По ту сторону

Всю поездку в полном призраков прошлого экипаже Николай молчит. Нет настроения спорить, обвинять, выяснять, кто прав, кто виноват. Голова еще болит от недавнего обморока. Поскорее бы уже поехать домой и лечь спать. Гуро выглядит его полной противоположностью. И хотя он тоже не произносит ни слова, его молчаливость вызвана отнюдь не усталостью. Словно бы Яков Петрович, как обычно, припас какой-то козырь в рукаве, и не хочет портить себе удовольствие. Экипаж останавливается возле здания Третьего отделения, и воспоминания уже потоком накрывают Николая с головой. Сколько раз он приходил сюда на работу… — Что-то смущает, Николай Васильевич? — елейным голосом уточняет Гуро, оглянувшись на него. Николай старается хоть немного расслабить сведенные судорогой лицевые мышцы, из-за чего оно удерживает напряженное выражение. Безумно хочется обрести ту спокойную уверенность, которая так и веет от Якова Петровича, пронизывает его прямую осанку и взгляд угольно-черных глаз. — Проходите, голубчик, нам на третий этаж, в мой кабинет. — Так значит, вы по собственному желанию, а не по приказу графа привезли меня сюда? — от волнения голос предательски дрожит, как Николай не старается держать себя в руках. — Мы поднимемся, и я вам все объясню, — на губах Гуро появляется ласковая улыбка, словно он уговаривает неразумного ребенка надеть теплую шапку перед прогулкой. От этого тона все внутри содрогается от ненависти. Гоголь перебарывает себя буквально перед каждым шагом по лестнице. Хочется развернуться и убежать подальше, и больше никогда, никогда не видеть ни это здание, ни самого Гуро. Словно читая его мысли, Яков Петрович берет его под локоть и снисходительно улыбается: — Не откажите в любезности, Николай Васильевич. Возраст, знаете ли. — Вы любому юнцу дадите фору, — язвит Николай, не сдержавшись. Яков Петрович усмехается краем губ и не спорит. Они поднимаются на третий этаж, и Николай понимает, что ни разу еще не был в кабинете старшего следователя. Да и откуда? Едва познакомившись, они сразу уехали в Полтаву, а вернувшись, уже старались держаться друг от друга подальше. — Чувствуйте себя как дома, любезный, — Яков Петрович делает приглашающий жест рукой, указывая на кресло возле письменного стола, за который садится сам. Николай присаживается на край с неестественно прямой спиной, встряхивает головой, мельком оглядывая помещение. Кабинет большой, с дорогой мебелью красного дерева и большим окном. На столе стоит золотая пепельница и лежит связка новых перьев. Несколько книг в красивых переплетах, а самое главное — знакомая папка с его именем на обложке. — Справка, Николай Васильевич. Ну да Вы успели ознакомиться в Диканьке, я ведь Вам оставлял свой сундук, — довольно доброжелательно начинает Яков Петрович, словно хочет заставить собеседника потерять бдительность, — а вот и папка вашего друга, Александра Сергеевича. Как видите, толщина у них разная. Хотите знать, почему? — Александр Сергеевич раньше меня перешел вам дорогу, — резко отвечает Николай, чувствуя, как начинает биться сердце, а лоб покрывается испариной. — Можно и так сказать, — Яков Петрович не может сдержать улыбки и смотрит на Гоголя с нежностью, — само наличие этих папок уже должно насторожить тех, на кого они заведены. А уж чем они толще, тем больше тревоги должны вызывать. — Вы и Александра Сергеевича приглашаете на подобные беседы, чтобы пригрозить пачкой бумаги? — прищурив глаза, язвит Николай. Внутри всё просто дрожит от гнева. Чертов Гуро, чертово Третье отделение, чертовы личные дела! Как же хочется схватить со стола чернильницу и запустить в это холеное ненавистное лицо! — Поосторожней, — предупреждает Яков Петрович, ни на минуту не изменив тона, — по-дружески советую Вам, Николай Васильевич. — По-дружески? — Николай презрительно усмехается и скрещивает руки на груди, — а я думал, друзей не предают. — Ох уж эти ваши моральные принципы, а точнее, принципы господина Пушкина, — Гуро улыбается, но тепла в улыбке уже нет. Черные глаза кажутся двумя бездонными ледяными колодцами, которые засасывают вглубь, — полагаю, мы достаточно обменялись любезностями, Николай Васильевич. Перейдем к делу. Я хочу, чтобы вы перестали лезть не в свои дела и удержали от подобного вашего кумира. Иначе в следующую нашу встречу между нами может оказаться не письменный стол, а тюремная решетка. Я ясно выразился? — Продолжаете угрожать, — Николай делает глубокий вздох и чувствует, как предательски дрожат пальцы. Эмоциональная вспышка сменилась знакомой слабостью. Теперь уже выдержать напор Гуро станет еще тяжелее. И головная боль наваливается с новой силой. Стараясь скрыть собственное недомогание, Николай отводит взгляд и некоторое время молчит. Наконец медленно поворачивает голову и внимательно смотрит в лицо, пару месяцев назад которое вызывало у него восхищение: — Я искренне желаю вам испытать то, чему вы подвергли меня, Яков Петрович. Желаю, чтобы с вами обошлись так же. А потом мы снова поговорили бы. И, уверен, разговор наш был бы совсем другим. Гуро смотрит на него с толикой снисходительности во взгляде: — Любезнейший, полно, неужто, по-вашему, я не испытывал подобного? — В таком случае, вы знаете, каково это… — Знаю, — обрывает его Яков Петрович и вдруг замечает, склонив голову набок: — вы устали, у вас болит голова и вы хотите домой. Я привез вас вовсе не для того, чтобы запугивать. Ваша молодость не дает вам увидеть всё положение дел. Поэтому моя обязанность — предупредить. Господин Пушкин меня не послушает, зато к вашим словам относится весьма трепетно. Если он действительно стал для вас кем-то больше, чем просто недостижимый идеал, уговорите его бросить эти игры в расследование. Это не его сфера. И вас пусть за собой не тянет. Вы ведь ушли из Третьего отделения, не так ли? И стоит ли игра свеч, если вы даже не имеете понятия, с кем связались. И это я сейчас вовсе не про себя. — Про убийцу? — нахлынувшее внезапно оцепенение стремительно улетучивается, и Николай весь обращается в слух: — если вы что-то знаете, скажите мне, пожалуйста! Мы должны остановить это чудовище! — Чудовище… — повторяет Гуро с какой-то странной интонацией и хмыкает: — вы играете с огнем. Против вас действуют силы, с которыми вы не справитесь, тем более в одиночку. Идите домой, Николай Васильевич. Пишите свои книги, не лишайте нас такого удовольствия. Пусть каждый занимается своим делом: писатель пишет, следователь расследует дело. Тогда всё будет хорошо. Николай с трудом поднимается на ноги, смотрит на Гуро сверху вниз, губы кривятся в презрительной усмешке: — Я больше не ваш подчиненный. И слушаться вас не обязан. Хорошего вам дня, Яков Петрович, — и разворачивается к двери, чтобы уходить. В мгновение ока Гуро выскальзывает из-за стола и оказывается рядом, обхватив Николая за плечи и подталкивая его к столу: — Эти игры могут плохо кончиться. А ваши безрассудные друзья не смогут уберечь вас. — А вы, значит, сможете? — исподлобья бросая на него яростный взгляд, спрашивает Николай. И никогда еще лицо Гуро не оказывается так близко от его собственного: — Вы даже не представляете как.