***
— Ты нервничаешь? — Виктория улыбнулась лишь уголками губ, стараясь не выдавать своей заинтересованности. — Я давно не видела тебя такой, — она на секунду замолчала, — возбужденной. — Я не видела ее столько лет, кто знает, что нас ждет, — заключила я, сжимая в руках серебряный крестик — мой подарок Гвинет. — Ты можешь сесть, Лизи, она никуда не сбежит, поверь мне. Слуги помогут ей с багажом, подготовят ванную, а после отправят прямиком сюда. Ты ведь сама прекрасно понимаешь, как важен отдых после тяжелой дороги. — Понимаю, но так томительно это ожидание, когда уже откроется дверь и комнату наполнят голоса. Мы могли говорить с ней до самого утра, не уставая от общества друг друга, а эти письма — это ведь ничто, малое утешение тому, что мы потеряли. — Ты так тоскуешь по родным? — Виктория сделала глоток и выдохнула. — Я чувствовала себя так же, оказавшись здесь в первый раз. Знаешь, когда люди считают правильным не посвящать тебя в тонкости дел, а лишь наводить на мысль. Они отчего-то считают, что тем самым я тешу свое самолюбие, думая, словно эти мысли сами собой посетили мою голову. И я смотрела на людей вокруг, не замечая рядом хотя бы одного знакомого лица. Но нужно улыбаться, держать планку, казаться всем милой, несмотря на то, что кроется внутри. Тогда я писала длинные письма домой, мучая служанку каждый божий день. Я искала хотя бы малейший повод, чтобы макнуть конец пера в чернильницу и испортить не один лист, пока в моей голове вовсе не останется мыслей. Я писала о погоде, о своих снах, о еде, что была для меня слишком странной, о любви высших господ к выпивке и тесному контакту, из-за которого мое желание покидать свои покои становилось все меньше. Но после я привыкла, мой покойный супруг не был плохим человеком, он прекрасно понимал, что юной и зашуганной девушке здесь не место, не место среди пышногрудых, ищущих выгоду женщин, смотрящих на тебя сверху вниз. Годы брака, рождение сына, а после принятие власти — все это отодвинуло мои страхи на задний план, тоска сменилась принятием, страх — равнодушием. Возможно, это не самое уютное место на Земле, не самое красивое и гостеприимное, но сейчас в нем обитают по большей части лишь те, кому я действительно рада, а это самое главное. Потому что это создает тот уют, которого здесь долгое время не хватало. — Мне хорошо здесь, я счастлива, но порой тоска накатывает с такой силой, что хочется выть, словно дикий зверь, обезумевший от боли. Есть места, по которым душа тоскует всю жизнь, и это нельзя исправить. Там может уже не быть вещей, людей, обычаев — всего того, что некогда создавало атмосферу, но память, — я села на стул рядом и откинулась на спинку, — она всегда возвращается нас в мир иллюзий. А уж в плане подобного рода извращений человек занимает лидирующую позицию. — Моя королева, — в проеме появилась голова слуги, — мисс Блер готова спуститься. — Да, конечно, — Виктория вновь улыбнулась и быстро посмотрела на меня. — Не сломай ей шею, моя дорогая. Через несколько секунд тяжелые двери распахнулись и в комнату вошла Гвинет. За те годы, что я не видела ее, она практически не изменилась, лишь черты лица стали более гладкими, без подростковой угловатости. Сдержанное серое платье, приталенное и доходившее почти что до лодыжек — небольшая память о тех годах, когда она еще могла тепло отзываться о собственной матери. Нет, она продолжала ее любить той искренней, наполненной теплотой и светом любовью, которую питает всякое дитя к своему родителю. Только сейчас эта любовь лишена адресата, лишена всякого смысла, потому что матери все равно, как живет ее ребенок. Она медленно прошла к столу и опустила голову в знак уважения. — Это большая честь для меня, моя королева, — произнесла она, все еще не поднимая головы. — И для меня тоже, — заключила Виктория, — прошу вас, присаживайтесь. Мы право ждали вас к вечеру, но раз так, отобедайте с нами. Моя дорогая Лизи была столь немногословна относительно вас, а я просто умираю от любопытства, ведь не каждый день встретишь столь обворожительную юную мисс. — Ну что вы, я думаю, Элизабет просто не успела рассказать вам то, что могло бы вас заинтересовать. Она ведь не из тех, кто любит говорить впустую, — Гвинет села рядом со мной и расплавила складки юбки. — Я надеюсь, что мой визит не помешает вам, мне бы не хотелось хоть как-то отвлекать Лизи. — Она давно должна была отдохнуть, ее характер, не иначе, как сведет ее в могилу, если она не прекратит так усердствовать. Вы ведь знаете ее, она готова пожертвовать всем, что у нее есть, чтобы осчастливить другого. И это похвально, без нее я бы лишилась многого, но порой я забываюсь. Она должна отдохнуть, и я думаю, что вы — отличная компания для нее, Гвинет, — Виктория взяла в руки бокал и сделала глоток.***
— Знаешь, я больше боялась, — тихо прошептала Гвинет, скидывая обувь в моей комнате. — Мне казалось, что королева Виктория слишком строга с теми, кого не знает. Ну, что ей важно подчеркнуть свое господство над другими. — Глупости, — сердце билось, словно бы на последнем издыхании, отчаянно барабаня в клетке из ребер. — Виктория — такой же человек, как и ты, с чего бы ей вести себя так, как ей не свойственно ввиду ее характера? Да и нужды запугивать тебя у нее нет, ты ведь моя гостья, и она сама настояла на вашем с ней знакомстве. — Ох, я забыла кое-что тебе передать, сейчас, — она вскочила и, открыв смежную дверь, вбежала в свою спальню, открыла чемодан и начала в нем копаться. — Я не так давно перебирала старые вещи, — она говорила чуть громче, чтобы я могла услышать ее. — И нашла то, что может быть тебе полезным. По крайней мере, эта вещь хранит историю, а история — фундамент всякой жизни до и после ее написания. Она вернулась в комнату через несколько минут, сжимая в руках пожелтевшую книгу. По крайней мере, при первом беглом осмотре мне показалось, что в руках действительно книга, обитая кожей для большего срока службы. Но как только она протянула мне этот кожаный прямоугольник, все стало ясно. Это был дневник. И я знала, кому он принадлежал до того, как вновь попал мне в руки. И история сей вещицы не вызывала во мне трепета, не вызывала симпатии или желания говорить о ней. Когда-то я начинала читать то, что никогда не должно было стать чей-то тайной, но к тому моменту, когда я поняла, насколько сильно увязла во лжи, живущей на тех страницах, этот дневник нашел мой брат. Он забрал его и даже не стал объясняться, он готов быть поклясться, что уничтожит эту вещь, как только растопят печь, но что-то остановило его. И, может быть, ему была известна вся правда, поэтому он хотел сохранить этот дневник, поэтому солгал мне и сжег какую-то тетрадь. И я была уверена, что дневник больше не попадет ко мне в руки, до этого дня, до этой самой минуты. — Ты, — я осеклась и медленно осела по стене, — ты читала его? — Да, — тихо ответила Гвинет. — И твой страх понятен мне, но, милая, ты должна прочесть его до конца, чтобы не терзать себя смутными сомнениями, чтобы не думать, что в чей-то смерти может быть виновен ребенок. Да, я не имела никакого права читать это, я даже не имею права держать дневник в руках, но черт возьми, строчки, написанные здесь, в самом начале не могут лгать. А ты не можешь бежать от воспоминаний, Элизабет, это все не даст тебе спокойно дожить свои годы. И поверь, когда ты меньше всего будешь готова к правде, она придет, и ты не спрячешься от рока. — Хватит, — так же тихо ответила я. — Просто положи его в мой шкаф… Просто положи и… Я не хочу говорить о том, что было тогда, я хочу говорить о том, что имею в данный момент. Гвинет смотрела на меня, ее глаза исследовали мои губы, очерчивая их форму, изучая каждый изгиб. Она скинула платье, даже не задумываясь над тем, что в конечном счете стоит передо мной обнаженная. Ее кожа схожа с мрамором, но не столь холодна и бездушна. Узкие плечи, длинные пальцы, стройные ноги, сводящие с ума всякого мужчину, небольшая грудь и розовые соски, вызывающие у меня чувство жажды. — Я и забыла, каково это, — тихо произнесла Гвинет и улыбнулась; рубашка упала на пол, лишь тугая повязка на груди и пряди густых волос спасали меня от холода этого полумрака. — Что «это»? — я знала ответ и знала то, что мой затуманенный взгляд говорит сам за себя, но я никогда, никогда не брала женщин силой, даже если они того желали. — Хотеть кого-то, — расстояние между нами сократилось за доли секунды, ее пальцы коснулись лица: скулы, крыла носа, губ, подбородка, а после вниз, повторяя изгиб шеи. — Я скучала. — Я тоже, — она закрыла глаза и прижалась ко мне, обвила шею руками, спрятав лицо в моих волосах. — Я тоже, моя милая, — мои пальцы коснулись голой спины, лопаток, вырисовывая незамысловатые узоры на коже, а после прошлись вдоль позвоночника, остановившись в районе поясницы. — Знаешь, пока я ехала сюда, — ее шепот звучал прямо у самых губ, — я думала о том, как захлебнусь и утону в тебе одной, — кончик языка коснулся нижней губы, оттолкнулся от нее и коснулся верхней. — Моя Элизабет… Она целовала меня, словно в последний раз, так жадно, так страстно. И дрожь пробирала ее, вырывая сдавленный стон из глубины легких. Ресницы трепетали, пальцы нервно хватали голые плечи, ища в них поддержки. Мы были близки, но это было так давно, что многое успело позабыться. И эта неловкость, смущение, витавшее сейчас в спальне, лишь подталкивало нас продолжать поиски, исследовать тела и чувствовать жар. В эти самые секунды она почти что не дышала, готовая к тому, что скоро умрет. Отдаваясь без остатка, без права повторить то, что изначально повторить невозможно — в этом ее суть, суть девушки, нашедшей счастье в боли и разлуке. Суть терзаний и вечного страха, дающего возможность пылать от обилия чувств, извергать на поверхность из потаенных уголков своей души те чувства, что вызывают жар внизу живота. Гвинет коснулась моей груди и улыбнулась, разматывая ткань. Она делала это слишком нежно, касаясь губами голых ключиц. — Все так же болит? — тихо спросила она и вновь вовлекла меня в поцелуй, бросая ткань на пол. Ее губы были мягкими и сладкими на вкус, дыхание сбилось, пальцы с силой сжимали перси, стараясь вырвать из моей груди стон. Я прижала ее ближе к себе и слегка приподняла, хватаясь за ягодицы и усаживая на свое полусогнутое колено. К кровати мы еще вернемся, когда сил почти что не останется. Она смотрела на меня так, словно я была иллюзией или куклой, искусно вылепленной мастером ради собственной забавы и удовлетворения каких-то внутренних потребностей в том, чтобы наблюдать за тем, как два любящих друг друга человека находят новые, до этого сокрытые, потаенные желания, выкрикивая их в полумраке комнаты. Я запустила пальцы в ее волосы и ощутила аромат сирени, давно забытый, едва уловимый, но такой родной, вызывающий щемящую боль где-то под ребрами. Она опаляла мою кожу своим горячим дыханием, ее губы касались шеи, яремной ямки, ключиц и спускались ниже, к груди. Я знала, что с левой стороны виднелся небольшой шрам — последствие травмы, полученной когда-то. Она коснулась пальцами этого шрама и тихо произнесла, разрывая мои внутренние страхи в клочья. — Мне жаль, что так случилось, но знай, что пока я здесь, с тобой ничего не случится. — Мне не о чем жалеть, ведь я жива, а это самое главное. Самое главное то, что сейчас я могу любить тебя без остатка, отдаваясь этому чувству полностью. И мои страхи больше не тревожат меня. Ты ведь не видела меня в тот самый момент, когда я лежала, привязанная к деревянному настилу и молила Бога, в которого не верю, о том, чтобы он облегчил мои страдания. А этот шрам, он не уродует меня, он заставляет чувствовать боль. Боль, которая не сравнится с физической, потому что она имеет другую причину и не лечится так, как мы привыкли лечить всякую боль. Но ты… Тебя это не волнует, и ты готова разделить эту боль со мной. Мне жаль, что я столько лет терзала тебя, что эта разлука между нами была в большей степени лишь из-за моего страха, а не потому, что я не могла оставить королеву. И сейчас я хочу, чтобы ты знала об этом. Я хочу, чтобы ты поняла, что мои чувства не изменились, и что ни одна женщина, пытавшаяся хоть как-то привлечь свое внимание, не добилась того, чего хотела. У любви есть свои пороки, но, если ты любишь, ты не в состоянии причинить боль тому, о ком страдаешь, потому что ты не хочешь, чтобы он чувствовал что-то похожее. — Ты можешь наконец замолчать, — ее пальцы коснулись лобка, а на лице появилась хитрая улыбка. — Я, конечно, хотела, чтобы ты издавала звуки, но немного иного характера. Я чувствовала, как капелька пота бежит по моей спине и как меня наполняет желание, которое невозможно описать. Ты хочешь врасти в человека, ты хочешь, чтобы он был везде, всюду, заполнил собой помещение и не дал тебе возможности вдохнуть. Я чуть приподняла согнутое колено и поймала губами вырывающийся стон. Я знала, что она была слишком отзывчивой на подобного рода действия и мне хотелось, чтобы она растворилась во мне. Чтобы тело содрогалось, чтобы легкие предательски пожирали кислород. И в этот самый момент ее пальцы вошли в меня, двигаясь медленно, заигрывающее. И я чувствовала, как ноги начинают дрожать, что мое тело становится слишком ватным. И буквально в эту же секунду мы повалились на пол подняв за собой столько шума, но было не важно, было все равно. Гвинет рассмеялась и продолжила свои действия, прижимаясь губами к мочке моего уха. Я вытащила руку из-под себя и провела ногтями вдоль ее спины, оставляя розовые полосы по пути следования сверху-вниз. Колено вновь надавило на лобковую кость, а пальцы проникли внутрь, стараясь двигаться в том же темпе. — Я люблю тебя, — тихо прошептала Гвинет мне в самое ухо, — моя милая Элизабет. В этот самый момент дверь в мою спальню открылась и на пороге появился слуга, явно смущенный всей этой картиной. Две женщины, страстно любящие друг друга на полу — такое явно не увидишь столь часто, чтобы реагировать полным безразличием. Гвинет вскочила на ноги, и вся красная выбежала через смежную дверь в свою спальню, тут же запираясь на ключ. Я лежала на полу и все, что сейчас крутилось в моей голове можно было свести к одному единственному умозаключению: «Сколько в конечном счете мне придется ему заплатить?». — Ты не думаешь, что уместнее будет закрыть дверь и подождать снаружи? — приподнявшись на локтях, я не стеснялась своей наготы, это было не худшим в моей жизни. — О, да, прошу прощения, — юноша вышел, скрывая свое покрасневшее лицо в воротнике-стойке. Я оделась, накинув на тело рубашку и халат, поправила волосы и удостоверилась, что спина вроде как все еще слушается меня. Подобного рода падения для обычного человека значили лишь легкую боль в пояснице и затрудненное дыхание в течение нескольких минут, а для меня они могли нести ужаснейшее заключение — паралич. Еще тогда некто выдвинул предложение о том, что помимо смещения двух позвонков и перелома ребер, возможна травма спинного мозга, последствия которой предсказать практически невозможно. Гвинет молчала, хотя я прекрасно знала, что сейчас она припала к двери и старается понять, что происходит. — Успокойся, он ничего и никому не расскажет. А даже если ему все же придет подобного рода мысль — вряд ли ему поверят. Ты же знаешь, что мужчинам только дай волю, они начнут фантазировать и извращениям не будет конца. Прости, это моя вина, я не закрыла дверь, но все же, тебе ничего не грозит. Я схожу и узнаю, что ему нужно, а ты ложись спать, мы поговорим завтра утром, — я еще раз посмотрела на себя в зеркало и вышла в коридор. — Приехал мистер Шепорт, племянник королевы, — парень даже не старался скрыть своего смущения. — Я сказал ему о том, что королева не может принять его в данный момент, но он так настаивает, и поэтому… — Хватит, — перебила я, — я тебя поняла. Послушай, то, что ты видел, — я посмотрела на него и в моем взгляде читалась лишь злоба, — тебя не касается. Где он? — В гостиной второго этажа, та, что с ажурным камином, — я чувствовала страх, пропитывающий его насквозь. — Но я не уверен, что он захочет говорить с вами, мисс. В гостиной сидел человек, его лицо было скрыто в тени. И я уже ненавидела этого человека, лишившего меня возможности кончить этой ночью. Племянник, любовник — это не имело значения, все прекрасно знали, что королева не станет вести разговор ночью, даже если дело касается войны или смертельной угрозы всему живому. И что такого срочного мог сказать тот, кто, не имея манер, продолжал сидеть в кресле и томно вздыхать, выражая тем самым все своего недовольство? — Сэр, вам известно, что королева Виктория не принимает гостей по ночам, ведь для разговоров есть весь день. И я попрошу вас отложить все до утра, а пока что расположиться в одной из комнат. — Какая-то сноба будет указывать мне, что делать? — человек встал и повернулся к Элизабет лицом: глубокий шрам в форме полумесяца очерчивал скуловую кость прямо под левым глазом. — Моя матушка сообщала о моем приезде, и я был уверен, что примут меня здесь не как пастуха, что гонит свой скот через пол Англии. — Никаких писем о том, что вы в дороге, мы не получали, поэтому ваш визит для нас столь неожидан. Но никто не давал вам права оскорблять того, кого вы не знаете, сэр. Если вы племянник королевы, это не дает вам права ставить себя выше остальных, — еще чуть-чуть и кулак угодил бы ровно в то место, где красовался шрам. Ему было не больше двадцати, легкая щетина красовалась пучками на юном лице, вызывая лишь смех. Его грубость была лишь защитной реакцией на окружающий мир и не имела под собой никакой причины. Он был жалок, и весь его вид, созданный заботливой матушкой для того, чтобы лишить сына всякой возможности обзавестись семьей, говорил лишь о том, что он сам ничего из себя не представлял. А если и умел что-то, то делал это без особой любви, лишь ради мысли о том, что он что-то может, что его мозг все еще воспринимает те посылы, что он ему шлет. — За завтраком вы все обсудите, а сейчас последуйте за слугой, — Элизабет жестом указала на мужчину, стоящего у камина, и кивнула головой. — В западном крыле была чудесная комната с камином, его растопят, пока вы перекусите. Я вернулась в комнату через пятнадцать минут, готовая попросить у садовника несколько досок и гвоздей, чтобы ограничить всех в доступе в свои покои. Меня терзало желание, мучал страх, пропитывая липкие от пота волосы. Тот дневник — тайна, готовая разрушить все, что некогда я знала о своей семье. И это то, что некогда помогло мне принять ту часть себя, что была мне чужда, поскольку осуждалась обществом. И нет, эта тайна не несла в себе скрытого зла, она вообще не собиралась причинить кому-то боль, существуя лишь в жизни одного человека. Но сейчас, когда владелец этого дневника был мертв, многое становилось общим, и все эти мысли, жившие там, на пожелтевших листах, сейчас так же ютились и в моей голове. Я помнила наизусть первую страницу и всякий раз шептала ее в холодной ночи, стараясь не разбудить остальных. «Я ужасная мать, и с этими мыслями мне жить каждый божий день. Но хорошей женой я не могла быть изначально, и видит Бог, я не могу найти в себе силы хранить все это в рамках своей головы. Бумага лечит одного, а калечит сотни, но это то, что рано или поздно ожидает каждого, кто собрался жить не своей жизнью. Мой отец был груб, а мать набожна, и это все сделало меня пленником собственных чувств. Но я могу поклясться, что всякий раз, как я делила ложе с мужем в моей голове стоял образ той, что не смогла противиться чувствам. И ее имя останется тайной, которую я унесу с собой. Но часть секрета заключается в том, что я не люблю мужчину, ставшего отцом моим прекрасным детям. Я люблю женщину, покинувшую этот свет в тот день, когда родился Оли.»