касается изувеченного трупа, свисающего с кабелей. Пытается пристроить их, но плоть обуглена. Гнить она, кажется, не способна - так пропитана чем-то… какой-то смесью. Нетленное безымянное ничего. И лицо, застывшее в выражении муки; развороченная маска, губы, откушенные или сожжённые… Сота Сил мёртв уже несколько часов. Холодный, как металл всей конструкции. Так хотелось поговорить. Отец Тайн унёс все тайны с собой. Он знал Ворина, знал, что случилось, он бы сказал! Гилан орёт на труп - проклинает, как умеет, а потом становится на колени, обнимает остатки тела Заводного Бога и рыдает. Всё кончилось. Ничего нет и никого из тех, кто мог бы дать какие-то ответы. Вивек достаточно красноречиво молчалив - может, стоит вернуться и запустить ему в лицо Разделителем, Разрубателем, Стражем, обоими пресвятыми клинками, всем этим священным сором… один вопрос, только один - даже не “за что”, наверное, у них были причины. Просто - как избавиться ото всего этого… Видения наваливаются, мрачные, злые, видения прошлого, которое слишком обширно для того, кто и полувека не прожил. Неревар жил полтысячи - насыщенных и жестоких. Гилан Велет отцепляет останки Сота Сила от кабелей и укладывает рядом с Альмалексией. Он бы телепортировал обоих в Вивек - но кольцо наверняка перенесет в Морнхолд, и трупы… там не нужны. Он прислоняется к стене, закрывает глаза и стискивает кольцо. Морнхолд - город света и магии. Глаза от его сияния и правда болят. 2. Стража просто захлопывает перед ним дверь. Это приказ Барензии. Гилан может отправиться к ней - или убираться вовсе. Хелсет в отъезде. Хелсет-который-мог-бы-понять-хотя-почему-бы. Насмешка - которая по счёту? Гилан колотит в дверь до тех пор, пока стража попросту не выставляет его с этажа. Никто и ничем не может помочь. Учтивый личный историк экс-королевы задает вопросы, но Гилан их не слышит, они все не те, не такие, не о том. Выглядит он совершенно не по-нереварински, на взгляд здешних обитателей - измазанный одни даэдра знают в чём, в разномастных доспехах, под которыми окровавленная, пусть и неплохая, рубаха. Он находит Каррода в борделе, где тот привык коротать вечера. Но Каррод ничего не говорит. Просит убраться. Хелсет - в отъезде, дела… разве остались общие дела?.. И Гилан кивает, и соглашается, и уходит - и терпеливо ждёт. Когда король снова появляется в городе, Нереварин просит аудиенции от имени своего поверенного - снова отказ - а потом просто забирается ночью в окно. Застаёт Хелсета в ночной рубахе, но ещё не снявшего украшения, за столом, пишущим какую-то бумагу. Гилан поднимает вверх руки - показывает, что не вооружен. - Что ты здесь делаешь? - Хелсет Хлаалу поднимается ему навстречу. Такой красивый. Чужеродный. Невписывающийся. - Здравствуй, мой король, - говорит Гилан так, зная, что терять нечего. Встаёт на одно колено, берет его руку и целует наконец ладонь - унизанные перстнями пальцы так напоминают Ворина - губы натыкаются на соль и запах алхимических смол. На бьющуюся жилку. Можно потереться лицом об эти пальцы; о, Хелсет не убирает руки. Гилан осмеливается открыть глаза; смотрит снизу вверх, подставляется под касание, просит. Его ресницы дрожат, и это можно ощутить кожей у основания мизинца.. - Ты странный мер, Нереварин, - говорит ему король. - Не знаю, зачем ты пришёл. Я не верю, что Альмалексия и Сота Сил мертвы, и что ты мог убить Дагота Ура. - Не верь мне. Дай мне быть с тобой. Хелсет грустно улыбается. Многие бы хотели… быть с ним. Ещё большее количество меров хотели бы вогнать ему стилет между лопаток. Впрочем, от некоторых вещей даже от короля не убудет - он заставляет чокнутого “Нереварина” подняться и отправляет за стенку, в ванную, велев подойти к делу со всем тщанием. Хелсету вовсе не улыбается тащить полоумного в постель, но расщедриться на поцелуй - вполне в его силах. Нереварин болен, но красив. И стоит только дождаться, когда тот вернётся (слава Этериусу, догадался одеться), привлечь это недоразумение к себе и начать, король понимает, что поддался зря - чужая сломанная игрушка довольно настойчива и лезет ласкаться, как… пьяная девица. Вдобавок у поцелуя вкус железа. Приходится оттолкнуть его - какого Шармата дурня понесло трогать волосы и уши? “Нереварин” ещё… смотрится теперь, словно скриба пнули. Неужто матушка и тут права? Права всюду. Всегда. - Пожалуйста, уходи, - просит Хелсет. Зрелище его пугает. Гилан Велет уходит полуодетым - и словно не замечает ничего вокруг, даже стражей в алых доспехах, что сопровождают его прочь. Ему всё равно. 3. Тонк, тонк, тонк, бац, тонк, тонк, тонк. Дождь идёт. Капли барабанят по перевернутой крышке чана, в котором раздают еду беднякам. Даже в Морнхолде есть квартал отщепенцев. В каждом городе есть место, куда река жизни выбрасывает обломки. Сидя под навесом из протекающей дерюги и завернувшись в дырявый плащ одного из убитых ранее членов Темного Братства, Гилан чувствует, что сейчас просто лопнет. Король принял его - и счёл достойным только презрения… Боги перестали быть богами. Каждый, кому он пытается рассказать хоть часть истории, поднимает его на смех или крутит пальцем у виска, даже историк… даже он. И самое жуткое, что не осталось ни одной ниточки к прошлому. Альмалексия мертва. Обезображенное лицо Сехта до сих пор стоит перед глазами. Последние, кто мог бы дать подсказки, сгинули - а Вивек… сил телепортироваться к нему просто нет. Да и говорить он не будет. Может быть, стоит попробовать? Может быть? Гилан бродит по Годсричу день, другой - спит в укромном уголке канализации, Старый Годсрич кажется ему поразительно подходящим местом. Старый Морнхолд - Морнхолд Неревара. С двемерской цитаделью и даэдрическими развалинами - тот, небольшой ещё Морнхолд, Крепость Стенаний, городок, прилепившийся у залива и выросший в огромный, ослепительный… мыльный пузырь. Айем отстроила его, но чертежи делал Сехт. Сехт… Гилан устраивается в канализации, оборудует себе отличное жилище. Несколько ящиков, матрас, лампа. Нереварин бродит по городу безо всякой цели; к нему начинают привыкать. У него есть деньги. Он не делает попыток купить себе дом, хотя может. Пару раз его избивают и обворовывают, но у него припрятаны ещё монеты. Накануне Дня Новой Жизни он слышит, как готовятся к празднику, но не может найти себе места. У него словно болит вся кожа. Тишина… тишина оглушительно звенит в ушах, звенит в черепе. Хелсет выйдет к народу вечером. Будет ходить по улицам… И с ним не получилось поговорить. Он читает заклинание и оказывается в вечернем Вивеке - у святилища Храма. Ординаторы знают его; не любят, но знают. Вечные Стражи знают тоже. Он проходит в Храм, проходит во внутренние покои, но там никого нет. Вивек пребывает в своём нигде - Нереварин смотрит и не видит, потому что сумма золота и пепла — всегда ноль. Он спускается по ступеням Храма. Спускается в канализацию, потому что когда-то жил с преступниками, когда-то ходил по канату, когда-то скрывался ото всех, и подполье было призраком дома. Это единственное, что Гилан может ассоциировать с самим собой. Он находит маленькую укромную нишу у канала. Далеко от магазинов. Далеко ото всех. Зажигает огонёк. Интересно, каково это - имплантировать себе металлические детали? Гилан смотрится в отражение на кинжале. Пиритовая смола на Истинном Пламени горит ярко, света достаточно. Он втыкает кончик кинжала себе у самого виска и ведет вниз, к челюсти. Почти не больно. Крови только много - она льётся всё сильнее, капает на плечо, а ещё уделывает пальцы. Липкие потом будут… Тяжёлые, пахнущие медью капли. Если снять лицо и надеть маску, будет лучше. Он станет Дагот Уром и с ним можно будет говорить. Не будет Гилана, не будет Неревара, будет тело, которое можно занять уже сейчас. И как эта идея не пришла ему в голову… зачем им с Воином разные тела? Достаточно снять обложку с книги, а страницы сделать пустыми… Сехт знал об этом… - Что это ты здесь делаешь? - слышит он удивлённый возглас и оборачивается. Знакомое лицо. Довольно приятное. Или нет. Запах. Гилан узнает запах парфюмерии и стонет, пытается оттолкнуть человека - но тот ловит его за руки, пытается отобрать оружие. Крассиус Курио. Тот, кто… через чьё тело… Гилан вспоминает всё так ярко, что теряет контроль - кричит, пытаясь дотянуться до Ворина-которого-нет, потом кто-то скручивает его, дает по голове - стража, наверное. Когда с головой так плохо, достаточно всё равно.5. Ворота
1. Тепло. Пахнет свежим, хорошо выглаженным бельём. Хрусткий пододеяльник. Только люди такие используют - всё белое. Ещё дерево. Резная панель перед глазами. Стена, наверное. Ампульные стручки переплетаются с листьями, с никс-гончими, грибами… Гилан пялится на резьбу, тупо рассматривая структуру дерева. Голова у него перевязана, руки тоже. Ему помешали… сделать что? Помнит он плохо. Предпочитает спать дальше. И снова спать… Кто-то его кормит - Гилану все равно, есть он не хочет. Не хочет вообще ничего видеть. Ничего слышать. Ничего касаться. Жаль, Ничто не приходит, когда зовешь. 2. Крассиус сам толком не знает, как на него напоролся. Искал. По наводке своих шпионов, искал долго и тщательно. Высший агент Клинков под прикрытием, Курио теперь курировал почти весь остров, и упустить Нереварина было просчётом номер один. Который нуждался в исправлении, но тот, кого Крассиус нашёл, на Нереварина не тянул - молодой данмер довольно запущенного вида, красивый, как бог и ровно настолько же свихнувшийся, попросту торчал в подвале Квартала Чужеземцев, намереваясь содрать с себя лицо перед старым даэдрическим алтарём. С ума сойти уже и самому впору… хорошо, что поставленные заранее у Храма обереги сигнализировали, что “объект” телепортировался в город! Допросить бы его, узнать, что случилось на самом деле, что за глупости творились с погодой и со всеми нападениями в Морнхолде, так ведь бесполезно - в голове у Велета оказывается пусто, как у новорожденного гуара. Крассиус прекрасно помнит, что так не было. И что… н-да, наверное тогда он сделал ошибку, так настаивая на сексе, потому что теперь этот блаженный отдёргивается от рук. Необычно сильный для такого тощего сложения, хотя данмеры многие такие вот - вроде, все мускулы наружу и не сказать, чтобы их было много, а как зарядит слева, так аж дух перехватит… Но информацию нужно как-то добыть. - Гилан Велет, Гилан Велет, что же с тобой делать? Крассиус расхаживает по комнате, а мер, облачённый в его же шёлковые рубашку и штаны до колен, сидит на кушетке - в той же позе, в которой его и посадили, и это повторяется изо дня в день. Мер-загадка, потому что мало того, что раньше нес околесицу, так ещё теперь и имеет теперь обыкновение вовсе молчать. - Послушай, ты совсем ничего не помнишь? Гилан закрывает глаза. Молчит. Молчит сегодня, молчал вчера, будет молчать завтра. Приходят другие агенты, пытаются что-то дознаться. Подходов к нему почти не найти - единственно что, Курио строго-настрого запрещает его бить. 3. На сороковой день Курио сдаётся. Решает действовать “своими” методами, и попросту велит устроить его спать у себя в комнате - может, что-нибудь говорит во сне? Оказыватся - да, ещё как! Слушать-не переслушать. Ночи у этого мера явно богаче на события, чем дни, и чем больше Крассиус слушает, тем дурнее ему становится. Гилан то зовёт Ворина Дагота, и зовёт так, как… н-да, дорого дашь, чтобы тебя так звали. То осторожно, шёпотом, спрашивает о короле Хлаалу - что за чудак, Хелсету в жизни не нравились вот такие… но Нереварин разговаривает с ним, словно со знакомым, и потом спорит сам с собой. Когда он начинает разговаривать с Кагренаком и генералами Первой Эры, Крассиус тянется к бумаге. Конечно, Велет безумен. Но в его безумии есть система и логика. Оно, возможно, сродни пророческому дару. Ночь и ещё ночь, и ещё… В какой-то момент Велет так невыносимо желает свои грёзы, что Курио приходит в голову дурная мысль занять их место. Он давно догадался, что случилось в тот, первый раз; что-то завладело тогда его разумом, и беднягу Нереварина “отходил” не совсем Крассиус. И увы, Гилан не перестал ему от этих странностей нравиться - в нормальной постели и после нормальной ванны он стал ещё лучше. Получить бы его для себя… Конечно, это нечестно, но вечер за вечером только смотреть на него нечестно тоже. Вообще-то раздеться тогда Курио просил всех кандидатов - искал татуировки Мораг Тонг, Камонна Тонг и прочих организаций. Агенты нужны были ему чистыми, как стекло, а уж если возникала симпатия… до конца он никогда не настаивал. Но разве его вина, что некоторые воспринимали угрозы всерьез? Поступок, которым Крассиус не гордится. Но то… почти-насилие… запомнилось. У этого мера совершенно восхитительная кожа, светлая, тонкая, почти шёлковая - даже рубцы и отметины тяжёлой жизни её не портят. А ещё… нет, нельзя. Нельзя!.. Или стоит попробовать? ...Гилан, как ни странно, отвечает на первые поцелуи, и Курио они нравятся на этот раз. Хочется идти дальше, пусть и не слишком далеко - но достаточно, чтобы оба могли получить удовольствие. Конечно, Велет просыпается - но не протестует. Просто становится безучастным; не отвечает на ласку, но поддаётся; даёт подрочить себе, не отворачивается, когда приходит время... А потом… не уходит. Это очень странно, но он не уходит, не говорит ничего, просто остается спать рядом, хотя Крассиус прекрасно запомнил его совершенно отрешённое, почти измученное лицо в момент освобождения. Не этого он привык добиваться, но в случае с Гиланом уже прогресс. И прогресс тем более удивительный, что он сам приходит на следующую ночь. Не касается, не провоцирует, просто забивается в самый дальний угол постели и засыпает. Курио не знает, смеяться или плакать от такой непосредственности, - мало ли, на кого это ложе было рассчитано сегодня! - но не прогоняет. Постепенно Велет становится понятнее. Если застать его врасплох, Гилан открывается настежь - так, как Курио и не снилось, что можно; да, данмеры способны на самую непредсказуемую и изысканную чувственность, но с Нереварином и правда нечто не то. Особенно когда его отпускает. Он словно хочет ласки больше всего на свете, но когда понимает, что источник - не вбитый в голову священный образ, захлопывается саммерсетской раковиной-жемчужницей. Он всё ещё не позволяет проникновений, не позволяет подойти близко - но в моменты полусна Крассиус находит его неприлично уязвимым. Можно было бы получить всё, задержав его там наркотиками или гипнозом, но только вот зачем… Постепенно, урывками, Курио узнает и историю. И чем больше узнает, тем сильнее ему становится не по себе. Да, это и правда… Нереварин, будь неладны данмеры и вся их метафизика. Но дрянь, что с ним случилась, куда проще и прозаичнее, чем перерождение мёртвого полководца. Гилан говорит о своем возлюбленном, но Крассиус прекрасно видит простую, обыкновенную, пусть и умелую, манипуляцию. Гилан стонет, выдыхая чужое имя, мучается по ночам, но Курио вспоминает уроки, что еще зеленым юнцом получал от наставника: да, можно вырезать свое имя на чужом сердце, оставив собственное гладким. Велет сходит с ума по призраку того, кто, может быть, и был его другом и любовником, но точно не чурался поиграть людьми и мерами, как шашками. И Курио хочется придушить этого “Ворина”, пусть прах Консула Дагот уже давно развеен. Не потому, что Крассиус так уж сентиментален и легко проникается чужими горестями. Но от него никто не просит сострадания - Гилан явственно не понимает, что одурманен, не видит, насколько искажена и изломанна его картина мира. Каждый раз, встречаясь взглядом с недоумевающими и чуть отрешенными алыми глазами Велета, Курио хочет ругнуться. “Ты слаб. Это просто смазливый данмерский парень. Не оправдывай себя, Красси, ты его хочешь, потому и возишься. Да, он ценный агент. Да, он... “ Тех, кого ты просто хочешь - поишь настойкой чернобыльника. Тех, кого жалеешь, снабжаешь деньгами и рекомендациями. Здесь же… “Ты задачка для ума, Гилан Велет, потому что тебя сломали так, как вроде и не починить. Но если кто-то и понимает меров, то это один глупый, самонадеянный драматург”. Крассиус пытается заразить его театром, но Гилан смотрит пьесы с недоумением, вежливо вздергивая брови. Он не понимает, зачем воспроизводить ситуации, которые и без того довольно запутанны. Его внимание ускользает. Его тело ускользает, но Курио терпелив, как может быть терпеливо только коротко живущий на свете - попытка ведь будет только одна.6. Проход
1. - Как ты думаешь, - спрашивает Велет утром, в морндас, вертя в руках чашку с янтарным кактусовым соком. - Меры перерождаются? - Думаю, зависит от их смерти. - Ты мог бы написать… то, что ты пишешь. О ком-то, кто переродился. Только не так, как ты делаешь, когда хочешь высмеять… - Имеешь ввиду драму? Гилан кивает, ещё более нервно перекатывая чашку. - Зачем? - Хочу увидеть сон наяву. Хочу понять, насколько болен. Я отличаю сны от яви теперь только одним способом. - Как именно? - Во сне пусто и холодно. И в них никто не гоняет актёров с криками, что недостаточно пудры. Он стреляет глазами и смущённо улыбается. Но потом гаснет снова. Вспыхнет - и гаснет. И так все последнее время. Курио не думает, что это поможет, но действительно пишет пьесу - так, как ещё не писал. И выпускает Гилана на сцену - с минимумом репетиций. Боясь и одновременно желая провала. Проклятый данмер живёт ролью Неревара - ролью, что писана не для него, но с него - и Крассиус выть готов от того, как он хорош. Увы, только здесь, потому что это не актерский талант, а скорее его полное отсутствие. Велет не умеет ничего, кроме бросаться на всё грудью и ранить себя. Он весь-в-себе, замкнутый в своих переживаниях, на сцене он словно кричит в пустоту… да вот только зал полон. Раз за разом. Гилан произносит написанные слова - раз за разом - и кажется, начинает понимать. Курио расставил по всему тексту ловушки; зеркала, повороты, подходы. Он не умеет писать настоящих драм; его вещи - хлёсткие, жёсткие и скандальные. Его вещи - о правде. “Ворин Дагот” действует тихо, но коварно. Неревара съедает паранойя. Трибунал съедает Неревара. Нереварин съедает трибунал. Пищевая цепочка предательств; и после двадцать первого спектакля Курио находит своего протеже за кулисами, задыхающимся на руках у исполнителя роли Ворина - это невысокий для своей расы меланхоличный альтмер, отлично изображающий злодеев и колдунов. Он держит Гилана с трудом - у Велета что-то вроде припадка. Позже Крассиус выясняет, что в тот день в правой ложе инкогнито был сам король. 2. Пьеса что-то меняет. Гилан всё ещё где-то не здесь, но как слепой на луч солнца, реагирует на тепло. Даже смеётся иногда - не совсем впопад. Но определённо во время общения с Крассиусом, и только с ним. Все, кто в курсе личности Велета, а особенно те, кто жаждут получить информацию, уже готовы вытрясти из драматурга душу - а тот ругается, как сотня даэдра, потому что знает: торопить нельзя. Торопить нельзя. И торопиться - тоже… говорит он себе поздним вечером, когда застаёт Гилана в одной накидке у окна на канал. Белая ткань и серая кожа. Распущенные волосы; посасывает липкие от сока пальцы, видимо только что стянул из вазы на столе плод. Лунный свет кусает влажную дорожку на руке бликом. Невыносимо. Курио берёт его за плечи, обнимает. Целует в шею, разворачивает, хватает за плечи, прижимает к стене. Судя по взгляду, его никто не собирается останавливать, и можно дать себе волю трогать всё, что вздумается. Даже привстать на колено и попробовать выяснить, нравятся ли “Нереварину” знаки внимания - о, да. Нравятся и ещё как, даже слишком - так что Курио прерывается, ведёт его к постели, опрокидывает, кусая, целуя, раздевая, слушая сдавленный смех - Гилан не против. Позволяет всему случиться. Курио рассматривает его, пьянея, лежащего обнажённым и открытым - выливает себе в ладонь чуть ли не всю бутылочку масла, едва сдерживая нетерпение, задирает данмеру ноги, заталкивает в него пальцы, смотрит, как тот запрокидывает голову. Не новичок. Но и явно не часто пробовал… Курио трахает его рукой до тех пор, пока Гилан не начинает подвывать, расслабляясь и раскрываясь; наконец, заменяет пальцы членом и долбится ему в задницу, остервенело, долго, безжалостно, дурея от того, как, оказывается, хотел - и от того, как серокожий стискивает его ногами и извивается сам. Ему это позволяют. Позволяют очень много - но не всё. А потом отталкивают - чтобы забраться сверху. Гилан вовсе не торопится, хотя работает бёдрами на славу. Он скорее рассматривает самого Крассиуса - словно в первый раз видит. Да, это… человек. Не слишком молодой или старый. Человек, к которому не может быть доверия. Человек, который заставил на себя посмотреть. Можно трогать его лицо. Настоящее, а не облетающее прахом. Можно видеть его удовольствие от себя, а не воображать. Можно положить его руки себе на бёдра и ощутить сжимающиеся пальцы. Человек хочет его; может, больше телом, чем ещё чем-то, но он никогда не врал и не делал зла… Гилану кажется, что он впервые осознает как свои желания, так и мир вокруг. Приятно ли это? Страшно - да. Крассиус очень плотский. Очень умелый; и чувственность потихоньку берёт верх. Почему бы не попробовать еще… И ещё… Ночь нежна. Пьеса сыграна; эпилог скрывают кулисы. Велет - словно идея данмера. Один из архетипов; пусть не тот, который представляют, говоря о Хортаторе - или как раз этот самый. Курио предпочитает не спугнуть момента. Когда-нибудь Велет всё равно отправится неведомо куда. Вычислит, что его “Ворин”-будь-он-неладен родится где-нибудь на Акавире, и поминай как звали - этот одержимый неизлечим. Только может быть… ну есть же надежда?.. у Крассиуса получилось заронить мысль, что не стоит принимать за золото всё, что блестит.