Преданная короне

      Конверты казались мне запретным плодом, тем, к чему я не имею никакого права прикоснуться. Та же бумага и те же чернила, но что-то в них сильно отличалось от тех писем, что я писала домой. В них было больше тайны и еще больше боли, даже тактильно она просачивалась и налипала на подушечки пальцев. Тягучая, похожая на мед или сироп, эта боль становилась общим проклятьем, проникая все глубже в дебри тела. Она переплеталась с венами и сосудами, заставляла мышцы сокращаться, а сердце биться в разы быстрее. Она заполняла полости костей, сглаживала шрамы. Она была всюду, жила и дышала, пока то же самое делал сосуд для нее. Я знала, что эти письма сейчас находятся в том шатком равновесии между совестью и долгом. В данном вопросе эти две вещи не могли стоять вровень друг с другом. Долг говорил мне о том, что королева не в праве менять свое решение так же стремительно. Да и был ли смысл в том, чтобы что-то менять? Эдмунд умирал, и я видела это собственными глазами, я могла поклясться, что страшнее зрелища мне еще не доводилось видеть. Но совесть, могла ли Виктория простить его? Она могла сказать о том, что он прощен, но сходились ли ее мысли и слова в этот самый момент — не ясно. То, что таилось в ее голове — секрет, тяжелая ноша на хрупких плечах, говорить о которой ей не особо-то и хотелось. Еще меньше я была уверена в том, что получу хоть какие-то объяснения. Я знала, почему королева попросила меня поехать туда: никому и никогда она не доверяла в такой же мере, как мне. И она была уверена в том, что, вернувшись, я не нарушу данных ранее обещаний. Она знала, что мой разум, во многом покалеченный, сможет принять, а самое главное понять суть моего визита туда. И я знала, что не услышу неуместных вопросов, что никто не потребует от меня подробностей, тем самый облегчив мучения человека, познавшего то, что до этого мог изучать только в книгах.       Нет, о смерти я знала больше, чем может показаться на первый взгляд. И эта тема была моей любимой, когда речь заходила о таинствах человеческих души и тела. В свое время смерть романтизировали, создавали иллюзию бесстрашия и покорности перед несокрушимым Нечто. Нечто, не имевшее форм, очертаний, не имевшее ровным счетом ничего, прозрачное, неуловимое и неосязаемое, но факт его существования нельзя было оспорить. Люди уповали, но при этом не забывали поджимать хвосты, когда это Нечто так нежно касалось их близких. «Я любил до смерти», — так говорили люди, но можно ли было сравнивать любовь и смерть на одних весах? Любовь — причина, а смерть — последствия. Или же наоборот, все зависело лишь от самого человека.       Мое знакомство со смертью было не самым приятным эпизодом в моей жизни. Да и странно говорить о том, что знакомство с ней может быть в каких-то ситуациях даже полезным. Хотя, я не исключаю факта необходимости знакомства в те минуты, когда страдания переполняют чашу, когда они изливаются из глаз и носа, просачиваясь в складки одежды и утяжеляя ее в несколько раз. В тот день я каталась верхом и была уверена, что подпруга надежно закреплена и седло не сможет провернуться. Обычно этим занималась я: закрепляла седло, проверяла, чтобы все ремни надежно удерживали его, чтобы подушки были в надлежащем состоянии во избежание травм для животного. Но в тот день я задержалась, поэтому попросила конюха подготовить Дюзо самостоятельно — молодого араба с горячей кровью. Когда я выбралась за территорию сада и направилась узкой тропой в лес, треск, столь не привычный в данной обстановке, не смутил меня: это могли трещать ветки хвои под тяжестью копыт. Я несколько раз перекрутила вожжи и приструнила Дюзо, он недовольно тряхнул головой, но ускорил темп, с рыси перешел на галоп. Сначала он шел в среднем темпе, довольный тем, что ему это дозволено, молодые мышцы только и ждали этого — вольности, чтобы работать в полную силу, сжиматься и сокращаться. Я вышла на опушку, здесь обычно собирались на охоту: с этих самых мест вели три тропы на кабана и еще несколько на лис, я решила ускориться и с силой ударила пятками, Дюзо пропустил шаг и чуть не споткнулся, но быстро подстроился под новый темп — размашка была моим любимым. В такие моменты ты не думаешь о чем-то еще, просто стремительно движешься вперед, вслушиваясь в приятное шуршание листьев. Треск повторился и на этот раз звучал слишком близко, чтобы не удивиться. Настойчиво, звонко, он с новыми силами разносился наряду с шелестом, тяжелым дыханием Дюзо и легким поскрипыванием седла. В следующую секунду седло ушло из-под лошади вместе со мной, наклоняясь в левую сторону. Нога выпала из стремени и болталась навесу, пока я пыталась остановить коня. Еще секунда, и я чувствую, как левую часть тела пронзает боль, глухая, но такая резкая, что дыхание сводит, а перед глазами белой пеленой растворяется силуэт лошади, очертания деревьев становятся едва уловимыми, больше похожими на колья. Мне хочется зарыться под землю, спрятаться от этого ужаса, от боли, похожей на ад внутри собственного тела. Спина холодеет, ноги становятся тяжелыми, словно железные ядра, а горло наполняет соленая, вязкая слюна.       Я очнулась в своей комнате и в ту же секунду пожалела о том, что вообще приняла решение открыть глаза. Боль была невыносимой, и описать ее очень сложно. Это было похоже на ад, и мои мысли в тот самый момент и сейчас сходились на этом: тысячи раскаленных игл пронзали мою спину, ребра и горло. Хотелось пить, но даже мысль о воде, в частности, вызывала рвотные позывы, за счет чего боль только усиливалась. Пошевелиться, а тем более привстать — непозволительная роскошь для меня, я быстрее умру от этих пыток, чем попытаюсь хоть что-то сделать.       — Элизабет, — мужской голос звучал отовсюду, словно в комнате не было ничего, кроме кровати, и ему ничего не мешало обволакивать оставшееся пространство. — Успокойся.       — Больно, — это все, что меня волновало, я молила этого человека услышать меня и облегчить мои страдания.       — Я знаю, но так часто колоть морфин — значит подписать для тебя приговор. Удивительно, что ты вообще пришла в себя, — теперь этот голос начинал приобретать хозяина. — Кажется, помимо сломанного ребра ты повредила спину. Сказать точно, где именно, пока что сложно. Я зафиксировал твой позвоночник.       — Больно, — почему он не слышит меня, почему?       — Элизабет, нельзя, — теплая рука коснулась лица, и это прикосновение волной разнеслось по телу болью. — Жар еще не спал, но уже намного лучше. Через несколько дней тебе придется не сладко, но пока что я не буду об этом говорить. Через несколько часов я приду и сделаю тебе укол, хорошо? А пока что попробуй поспать — это лучшее, что ты можешь сейчас сделать.       — Лошадь, лес… — я вновь вспоминала этот звонкий треск перед падением. — Дюзо…       — Да, ты упала с лошади, верно, — я все еще слабо понимала: голос был похож на сотни других, до этого мне знакомых, но иной нажим, выделение гласных — это я слышала впервые. — Дюзо умный парень, смог найти дорогу домой, и когда он вернулся без седла — Янки понял, что что-то не так.       — Это его вина, — я хотела, чтобы боль ушла: моментально, словно бы она потерялась, запуталась в огромной сети и на самом деле адресована не мне.       — Не его, — твердо ответил голос. — Седло надрезали, верно, но какой прок конюху делать это? Он отлучался на несколько минут, так что это мог сделать кто-то другой. В любом случае, ни ты, ни я не должны сейчас думать об этом. Намного важнее твоя спина.       — Плохо?       — Будет видно через несколько дней, когда отек немного спадет, и я смогу более детально все рассмотреть, но пока что я не хочу чем-то тебя обнадеживать, — голос удалялся, и через несколько секунд я услышала скрип дверных петель — голос уходил.       Через несколько дней, я, будучи в бреду, по крайней мере, мне хотелось в это верить, потому что осознавать, что подобные пытки существуют в нашем мире — мне не хотелось, почувствовала, как крепкие руки перевернули меня на живот, сжимая с силой, в зубах был плотный кусок кожи, чтобы я кричала не так громко, и лишь холодные, острые как лезвия пальцы, проникающие, сдавливающие, причиняющие боль. Это длилось вечность, то бесконечное число, о котором мечтают. Мечтают найти конец всего, даже того, что априори не может быть конечным. Еще через полчаса, когда я уже лежала, привязанная к холодному деревянному настилу, а вены на сгибе локтя вновь горели от желания ощутить на себе весь холод иглы, приносящей облегчение, в комнату вошли, уверенно и даже слегка нахально.       — Да, действительно, жалкое зрелище, — это был другой голос: более высокий, пронизывающий, противный, и его я точно не могла спутать — Джеффри Страйкс, уродец души и тела, вечно господствующий лишь над немощными, тем самый удовлетворяющий собственную неполноту. — Тебя не должно здесь быть, шлюха, и ты это прекрасно знаешь. Так же хорошо ты знаешь, как ублажать, иного объяснения столь быстрого роста в глазах окружающих я просто не нахожу.       — Убирайся, — процедила я сквозь зубы. — Не будь столь глуп и не позорь себя.       — Я пришел насладиться моментом, ведь призрачная надежда встать на ноги, пуф, растворится так же быстро, как и пар.       Джеффри Страйкс — один из немногих коренных обитателей высшего общества, его семья при дворе еще со времен первых королей. Ввиду излишнего себялюбия и надменности в свое время эта странная семья брезговала браками с другими семьями. Это кровосмешение каким-то образом могло все испортить. Браки брата и сестры были такой же обыденностью, как и обычный брак, узаконенный по всем правилам и обычаям. Именно поэтому Джеффри был похож на слегка пережеванного кем-то огромным человека, некогда удивительно красивого, но сейчас больше похожего на тень этой самой красоты — бесформенно непропорциональный, невзрачный, страшный на вид. Джеффри был небольшого роста, всего лишь четыре фута и девять дюймов, пальцы страдали от артрита и были больше похожи на ветви с набухающими на них почками, лицо слегка перекошенное, один глаз открывался лишь на две трети, и поэтому Джеффри всегда ходил с забавным прищуром. Но он был умен, хорошо разбирался в кораблестроении и именно поэтому был всегда востребован. Он много путешествовал, вел дневники, всегда находился в гуще событий. И, может быть, он мог стать приятным собеседником, но, видимо, не желал этого, поскольку напряженные отношения с другими людьми — его любимое хобби.       На восстановление ушло чуть больше семи месяцев, я все-таки смогла встать на ноги, спокойно передвигаться, ездить в экипаже и даже верхом, но последнее перестало быть для меня смыслом жизни, плавно перекочевав лишь к вынужденному, неотъемлемому в моей жизни ввиду не совсем уж хороших дорог, которые чаще всего начинало размывать, и экипаж просто увязал колесами в образовавшемся грязевом месиве. Но все не может быть так хорошо, это не в жанре жизни, не в духе всего того, что люди зовут везением. Дикие, порой невыносимые боли теперь были неотъемлемой частью моей жизни, похожие на дикий, хрустящий в ушах спазм, сдавливающий грудную клетку, сжимающий легкие, уходящий волной до самых пяток вниз по позвоночнику. Помогала тугая, фиксирующая повязка на груди, тогда было меньше соблазна наклоняться и тем самым спровоцировать приступ боли. Но даже в этом случае никто не мог избавить меня от преследующего фантома ожидания: ожидания большего, чем просто боль. Виктория старалась мне помочь: мою спину осматривали множество раз, прописывали мази и настойки, по вкусу больше напоминавшие помои, нежели хоть что-то приемлемое, что без особого удовольствия, но все-таки можно было отправить к себе в рот.       Ночами я сжимала зубы до треска и скрежета эмали на них, стараясь хоть на секунду облегчить боль, стараясь хотя бы как-то заглушить этот протяжный, со свистом вылетающий из сжатых губ стон, пока мой лоб покрывал липкий пот. В такие минуты мне хотелось забыться, бредить, смешивать боль с другими вещами и не понимать: где реальность, а где вымысел.       «Удивительно хрупкой может быть человеческая душа, Лизи, и ты это знаешь. Твоя душа просит спасения, утешения и принятия. И если бы я могла оставить все это — я бы сделала это. Я бы нашла деньги и отправилась к тебе по любому твоему требованию, но могу ли я разрушить хрупкий мир, вот-вот сформировавшийся на огромном пепелище? Есть ли у нас такая роскошь?».       У нас не было ничего. И даже находясь здесь, чувствуя почву под ногами, я не чувствовала себя так, как мне хотелось бы. Виктория любила говорить о многом: высоком, не похожем на что-то иное. И всегда, когда я просыпалась в холодном поту возле ее постели, она с улыбкой произносила одними лишь губами: «Ты иная». Я знала, что некоторые, ввиду зависти или глупости, распускали слухи и моей связи с Викторией. Порой эти сплетни были мне на руку: я могла делать то, что хотела, не задумываясь о последствиях. Какая разница, когда ты любовница королевы? Но в большей степени это было чем-то непонятным: это раздражало, но при этом редко когда было в состоянии вывести меня из себя. Это было больше похоже на шоу, о котором говорили все и вся, но никто и никогда не видел его. Но разве это может помешать людям верить, что это лучшее, что они смогут когда-либо посмотреть?       — Элизабет, рад видеть тебя, — Джонатан всегда находился неподалеку, считая важным оповестить меня об этом. — Тебя не было несколько дней. Дела?       — Скорее развлечения, — поморщившись, я постаралась не вспоминать той ночи. — Соскучилась по родным. Я слышала, что ты отплываешь на днях, кажется, тебя ждут приключения.       — Если бы это можно было назвать приключениями, то, может быть, да, — он все еще казался мне странным, но странность была приятной, не похожей на ту, что мы привыкли понимать за этим словом. — Дела, нужно проверить мои догадки.       — Что ж, мне остается пожелать тебе удачи и надеяться, что по дороге с тобой ничего не случится, — любезность была вынужденной, как и многое в моей жизни, она была неотъемлемой частью всякого разговора в этих глухих стенах.       — Ты все еще твердо уверена в том, — Джонатан подошел вплотную и коснулся пальцами моей щеки.       — Что не хочу выходить за тебя? — закончила за него я и сделала шаг назад, думая лишь о том, как не упасть. — Мы говорили об этом, по крайней мере, три раза, и каждый раз я давала тебе один и тот же ответ. Так что могло поменяться за эти несчастные недели, Джонатан? Ты знаешь, что я не из того числа девушек, что готовы безраздумно принимать решения, господствуясь лишь одним правилом — что будет завтра касается лишь самого завтра. Я не вижу смысла даже пытаться быть любезными друг с другом, если тобой движет только одна единственная мысль. Если тебе так важно овладеть мной, что ж, я не стану сопротивляться. Ты получишь это, но после, поверь мне, я найду способ изничтожить тебя до состояния пыли, предательски забившейся в узкие щели, — пальцы коснусь пуговиц воротника.       — Довольно, — громко, звучно заключил он. — Этот бессмысленный диалог пора прекратить. А ты со своей дикостью так и останешься здесь, никому не нужная, забитая, уничтоженная, потому что за этим всем — твоим взрывным характером и отношением к жизни, ты — ничто, пустота, через которую люди обычно смотрят. Задумайся.       «Сегодня ночью, я уверена, оно было здесь. То, что в моей голове не имеет определенного очертания, то, что способно на дикие, не человеческие поступки. Несколько дней назад я была в лечебнице: просьба королевы. Моя дорогая, и ты, и я прекрасно знаем, что есть смерть. И каждый из нас смиренно принимает этот факт, отдавая отчет своим мыслям. Там же я видела иную сторону этого слова из шести букв. Удивительно, что нового можно узнать о смерти, верно? Но знаешь, я видела всадника, чувствовала кожей его присутствие где-то совсем рядом. А ночью, когда это полое здание наполнялось звуками извне, я уверена, этот всадник передвигался, следил и нарушал границы между мирами.       И сегодня ночью я вновь слышала скрежет, нет, я не сошла с ума, за эти годы я научилась слышать. Не думаю, что у меня была возможность сойти с ума. Не думаю, что я вообще когда-либо смогу лишиться рассудка. Но скрежет был, такой же противный, звучавший отовсюду, эхом разносившийся по длинному коридору. Ногти царапали пол у самой двери, выжидали, когда я не смогу больше себя сдерживать и открою эту несчастную дверь.       И я открыла. Резко, так, что петли с непривычки издали звонкий скрип, а черная тень стремительно укрылась за первым же поворотом. Может быть, я действительно помешалась, ну, знаешь, как это бывает? А, может, я принесла с собой это Нечто, чтобы тешиться по ночам в ожидании, когда ему хватит сил проникнуть своими длинными пальцами под щель, вытянув их максимально вперед, а потом медленно заставить их ползти тенью по двери вверх до холодной ручки, до замочной скважины, где так неуверенно покоится ключ. Моя милая, мне безумно страшно, и это все, что я могу заключить после очередной ночи без сна. Мне страшно, и я не знаю, куда мне спрятаться от этого чувства».       Закончив письмо, я потушила свечу, сложила несколько листов бумаги вчетверо и засунула их в конверт из пергамента. Эти письма были и будут единственным моим утешением, связью, позволявшей мне помнить, что страх — такое же оружие, если знать, где и как его нужно применять. Был вечер, и солнце уверено опускалось, укрываясь в густой листве. И мне бы хотелось оказаться там, рядом с ним, вобрать последнее тепло этого дня и сохранить это чувство до завтра. Но было уже слишком поздно. Я позвонила в маленький колокольчик и расправила плечи. Через несколько минут в дверях появилась миловидная девушка, чуть младше меня; ее взгляд бегал по комнате, а пальцы теребили подол формы, которую носила вся прислуга.       — Отнеси этот конверт вниз, отдай в руки лично, — я повернулась к ней в пол оборота, отрывая взгляд от отражения в зеркале. — Спасибо.       Вернувшись в прежнее положение после того, как дверь закрылась, я еще раз посмотрела на свое отражение и постаралась не выдать собственного же отвращения. Я забыла, каково это — дышать полной грудью и каково это спать на боку. Я забыла, что значит жить без боли, отчаяния и страха — скорее, животного, толкавшего меня вперед. Я все еще не знала, кто тогда нашел в себе наглость испортить седло. И страх того, что здесь, в этих стенах обитал реальный, созданный из крови и плоти призрак, душил ничуть не хуже реальных рук, ломающих в этот самый момент первый шейный позвонок, оставляя яркие полосы от пальцев на бледной холодной коже.       — Элизабет, — характерный, детский стук костяшками среднего и указательного пальцами — знак Виктории. — Можно?       — Да, — я знала, что рядом с этой женщиной многое может забыться, и очень надеялась на то, что Нечто забудется, уйдет и больше никогда не найдет дорогу до моей двери.       — Все в порядке? — ее местами начавшие седеть волосы нежно касались плеч, тяжелый халат был накинут поверх ночной рубашки, едва ли не касаясь пола. — После того, как ты отдала мне те письма, ты словно бы пропала.       — Да, все в порядке, просто нужно было решить кое-какие проблемы дома, — я улыбнулась и встала. — Мне очень жаль, если я потревожила вас, — Виктория уже села на край моей кровати, рассматривая гобелен, подаренный мне Джонатаном.       — Повязка, — как бы между делом заключила она, все еще не отрывая взгляд от гобелена: слишком пестрое пятно в моей комнате, слишком дорогое, чтобы любоваться, но при этом слишком глупое, чтобы просто ненавидеть. — Иди сюда, — я медленно подошла к королеве и встала в нескольких сантиметрах от нее. — Конец торчит, — ее пальцы коснулись лопаток, а после умело засунули конец плотной ткани в одно из колец, сдавливающих мою грудь.       — Спасибо, — тихо ответила я, после того как Виктория закончила свое дело. — Как вы?       — Как может чувствовать себя женщина, стоящая у вершины власти? Паршиво, — комнату наполнил смех. — И еще больше меня гложет то, что Эдмунд умудрился стать проповедником в тот самый миг, когда ниже уже было некуда упасть.       — Что? — эти слова были не совсем мне понятны.       — У него есть дочь, по крайней мере, именно это он с таким рвением хотел мне сообщить. Эмилия, носившая фамилию своей матери, потому что является незаконнорожденной, брошенной, и, возможно, мертвой к этому самому дню.       — И что вы будете делать? — королева была спокойна, ее грудь поднималась и опускалась так медленно, что в какой-то момент мне показалось, будто бы она вовсе не дышит.       — Жить дальше. Что еще я могу сделать? Ждать, не понимая, как он умудрился наследить, унизив меня еще больше. И самое страшное то, что ребенок не виноват во всех этих разборках, во всех этих ненужных возгласах о пути наследования. Думаешь, я не слышу, что говорят все вокруг? И ведь каждому так важно засунуть нос не в свое дело и думать, что его слова столь необходимы в данный момент. Может быть, через лет десять на пороге появится девочка по имени Эмилия, чье родство не будет доказано ничем, кроме письменного заверения моего покойного сына, которое к тому времени уже тысячу раз успеет превратиться в пепел. Этому не быть, ты это знаешь, не быть тому, что, может быть, и было бы правильным, но не в этот век, моя дорогая.       — Вы сожгли письма?       — Да, и за это мне гореть заживо вечность, но может ли это сейчас испугать меня? Нет, грехов и без этого было предостаточно, чтобы кормить своей плотью и кровью приспешников Сатаны после смерти. Просто мне хотелось сказать об этом, удостовериться, что это не бред, вызванный жаром. Доброй ночи, Элизабет, — она вышла из комнаты и закрыла за собой дверь.       Это были ненормальные отношения, да. Эти отношения нарушали всякие рамки дозволенности, воспитанности и еще множества пунктов в бесконечном списке. Но волновало ли это Викторию? Нет. Ставило ли это под удар ее авторитет? Нет. Она жила так, как не могла себе позволить все те годы, что был жив ее муж, и я знала, что это была настоящая Виктория, та самая, что за годы заточения научилась чувствовать без слов и любить без причины. И пусть люди шепчутся, оскверняя многие вещи в нашей жизни, пусть многое диктуется ими как изврат, я знала, что могу быть тем, кем хочу, лишь по одной простой причине: некогда Виктория смогла увидеть во мне то, что тогда не видела в себе я.