По ту сторону

— О чем он говорил с Вами? — едва обменявшись приветствиями, спрашивает Пушкин, — угрожал? — Запугивал, — хмыкает Николай, — я уже привык. — Надо разобраться со всем этим делом раньше Третьего отделения, — в голосе поэта проступает раздражение, — и пусть только Гуро попробует наступать нам на пятки. — Боюсь, что это мы наступаем, — мрачно подмечает Николай, — он намекнул мне не лезть не в свое дело, поскольку мы даже не знаем, кто нам противостоит. — А господин Гуро, значит, знает? — Александр Сергеевич обходит стол и садится. Между бровями пролегает складка, темные глаза мечут молнии, — пусть так. Мы еще возьмем реванш. Николай никак не комментирует сказанное, только прикрывает глаза ладонью. Щеки по-прежнему горят от возмущения и, чего уж греха таить, смущения. — А вы, значит, сможете? — Вы даже не представляете как. — С чего вдруг вам вступаться за меня? — Николай смотрит с вызовом и тщетно пытается избежать столь компрометирующего расстояния между ними. Гуро кладет ладони на стол по обе стороны от него, тем самым вынуждая стоять на месте. — А я уже говорил вам, вы мне глубоко симпатичны. Несмотря на вашу юношескую неопытность. Ну почему в этот момент бледные щеки окрашивает румянец? Николай прикусывает нижнюю губу, словно пытается сдержать рвущиеся наружу слова. — Поверьте, я не желаю вам зла. Яков Петрович слегка улыбается и неожиданно подносит правую руку к его лицу, согнутым указательным пальцем невесомо проводит по острой скуле Николая. Его прикосновение обжигает. — Не прикасайтесь! — Или что? — Вы — ужасный человек! — Это комплимент? — это просто отвратительно, Яков Петрович улыбается довольно, словно кот, поймавший наконец прежде ускользающую от него рыбку. — Подумайте над моими словами, — Гуро резко наклоняется к самому уху Николая, слова звучат пугающе интимно. Николай ненавидит самого себя в этот момент, его тело подводит, оно каменеет. Тут надо оттолкнуть Якова Петровича, немедленно уйти, хлопнув дверью, а он стоит, не в силах даже сказать хоть слово. — О чем задумались, Николай Васильевич? — голос Пушкина звучит словно издалека. — Что? Ох, простите… — Я по-прежнему теряюсь в догадках. Обязательно нужно выяснить, кто стоит за всеми этими убийствами. Нужно посмотреть в нашем архиве, составить список. Нечисть, она, Николай Васильевич, редко отступает от своих правил. Нужно выписать всех, кто имеет хоть малейшее отношение к убийству детей, — Александр Сергеевич проводит рукой по усталому лицу, хмурится сильнее. — Баба Яга? — со слабой улыбкой спрашивает Николай, хотя, конечно, шутить тут не над чем. — Если уж на то пошло, Баба Яга съедала детей. А тут убийства, тела остались нетронутыми. Нет, кто-то до смерти пугает детей. Николай задумчиво отворачивается к окну. Что-то в словах поэта настораживает его, словно разгадка лежит на поверхности, и ее нужно только разглядеть. — Пойдемте в архив, — наконец говорит Гоголь, — я боюсь, что чем дальше мы тянем, тем больше убийств может произойти. — Согласен с вами, — кивает Пушкин. Они поднимаются на ноги и переходят в библиотеку. Александр Сергеевич не скупится на книги. И Николай ему за это благодарен, ведь старший товарищ разрешил ему в любое время приходить и брать любую книгу. — Нам что-то фольклорное искать? — предполагает Николай. Пушкин разглядывает книжные стеллажи так, словно видит их впервые. — Можно начать с них. Но, чувствую, нужно искать всё, что относится к мистике. Вдвоем они берутся за работу. Через три четверти часа Александр Сергеевич и Николай, обложившись не менее, чем двумя десятками книг, сосредоточенно вникают в их содержимое. — Не то… — в очередной раз подводит итог Пушкин, откладывая томик в сторону, — да, продвинулись мы недалеко… — Не надо терять надежду, — Николай тоже откладывает свою и откидывается на спинку кресла, блаженно разминая затекшую шею и плечи. — Поверить не могу, что это вы говорите, дорогой друг, — улыбается Александр Сергеевич. — Ну раз вы растеряли свой оптимизм… — Гоголь разводит руками, и через несколько секунд тишину библиотеки нарушает звонкий смех, разделенный на двоих.