Преданная короне

      — Нам нужно это, — молодой человек отстукивал ритм пальцами, — это нужно короне. Неминуем тот день, когда королевы не станет, а прямых наследников у нее не осталось. По крайней мере, я не могу назвать хотя бы одного достойного приемника.       — Разве Эдмунд не имеет права? Даже если нет на то бумаг, он наследник по крови, а порой это значит даже чуть больше. В любом случае, зная его, он непременно потребует подобного права. И вряд ли найдется человек, кто будет ближе к короне.       — Это невозможно, — в маленьком кабинете пахло табаком. — Я знаю, что у королевы Виктории есть племянник — удивительно тугой, но не плохой юноша. Но в нем нет королевской крови, поэтому пути наследования смешают его в самые низы. Еще есть троюродная сестра покойного Роберта, но этой женщине остался год, если Бог будет к ней милостив. Ее сын добился больших успехов в военном деле, но склад его ума вряд ли позволит ему стать хорошим правителем. Родной брат умер в возрасте десяти лет и не оставил после себя никого. Так что я все еще в раздумьях, кого ожидать, — мистер Эст был слишком молод для подобных разговоров, но ему приходилось стремительно взрослеть — его отец бился в агонии и молил Бога облегчить свои муки.       — Виктория может написать новое завещание, и в нем указать новые пути наследования, верно?       — Да, но подобного рода завещания должны быть утверждены нами и церковью. А вы прекрасно понимаете, милая Элизабет, что никто в полном здравии не станет это подписывать. Даже если у вас или у королевы найдутся нужные рычаги воздействия. Мы находимся на той стадии, когда до отчаяния остается лишь несколько шагов.       — Вы слишком близко принимаете все к сердцу, мистер Эст, неужели слово королевы в данном вопросе не имеет никакой власти?       — Поверьте, большая власть находится только у церкви, и объяснять вам, почему, я думаю, бессмысленно. Но даже этот факт ставит под сомнение всякое решение, принятое короной. Мы живем в те самые времена, когда корона становится яблоком раздора, но никак не рычагом в управлении страной. Вы умная женщина, и вам не посчастливилось родиться в это время, таких, как вы, мужчины бы держали взаперти. Кто станет терпеть господство женщины над мужчиной?       «Моя дорогая Элизабет, я думала, что ты уже никогда не ответишь мне. Оли уехал на заработки, но просил передать привет, надеясь на твое скорое возвращение. Он ужасно соскучился по младшей сестре, а еще больше по твоим нравоучениям.       Не так давно к нам вновь приходили те люди. Так удивительно просто потерять всякое доверие. А вот вернуть его, порой, не представляется возможным. Они просили денег, но ты знаешь, те овощи, что я продаю, едва покрывают убытки, и у меня нет средств для того, чтобы выплачивать долги отца. Но ты не беспокойся, мы что-нибудь придумаем. Оли обещал работать по двенадцать часов в день и большую часть денег присылать мне. В твоей жизни достаточно и других хлопот, я знаю.       Как только созреет ромашка, я отправлю еще трав. Но почему ты не обратишься к врачу, ведь он всегда при дворе? Или ты считаешь эту просьбу неуместной? Твоя спина не будет ждать вечно, и я боюсь худшего — что в один прекрасный день ты просто не сможешь встать с постели. Не забывай о том, что в первую очередь для тебя самой собственная жизнь должна быть важнее всякой короны. Я люблю нашу королеву, ведь мир заключен благодаря ее мудрым решениям. Я не стану восхвалять ее, ведь столько людей не вернулись домой. Но крови могло быть еще больше.       Я буду ждать тебя и надеяться, что мир и покой когда-нибудь найдут твою душу».       Как давно я не была в родных краях? Мне кажется, что прошла вечность, и эта вечность безгранично холодна и безлюдна. Меня нельзя было назвать человеком, тоскующим по родным местам, в моем сердце не было этой боли. Не важно, где именно я жила за столь непродолжительную жизнь, важно было то, какими людьми в конечном счете я себя окружила. И здесь мне везло гораздо больше, чем где-либо еще. Мой братец Оли отличался прирожденным умением находить приключения на собственную пятую точку, но порой я находила это качество очень даже забавным. Особенно в те годы, когда мне было лет шесть от роду, а ему, довольно крупному, не совсем складному, двенадцать. Небольшой шрам на ноге под коленной чашечкой — наш с ним неудачный эксперимент бега по бревнам. Ржавый гвоздь очень быстро остудил наш пыл, а еще быстрее он вывел отца из состояния спокойствия, и я видела, как стремительно вздувались вены на его лице.       — Элизабет! — кричал он, старательно вытирая ногу от крови и грязи. — А ты, Оли, я думал, что ты уже повзрослел! — мой отец не был идеалом, и таких вот, казалось бы, душевных моментов у нас было не так уж много, особенно после смерти мамы.       Удивительно быстро день сменяется ночью, и так же стремительно дети вырастают, покидая отчий дом. Но судьба в нашем случае распорядилась немного иначе, и Оли пришлось брать ответственность в свои руки в то самое время, когда он сам нуждался в поддержке. Я никак не стараюсь оправдать его или себя, и, может быть, кого-то еще. Но в пятнадцать ухаживать за девятилетней девочкой довольно сложно, если взять в расчет мой сложный характер. Отец проигрался, кажется, он был готов продать что угодно, лишь бы выиграть парочку монет. Азарт — это все, чем он мог уповать, и это все, на что он молился. Когда мне исполнилось четырнадцать, брат нашел немного денег и снял место в повозке, чтобы я смогла попасть в королевские конюшни.       К двадцати я стала той, кем являюсь сейчас, и это далось мне с большим трудом. Но мое положение позволяет мне расширять собственный кругозор без угрызения совести, без вечного противостояния внутреннего «я» и сложившихся норм, не позволявших женщине быть умнее мужчины. Ну, или по крайней мере, она не имела никакого права демонстрировать своего господство.       — Я хотела бы поговорить с тобой, — голос Виктории никогда не выдавал ее истинных чувств — выдержка, появившаяся с годами. — Мне нужно, чтобы ты уехала, ненадолго, но так, чтобы никто не задал тебе лишних вопросов. Отправишься на запад, я получила письмо.       — Это так срочно? — меня никак не волновал сей факт, просто человеческое любопытство.       — Можешь сама решить, насколько это срочно, — она протянута конверт из плотной, слегка пожелтевшей бумаги, аккуратно вскрытый явно не ее рукой: королева никогда не использовала нож для писем.       «Не имею никакого представления о том, кому в руки попадет это письмо, но молю вас, передайте его королеве, это не может больше продолжаться.       Ввиду сложившихся обстоятельств, я не решался писать раньше, но сейчас я более чем уверен, у меня нет шанса на ошибку. Всякая мать любит свое дитя, даже тогда, когда отрекается от него. Сердце ее страдает каждый божий день и кровоточит с новой силой. Ваш сын в агонии, чахотка отняла у него последние силы. В бреду, когда тело его пылает пуще огня в камине, он молит вас. Не могу говорить точно, но несколько недель — это все, что у него осталось. Больше ждать нельзя».       — Вы хотите, чтобы я отправилась в лечебницу? — мысли о том, что я увижу десятки больных, страдающих, харкающих кровью, заставляло мой желудок сжиматься, а его содержимое стремительно подниматься к горлу.       — Он прав — человек, что написал письмо. Простить сына я не смогу, мой крест — нести это по жизни, осознавая, что я не смогла воспитать его должным образом. Но я могу хоть немного облегчить груз на моей душе и подарить ему частичку свободы от собственной грязи, налипшей тут и там. О его смерти напишут в газетах, о таких новостях никто не станет молчать, а медицинские сестры заработают несколько фунтов за свои рассказы. Но я не желаю, чтобы об этом говорили раньше срока, Элизабет.       Та ночь оказалась удивительно долгой, холодной и темной. Возможно, в моей голове часть мозга противилась всему этому. Я не любила смерть, но никогда не боялась ее. Наш путь известен только кому-то свыше, и говорить о том, что тот или иной момент можно оттянуть — максимально глупо. Смерть — это то, что ждет всех нас. И не так страшен сам факт самого конца, как осознание того, каким он будет. Есть идеальная смерть: во сне или так стремительно, что даже не успеешь понять. А можно мучаться, гореть заживо, испытывать нехватку кислорода и постепенно сжиматься изнутри, пока от дикого давления ваши легкие не превратятся в фарш.       Часть пути, которую мне пришлось преодолеть верхом, была самой приятной. После — несколько часов тряски в экипаже с толстым и потным мужчиной средних лет и моя борьба с внутренним отвращением. Оказавшись на месте, я впервые задумалась о том, как тяжело нести бремя того, кто отсрочивает твою смерть. Можно разбогатеть, стать тем, кто, наплевав на собственную мораль, станет наживаться на общем горе. Но можно ли будет в таком случае назвать его человеком? Углубляясь в дебри истоков, никто не станет отрицать факта, что человек — животное. Обширная ветвь эволюции, толчком к которой был труд — двигатель всякого прогресса. Но даже у животных есть свой кодекс, нарушать который никто никогда не станет. А мы, поддавшиеся соблазну, готовы многое продать: человеческие жизни, фобии, надежды — список может тянуться до бесконечности. И мне жаль, что глупцов, верующих в удивительное спасение, обещанное таким же глупцом, порой имеет большую власть над разумом, чем честный и правдивый диагноз врача.       Лечебница едва освещалась со стороны центрального входа — особой нужды в трате керосина просто не было. Эти тяжелые двери, открывающиеся крайне редко для здоровых и так часто для гробовщиков, сейчас в свете ламп казались огромным, прожорливым ртом, так маняще медленно расплывающемся в улыбке. «Иди сюда, и я найду местечко для тебя, мясо». Меня встретил санитар, быстро объяснил, от кого было послано письмо, пообещал предоставить комнату в случае необходимости, выписал несколько бумаг, позволявших мне находиться на территории, и ушел. В гордом одиночестве я вслушивалась в тихие свисты и глухие стоны, кашель, нарастающий по громкости и силе. Лечебница пела свой похоронный марш, отсчитывая секунды для кого-нибудь в данный момент. Стены словно бы сжимались при каждом новом хрипе, так истошно звучавшем в пустых коридорах, а после, вновь обволакиваемые тишиной, возвращались на исходное место.       — Мисс, — мужской голос стал новой причиной моего страха, — ваши документы.       — Ах, да, — я развернулась на сто восемьдесят градусов и едва устояла на ногах, — я здесь…       — Не стоит, — он был слишком молод для врача, но слишком стар для санитара — человека, работающего здесь из-за нужды финансовой, поскольку работа в большей степени требовала лишь физически быть развитым и лишний раз не лезть туда, куда не просят. — Я знаю каждого, кто приходит сюда. Таких смельчаков не больше десятка: любящие родители, возлюбленные или просто те, кому поступать так велит Бог. Вы здесь, потому что мой отец написал королеве письмо, и я буду долго смеяться, если не прав.       — Вы правы, но уместно ли сейчас говорить об этом? — мне хотелось как можно раньше покинуть это место: теперь я могла с легкостью сказать, что у смерти есть запах. — Он отдыхает?       — Я уверен, что нет. Такая температура выжигает всякое лекарство за несколько часов, а когда от твоих легких остается лишь маленькая, матерчатая тряпочка, пробитая дробью так, что с виду напоминает рыболовную сеть, боль невыносимая. Морфин — сейчас не больше, чем формальность, он уже близок к тому, чтобы вывернуться наизнанку и переварить самого себя.       — Роберт, достаточно пугать юную мисс, — в коридоре появился еще один человек: он был ниже, и его седые усы смешно колыхались от частого дыхания. — Прошу прощения, что заставил вас ждать, мисс…       — Берч, Элизабет Берч, — я попыталась улыбнуться, но сделать это было сложно: из комнаты вышел человек, липкий от пота, в тусклом свете он сиял, стараясь сдержать поток кровавой жижи, вытекающей из его рта.       — Роберт, помоги Брайну, а я пока что провожу мисс Берч наверх, — мужчина похлопал его по плечу и подал мне руку. — Я думаю, вам стоит отдохнуть, а утром я провожу вас к нему в палату. Завтрак в восемь, постояльцы едят в девять после того, как пройдут необходимые процедуры. Думаю, сейчас разговаривать с Эдмундом бессмысленно. Я так же понимаю, что для вас подобная картина — дикость, так что я дам вам успокоительные капли и попрошу, чтобы кто-нибудь разбудил вас с утра. Мисс Берч, я могу быть с вами честен?       — Разумеется, — несмотря на довольно преклонный возраст, за толстой тканью я чувствовала твердые мышцы рук, готовые к труду.       — Я удивлен, что вы приехали. Нет, я больше удивлен тому, что вообще кто-то приехал. Я думал, что Эдмунд — персона, о которой постараются не вспоминать. Не мое это право — судить людей, но решение королевы — это то, что не подлежит оспариванию. Я знаю, к чему ведут все эти бессмысленные восстания против власти, и я знаю, что в конечном счете будет после них. Я врач: моя задача проста и ясна, но люди готовы поклясться, что я бессмысленно просиживаю свое место только лишь по этой причине. Никто не смотрит дальше собственного носа, понимаете? И я это все говорю лишь потому, что хочу донести до вас одну простую истину: всякий человек заслуживает прощения ввиду собственной глупости.       — Спасибо, мистер, — я была уверена в том, что санитар четко озвучил его фамилию, но моя память в самый неподходящий момент решила поиграть со мной.       — Рэй, Уильям Джордж Рэй, я работаю здесь уже двадцать лет, мой сын Роберт пошел по моим стопам, но ни я, ни он не любим говорить о нашем родстве. В больнице, морге и в церкви родственников нет. Вот ваша комната, если вы боитесь, то можете закрыться, ключ должен лежать на столе возле графина. Доброй ночи, — он улыбнулся и протянул мне спички, — лампа заправлена.       Оставшуюся ночь я провела в полудреме, уверенная в том, что слышала чей-то тихий, похожий на щенячий писк, плач, а после непрерывный, до дрожи пробирающий скрежет — царапанье ногтей по шершавой стене. Оно доносилось из дальних комнат, сначала едва уловимое, а после более громкое и отчетливое. Скрежет не был монотонным, сначала незнакомец медленно проводил парочкой ногтей вдоль всей стены, ограниченный лишь длиной собственных конечностей, а после несколько раз интенсивно проходился всеми пятью, заставляя маленькие кусочки известняка осыпаться на пол, звонко отпрыгивая от деревянных досок. Он, а, может быть, и вовсе Оно, находилось где-то в пугающей темноте, и мне хотелось верить, что это человек, страдающий, потерянный, возможно, изуродованный, но человек. Шаг, и еще один, скрежет, должно быть, совсем рядом, длинные пальцы старательно прокладывали путь к щели между полом и дверью. Окровавленные, поломанные под самый корень ногти все с таким же рвением зачерпывали куски кожи под борозды деревянного пола, а после стремительно поднимались верх по стене, вырисовывая круг. Оно было здесь, но кажется, существовало в каждой комнате, пробираясь сквозь податливую породу. Вытянутое, окровавленное, извергающее черную жижу прямо на пол, а после зачерпывающее ее собственными, похожими на лезвие локтями. Он развлекался так около часа, хотя мои внутренние часы чаще всего меня подводили. Но когда первые лучи солнца коснулись пола, а после стремительно доползли до двери, я выдохнула. Ночной кошмар был позади, и я надеялась, что смогу решить все дела до вечера, чтобы собраться и уехать до того самого момента, когда мистер Рэй вновь будет столь любезен и предложит мне остаться до утра.       Завтрак был прост, но в такие минуты, как эти, ты не задумываешься, просто набиваешь пустой желудок хоть чем-то, а после ждешь разрешения на посещение. Мистер Рэй с сыном завтракали за отдельным столом, обсуждали что-то в открытой книге, ютившейся на самом краю стола. Я вышла в коридор первого этажа, посмотрела в окно и поняла, что сад, который в ночное время вызвал у меня лишь приступ паники, сейчас казался милейшим местом, где я была бы не прочь прогуляться, будь у меня подходящий спутник. Сад состоял из нескольких зеленых лужаек круглой формы, соединенных между собой тропинками, засыпанными мелкими камушками. Тут и там росли разные лечебные травы на подобии зверобоя, акации и солодки (удивительно, что солодка росла в таких условиях) наряду с шикарными кустами роз у самого входа, а также маргаритками, ромашкой, анютиными глазками, пионами, фиалками, примулами и глициниями, разбросанными тут и там, но при этом создающими общую композицию.       — Удивительно, верно? — Роберт стоял вровень со мной и также смотрел в окно. — Мой отец скоро закончит и проводит вас.       — Этот сад удивительно коварен, и я уверена, он живет не по нашим с вами правилам.       Когда мистер Рэй протянул мне маску, сделанную из плотной ткани и пропитанную каким-то раствором, бьющим по носу своим резким, слегка кисловатым запахом, я поняла, что не готова к тому, что могу там увидеть. Я помнила того мужчину в коридоре, хватающего, кажется, собственные легкие — тот фарш, что остался от них после того, как он закашливался несколько минут.       — Не слишком долго, минут десять, — четко проговорил мужчина. — Маску не снимайте, если он начнет закашливаться, позовите санитара, сами не трогайте ничего, где есть его кровь, — он приоткрыл дверь, заглянул в комнату и довольно причмокнул. — Кажется, ему стало легче, так что проходите.       В комнате было темно, но воздух был свежим, словно кто-то несколько секунд назад закрыл окно. Тяжелые шторы не пропускали солнечные лучи, керосиновая лампа тускло отбрасывала тень на стену, освещая небольшую территорию около изголовья кровати. Я видела несколько окровавленных тряпок, брошенных в ведро с водой, а также несколько довольно крупных бурых пятен на одеяле и подушке.       — Эдмунд, — я встала у его ног и выдохнула. — Мне жаль.       — К-ха, я ожидал кого угодно… — говорил он шепотом, тяжело, просвистывая половину букв. — Но… — тут он зашелся ужасным кашлем, схватил край одеяла одной рукой, второй прижимая платок ко рту. — К-ха, не тебя, — закончил он, и я видела, что уголки его губ, несмотря на жар, боль и страх, все равно слегка приподнялись.       — Не нужно, — я поставила перед собой стул и села. — Я приехала сюда, чтобы сказать о том, что ты прощен.       — Прщен? — процедил он, и капля пота за несколько секунд скатилась с тучного лба к переносице и скрылась за «крылом» носа.       — Ты умираешь, и мне не хочется сейчас что-то тебе говорить. Мне жаль, что так случилось, а с другой стороны, я рада, что Виктории больше не придется так страдать. Ты совершил множество ошибок в свое время и сейчас расплачиваешься за них сполна. Никто не заслужил смерти в муках, но мы не в состоянии выбирать сами. Доктор Рэй младший оптимист, но даже он скоро поймет, что чахотка — не повод для надежды.       — Красиво говорить ты всегда умела, — голова его металась по подушке, а волосы прилипли к лицу. — Забитая собственными страхами, ты пытаешься казаться, к-ха, лучше, чем есть на самом деле.       — Не тебе меня судить, — я знала, что он говорит правду: ту правду, которую я старалась отрицать. — Но мы не должны говорить об этом сейчас, я знаю, что ты винишь меня во многих грехах. Если я могу чем-то тебе помочь, — Эдмунд изогнулся дугой, громко вобрал воздух через рот и плюнул розовой слюной на пол.       — А что ты можешь сделать? — даже сейчас черты его лица вызывали восхищение, скулы стали более острыми, глаза впалыми, но в общем он все так же был красив собой, а губы, пусть и испачканные кровавой слюной, притягивали. — Выпустить всю обойму в мою грудь? Или найти лекарство, которое поставит меня на ноги? Ты только можешь усмехаться, осознавая собственную победу.       — Ты бредишь, — мне нечему было радоваться: в мучениях нет ничего смешного, даже если мучается тот, кого ты ненавидишь.       — В ящике лежит письмо, оно для матери, передай ей, — он попытался привстать, но боль в груди не позволила ему это сделать. — Забирай его и убирайся, ты не помешаешь мне умереть достойно.       После обеда я переговорила с Уильямом, он сказал, что обещать ничего не может, состояние Эдмунда критическое, он протянет несколько недель, а после лишь деревянный ящик и тяжесть сырой земли. Они уже не дают ему обезболивающее, поскольку дозы зашкаливают всякие границы разумного, и в таком случае быстрее не выдержит сердце. К вечеру во дворе меня ждал экипаж, на этот раз пустой, и пахло в нем лишь кожей и затхлостью: днем было довольно солнечно, все внутри было нагрето до предела. Мне предстояла тяжелая дорога: тяжелая не ввиду тряски, продолжительности или еще каких-либо подобных аспектов всякого путешествия. В голове было слишком много грузных, тучных, полных зловоний мыслей, тянувших голову вниз, поскольку шея не выдерживала их веса. Смерть — ужасное явление всякой жизни, отделяемое от нее лишь тонкой мембраной в виде времени, столь непрочного защитного слоя в наши с вами дни. Рядом со мной лежали два толстых конверта — письма Эдмунда королеве Виктории, его матери, женщине, что некогда отреклась от него.