С уважением, Уильям Джордж Рэй».
Это было небольшое письмо, объясняющее возможные сложности, которые сейчас Виктория пыталась исправить. С одной стороны, я ликовала: человек, уродовавший собственную мать столько лет наконец-то отдал Богу душу. И сладостнее новости я не слышала. С другой же стороны, я была уверена в том, что, будь у него хоть немного ума, он бы мог стать неплохим человеком, и кто знает, может быть, неплохим правителем. Но сейчас гадать на этот счет было бессмысленно, оставалось лишь смириться и продолжить чтение дальше. «Моя дорогая Виктория, я пишу вам, чтобы выразить свои глубочайшие сожаления. Я знаю, сколько боли принес вам ваш сын, и я не стану оспаривать ваших слов — я бы поступила так же, если бы не моя слабохарактерность. В детстве малыш Эдмунд был удивительно схож с вашим покойным супругом, и это сходство стало еще одним проклятьем, я уверяю вас. Но также я спешу сообщить вам, что мой сын намерен навестить вас в начале следующего месяца — он давно не был в этих краях и истосковался по охоте. Так что я буду признательна, если вы найдете время для его визита. Он будет безумно рад повидаться с тетушкой, а вам не будет столь одиноко в огромном доме, чьи полые стены вызывают страх, но никак не любовь и симпатию.С наилучшими пожеланиями, миссис Шепорт».
Но и это письмо не являлось причиной столь удрученного состояния Виктории, я понимала это по причине ее безразличия, пока мои пальцы держали шершавую бумагу. Когда я взяла третье письмо, самое толстое по объему, написанное размашистым почерком с нажимом так, что бороздки отпечатывались на соседнем листе, ее глаза на долю секунды закрылись веками, словно бы прячась от полнейшего ужаса. «Моя королева, пишет вам сэр Артур дэ Альпари', некогда имевший титул, но сейчас сводящий концы с концами в небольшом поместье на юге Англии. Ваш сын, принц Эдмунд, бывал в моих краях. Сказать честно, я был рад завести с ним крепкую дружбу настолько, насколько это вообще представляется возможным. Но речь сейчас идет немного о другом, мадам, и говорить об этом я бы не стал, если бы не сложности, возникшие в жизни. Некогда ваш сын был гостем в моем доме, имел знакомство с моей дочерью, много пил и еще больше играл, пока в конечном счете не проиграл все, что мог поставить. Тогда он слезно попросил меня занять ему n-ую сумму денег, пообещав вернуть в скором времени. И я бы отказал, поскольку не привык быть благодетелем, но дочь попросила уважить своего будущего супруга. В то время эти сказки казались мне не более, чем сказками, поскольку я прекрасно понимал, что ваш сын никогда не станет вести счеты с дочерью чиновника, чей доход едва ли превышает 70 фунтов в год. Этого достаточно, чтобы жить здесь, но никак не в столице. Я занял вашему сыну 50 фунтов, что для вас не будет огромной потерей, а для меня эти деньги станут хорошей возможностью в починке дома. Зима выдалась удивительно паршивой: кровля, стены, огород и колодец — все требует тех или иных вложений. Но, поверьте, это не самая главная новость, о которой я все-таки решил вам написать. И речь не пойдет о просьбах, о сказках, о чем-то подобном. Эти вещи остаются серьезными даже тогда, когда люди вокруг начинают смеяться. Не знаю, хватило ли мужества у вашего сына, чтобы сообщить подобного рода новости. Но если это письмо все же попадет к вам в руки, вы в любом случае узнаете что-то новое. Моя дочь, прекрасная Мария, родила дочь от вашего сына, и поверьте, я бы не стал утверждать это, если бы не знал свою дочь. Так уж случилось: когда старшей было десять, а младшей едва перевалило за два года, их мать, моя супруга, тяжело заболела и вскоре умерла, оставив нас сиротами. И я доверяю своим дочерям больше, чем короне, ведь вы прекрасно понимаете отцовские чувства. Прекрасная Эмилия является для нас большой радостью, и, несмотря на нехватку средств, я намерен воспитать ее должным образом. Я думаю, вы прекрасно понимаете, что последует дальше. Но деньги не решат ровным счетом ничего, по крайней мере, я уверен, что они едва ли изменят хоть что-то. Поэтому я предлагаю сделку, адресованную в одну сторону ввиду важности того, ради чего эта сделка и будет заключена. Я отправлю свою дочь с внучкой к вам, а вы любезно примите их, дадите юной Эмилии образование, и если вас устроит то, что в конечном счете из нее получится, вы объявите о пути наследования, провозгласив ее законной принцессой. И вы спросите, моя королева, в чем же выгода? Вы же знаете, насколько люди алчны, жестоки и жадны. Есть множество других способов перевесить чащу весов в мою пользу. Если вы попытаетесь навредить моей семье, знайте, что я человек не глупый. Так я буду уверен, что ничего не упустил. Ответьте, иначе я сделаю совершенно другой вывод. И кто знает, чем в конечном счете может обернуться это упрямство, верно?» — Как он смеет, — я все еще сжимала письмо в руках, стараясь ухватиться хоть за что-то в своей голове, чтобы не перейти на крик. — Неужели он думает, что из этого хоть что-то получится? Виктория, боже, скажи мне, прошу тебя, что ты ответила этому человеку так грубо, что даже он, давно уже пропавший человек, ужаснулся и постыдился. — Успокойся, — женщина улыбнулась. — Эти слова в большей степени лишь пыль, сдуть которую не составит труда. Кроме его слов доказательств нет: нет брака, нет показаний самого Эдмунда. Он мог сказать что угодно, аргументируя это своим честным именем. Я могу его понять, ведь он не так плох, как может показаться. Им движет корысть, тщеславие, желание нажиться за счет других — эти пороки присущи всякому человеку. Но он любит своих детей и желает им лучшего, стараясь устроить их в этом жестоком мире. — Вы не станете выполнять его требования? — я была уверена, что Виктория ответит положительно, но мне хотелось услышать ответ, чтобы исключить хоть какие-то сомнения. — Нет, не стану, — она вновь улыбнулась, касаясь моего лица пальцами. — Никто и никогда не посмеет посягнуть на трон подобным образом, пока я жива. Если бы все решалось одним моим приказом, одним единственным документом, который не обязательно даже заверять, поверь, все это было бы твоим. Кровь, титулы, амбиции — громкие слова, когда ответ на вопрос кроется в другом. Хороший правитель — человек умный, чуткий, не лишенный сострадания, умеющий чувствовать и мыслить здраво в любой ситуации, но при этом не имеющий тиранических наклонностей даже в самых глубоких уголках своей души. Бояться власти или сотрясаться над ней — вот в чем вопрос, понимаешь? Бояться власти — естественно, поскольку власть имеет ту самую особенность совращать и извращать разум, подчиняя людские жизни своим неписанным законам. А вот сотрясаться над ней — порок пороков, стоящий выше множества других, говорящий о том, что человек — не более чем бесформенная субстанция, жаждущая лишь единственного в своей жизни: обилия подобных бесформенных существ рядом с собой. — И вы там удручены всем этим, что решили оставить наше общение, моя королева? Неужели люди нашли ту самую слабость в вашем сердце и теперь пользуются вседозволенностью, не имея за это жестокого наказания? — Все мы — люди, моя дорогая, и никто и никогда не будет столь безэмоционален, что в конечном счете не найдется рычагов воздействия. Мы, женщины, существа удивительно сложные ввиду характера и социальных ролей, возложенных на нас обществом. Мужчина — добытчик, верховный и всегда серьезный, грубость которого обосновывается жаждой войны и любовью к смерти, холоду металла и запаху табака с порохом. Женщина — утонченная натура, нуждающаяся в защите, поддержке и понимании, находящаяся между двух огней, когда дело касается любви и долга. Женщину не считают достойной образования в той мере, в которой его получают мужчины. Женщину не считают сильной, несмотря на боль и муки, которые она испытывает. Принято почитать мужчин, а женщин оскорблять, поскольку это закаляет их характер. Но скорее это травмирует их отношение к себе, поэтому они так глупы, поэтому так уверены в господстве мужчин и жаждут, млеют и сотрясаются, когда становятся игрушкой в их умелых руках. И я никогда не давала тебе повода думать, что не имею слабостей, Лизи, — Виктория посмотрела в мои глаза. — Слабость — не порок, когда ты понимаешь, что она может с собой принести и как снизить причиняемый ей вред. — Я боюсь, — слова вырвались сами собой, без собой нужды, уставшие ждать подходящего времени. — Боюсь за вас, за все то, что может произойти. Как вы не сходите с ума, как это получается? Боже, Виктория, я все еще вижу того больного, извергающего на пол свои легкие. Я помню запах чего-то кислого, перебивающий запах металла, источаемый полом, потому что дерево жадно впитывало кровь не один десяток лет. И даже это, одна несчастная ночь вызывает столько страха, а ты, ты терпишь стервятников десятки лет, но все еще в своем уме. — Мы все от части безумцы, просто кто-то умело скрывает свое безумие, — она подошла к столику и налила вина. — Выпей, а после отправляйся к себе. Напиши письмо домой, твой брат, Оли, кажется, давно просился. Отдохни неделю, я оплачу жалование в двойном размере, родные места идут на пользу, особенно тогда, когда там кто-то ждет. И может быть твое отсутствие пойдет на пользу мне самой: я так привыкла, что всякое решение обязательно нужно согласовать с тобой, что в какой-то момент поймала себя на мысли — я перестала думать, я просто цепляюсь за первую попавшуюся мысль, делаю умное лицо и жду, когда ты подберешь правильные слова. Разве это правильно? — Но я не планировала уезжать, Виктория, мой брат сейчас работает в других местах, он не сможет приехать, чтобы повидаться со мной. Это жалование, дорога и потраченное время — все впустую. И твои решения не являются таковыми, ты просто не хочешь этого замечать, потому что сейчас безумно боишься ошибиться. Сейчас, как никогда, стервятники готовы ухватить самый лакомый кусок, но в этой пустыне столько воды, нужно просто найти ее. — Напиши домой, обсуди все, если Оли действительно не сможет приехать, что ж, позови кого-нибудь сюда, я буду рада познакомиться с твоими друзьями. Ты находишься здесь в заточении, перемещаясь по окрестностям только при острой надобности. Ты так молода, в тебе столько необузданной энергии, а ты готова часами сидеть в библиотеке, развлекать меня или болтать с немолодыми господами, чей ум безусловно молод, но вот все остальное… «Моя дорогая, впервые в жизни я удивляюсь тому, что сейчас перед собой вижу. Я знаю, что планировала приехать не раньше, чем через пару месяцев, ведь дела и события, сейчас тревожившие меня и королеву, не требуют отлагательств. Но Виктория настояла, сказала о том, что я должна отправиться домой хотя бы на неделю, потому что мое душевное состояние вызывает у нее некие опасения. Я сказала ей о том, что мой брат сейчас на заработках и приехать не сможет, поэтому поездка не имеет смысла. И ты безусловно сведешь брови к переносице на этих строках, задаваясь вопросом: «А как же я?». Моя дорогая, что бы сейчас ни ютилось в твоей голове, гони эти мысли прочь. Моя любовь безгранично сильна, моя тоска по тебе рвет мне душу, но страдать там я буду еще сильнее: быть в доме без Оли — пытка сильнее, чем разлука. Но не стоит сейчас думать о том, что я ищу повод, ищу причину отказать тебе или своему брату. Я знаю, что дела, которые ты ведешь — моя обязанность, и я в огромном долгу перед тобой. Поэтому я хочу сообщить тебе то, что сказала мне королева после слов о брате. И эти слова станут бальзамом для твоей души, я могу тебя в этом уверовать. Ты столько раз говорила мне о том, что в детстве, когда мама укладывала тебя и твою сестренку Софию спать, она рассказывала вам прекрасную сказку о любви. И что самой большой мечтой в твоей жизни было попасть в этот прекрасный замок, окунуться в мир до этого тебе не известный. Королева выразила желание познакомиться с моими друзьями, которые могут приехать сюда на время, чтобы погостить. Ты можешь приехать, любовь моя, остаться на месяц или чуть больше, если дела не заставят тебя уехать раньше. Я надеюсь, что ты согласишься и дашь мне ответ в ближайшее время, я хочу отправить тебе немного денег, чтобы ты могла оставить дом на время, а также на дорогу. Оли я напишу, как только получу твой ответ, если он не будет слишком расстроен, то это сделает меня чуточку счастливее. Не люблю, когда близкие мне люди испытывают грусть или тоску. Здесь удивительно красиво, ты сможешь покататься верхом, поохотиться вместе со мной. Соседняя комната, соединенная дверью с моей спальней — гостевая, но я успею ее обустроить до твоего приезда, и тогда ночь не будет для нас преградой». Ответ пришел через неделю, когда я сумела совладать с паникой, нарастающей с каждым днем. Виктория от части была права, мне нужно было отвлечься: страхи, до этого казавшиеся мне лишь иллюзией, сейчас становить слишком реальными, ощутимыми не только на слух, но и на ощупь, на вкус, оставляя шлейф солоновато-горького привкуса во рту. Кошмары становились все более изощренными, жестокими, вызывающими спазм. Но оставлять Викторию мне не хотелось — я знала, что эти формальные приемы родни для нее, как яд для мыши: губительно даже в самых малых количествах. Племянник, собирающийся навестить ее, был человеком своеобразным, грубым и отчасти лишенный манер, столь необходимых, когда дело касалось общения. Поэтому королеве придется отменять большинство приемов, чтобы не позорить свое имя, а также людей, ее окружавших. «Лизи, я безумно рада этой новости. Как давно мы не виделись, как давно не общались, смотря друг другу в глаза. Мне потребуется неделя или чуть больше, чтобы уладить все, собраться в дорогу и выехать. Но боже мой, неужели сама королева решила, что это будет уместно? Я все еще в это не верю, и знала бы ты, как я причитала, когда прочитала твое письмо в первый раз. Я посчитала это дурной шуткой, написанной ради того, чтобы помарать бумагу, но я знаю тебя слишком хорошо, чтобы усомниться в их достоверности. Оли будет расстроен, ведь он старается ради нас, хотя он не обязан был делать этого, по крайней мере, для меня. Но ничего, надеюсь, у тебя появится возможность навестить нас позже, когда он вернется домой и будет слишком зол, чтобы ворчать. Я надеюсь, что мое пребывание никак не помешает тебе или королеве, я не хочу отнимать слишком много времени, ведь я прекрасно понимаю, как важно то, что ты делаешь. Но несколько вечеров, проведенных вместе, — достойная награда за терпение и слезы, выплаканные по ночам. Порой я чувствую себя слишком сентиментальной, слишком эмоциональной по отношению к людям, но, моя милая, я бросила вызов этому миру пять лет назад, разрушив многое в своей жизни, и я не пожалела о содеянном, потому что все это время ты была рядом». Отослав на следующий день домой 20 фунтов, которых хватит для найма экономки и экипажа, я решила сообщить Виктории о том, что ожидаю гостей в ближайший месяц. Она как обычно читала полулежа в постели, используя порой лупу, видимо, не совсем доверяя собственным глазам. Было около восьми вечера, банные процедуры были окончены, тугая прическа распущена, и я знала, что мысли ее сейчас далеко от того, что она читает. — Виктория, можно? — тяжелый халат слегка спал с плеч, оголяя их. — Я хотела сообщить одну новость. — Да, Элизабет, будь добра, налей мне немного воды с вином, — она аккуратно засунула ленту между страниц книги и закрыла ее, откладывая в сторону и потирая виски. Лампа на прикроватной тумбе светила не слишком ярко, именно поэтому в этом свете ее лицо казалось слишком измученным. — Я написала домой и, как говорила ранее, мой брат не сможет оставить работу. Поэтому я пригласила погостить подругу и хочу разместить ее в своем крыле, маленькой гостиной, что имеет смежную со мной дверь. — Если ты того хочешь, то просто распорядись о том, чтобы эту комнату подготовили. Я буду рада увидеть твою подругу. Как ее зовут? — я так давно не произносила ее имени, мы старались не связывать себя подобного рода обещаниями, ведь когда в письмах фигурируют имена, они становятся слишком личными. — Гвинет Блер, мы знакомы чуть больше пяти лет, но общаемся при помощи писем. Нет, мы виделись, общались прилюдно почти что полгода, пока я не уехала, оставив ее с братом. Она сейчас помогает ему с хозяйством, ведет дела, следит за домом. Я ей искренне благодарна, ведь она не обязана была этого делать. — Удивительно крепкой дружба может быть лишь тогда, когда один человек любит другого, — тихо заключила Виктория и взяла бокал из моих рук. — Какая она? — этот вопрос был задан из любопытства, совершенно детского и очевидно невинного. — Ей двадцать три, но на вид не дашь больше пятнадцати. Когда я видела ее в последний раз, она не носила париков, а еще больше ненавидела длинные волосы. Ее, эбонитовые, на свету отливающие в синь, никогда не были длиннее лопаток. Глаза, зелено-охристые, словно зелень среди бескрайней пустыни. Ее отец был иностранцем, пока его не вздернули, кажется, лет восемь назад. Поэтому в ее речи легкий акцент, она знает французский, но больше в разговоре, нежели литературе. Она удивительный человек, знающий безгранично много, но при этом обладающий наивностью самого безобидного в мире существа. Настойки, что я принимаю, отвары, что даю вам вовремя коликов и боли, — ее труд, она понимает в травах. — С таким упоением говорят лишь о любимых, — Виктория закрыла глаза и улыбнулась, опуская голову на подушку. — Ходить по тонкому льду может только безумец или человек невероятно сильный по духу. — Я люблю ее, — тихо заключила я. — Родными могут стать и те, кто нам по крови столь не близок. — Да, и это дает мне надежду. — На что? — На то, что в мире еще остались те, кого можно любить от чистого сердца, без фальши, алчности и правил, провозглашенных задолго до того, как я или ты появились на свет.