Звездопад

      Если может стать хуже, чем есть, — обязательно станет. Обвиняя тогда, летом, Дока в ненормальности, в том, что тот выворачивает все его слова, Гарри еще не представлял, что такое настоящее безумие.       Однажды утром его отвели на четвертый этаж, в кабинет с докторшей в больших зеркальных очках. Она усадила его на кушетку и села напротив. Увидеть ее взгляд Гарри не смог: линзы отражали включенные по случаю хмурой погоды потолочные лампы.       — Тьма овладела вами, герр Поттер, — пропела докторша.       Гарри моргнул. Ему показалось, что от женщины пахнет вином.       — Вы понимаете, что ваша судьба несет вам гибель?       — Да что вы такое говорите? — не выдержал он. — Кто вы?       Женщина оказалась клиническим психологом, она представилась, но Гарри сразу же забыл ее имя. Да и не до имени было: она начала пророчить ему дурной конец и не могла остановиться, изобретая все новые варианты. То Гарри закончит дни сумасшедшим, то умрет в муках, казненный правосудием, то его покарает высшая сила — например, русская бомба.       Перечислив способы судьбы покончить с Гарри и добившись того, что он впал в прострацию, она задала неожиданный вопрос:       — Сколько вам было лет, когда дядя впервые прикоснулся к вам?       — Прикоснулся? К-как? То есть, вы имеете в виду…       — Ведь он трогал вас?       — Нет! Что за бред?       — Ш-ш-ш. Вы просто не помните. Такие случаи часто происходят в закрытых семьях, особенно там, где ребенок приемный. Вам было года три или четыре, дядя нес вас в постель после ванны, вы были маленьким голым мальчиком, и он сперва совсем невинно погладил вас по…       — Замолчите! — крикнул Гарри. Тотчас дверь отворилась, и вошел профессор Бруммер. Он с довольным видом щипал бородку.       — Сибилла, как наши дела?       Безумная тетка встрепенулась:       — Избирательная память, как обычно. Не помнит травмирующий опыт. Пора переходить к процедурам.       — Не было никакого опыта, — упрямо повторил Гарри. — Вы говорите это специально. Если бы хоть кто-то всерьез заподозрил герра Дурслера в домогательствах, он давно был бы под следствием.       — А это недоказуемо, юноша, — ответил Бруммер. — Тайные жесты, намерения, глубоко сокрытые в лоне семьи пороки… До тех пор пока все это не выходит наружу и не превращается в социальную ответственность. Уверен, вы вспомните, если разрешите себе. Более того, вы наверняка уже сами все вспомнили и только из желания сохранить карьеру и уважение общества к вашему дяде молчите.       Гарри не ответил. У него не было слов противостоять этому кошмару.       — Все то, что вызывает у человека яркую эмоциональную реакцию, откладывает глубокий след в сознании, — вновь загудела Сибилла. — Продуктивность этого во многом зависит от волевых качеств человека. Люди слабовольные, ленивые и не способные к длительным умственным усилиям поддаются сильнее всего. Такие, как вы, мальчик! Вы жертва насилия и теперь пожинаете плоды. Смиритесь, стряхните с себя оцепенение, бори-и-итесь с демонами...        «Алколголичка», — подумал Гарри и во все глаза уставился на Бруммера. Нет, это все была не шутка, не бред в подпитии — тот смотрел очень серьезно и доброжелательно.       — Вам надо захотеть измениться к лучшему, избавиться от заблуждений, начать новую жизнь, и мы поможем вам, — сказал он. — Мы здесь для этого и стараемся. Надо и вам постараться.       Что-то похожее говорил и дядя, обращаясь к новоиспеченным заключенным. Значит, Гарри теперь ничем от них не отличается.

***

      На следующее после неудачного урока утро Гарри собирался на работу медленно и неохотно: долго выбирал рубашку, водил расческой по волосам, не спеша шел к машине, и так до тех пор, пока дядя раздраженно не прикрикнул:       — Ну что ты копаешься? У нас сегодня много дел.       Дел действительно оказалось много. Гарри понял это, как только попал на территорию лагеря. Главная площадь была полна народа. Мужчины и женщины словно приехали сюда на экскурсию: в шляпах, летних пальто, платьях, с чемоданами и сумками. На этих чемоданах люди сидели, кое-кто бродил между сидящими. Кто-то плакал, кто-то молчал. Охранники смотрели на них, опустив автоматы, пока не увидели, как к ним приближается комендант.       — Хайль! Зиг хайль! Всем встать! Шевелитесь! Мужчины направо, женщины налево! Быстро! Быстро, кому сказано!       Толпа заволновалась. Все вскочили, засуетились. Кто-то не дослышал и перепутал право и лево. В пестрой людской толкучке мелькали черные кители. Тычками прикладов надзиратели помогали растерянным новичкам разделиться на две шеренги.       Когда два строя вытянулись по обеим сторонам улицы, дядя Вернер спокойно шагнул вперед. Гарри растерялся: ему что, идти следом, на глазах сотен заключенных, или обойти всех и боковой улицей добраться до медблока? Он остался стоять в начале шеренги рядом с охраной. Вернер медленно шел между людей и громко говорил:       — Вы находитесь в лагере Охау. Теперь это ваш дом и ваша работа. Здесь вы искупите честным трудом совершенные преступления. Избавитесь от заблуждений. Поймете, что нынешний путь Германии единственно верный, и фюрер никогда не ошибается. И после того как докажете трудом свою верность стране, фюреру и народу, сможете выйти на волю обновленными людьми. Трудитесь честно, не ленитесь, не перечьте охране, соблюдайте правила, и время, проведенное здесь, вы будете вспоминать с благодарностью. Сможете сказать, что здесь, в этом лагере, вы изменились к лучшему. А сейчас, прежде чем вы займете свои бараки, всем необходимо пройти медосмотр и получить одежду.       На этих словах Гарри похолодел. Медосмотр? Всех этих десятков человек? И в это время дядя повернул обратно. Он увидел племянника рядом с охраной и нахмурился. Тот понял намек, попятился и, придерживая сумку, чтобы не била по ногам, помчался в медблок. Он разогнался так, что едва не полетел в дорожную пыль, когда ему под ноги сунулась облезлая серая кошка. Споткнулся, затормозил, и кошка метнулась в сторону, а к месту происшествия поспешил сгорбленный старик. Глянул так злобно, что Гарри едва не споткнулся второй раз.       — Бегают тут всякие. Только пыль поднимают, чтоб вас всех! Фрау Норрис, фрау Норрис, кис-кис!       Старик заковылял к кошке, но, стоило ему наклониться, как кошку схватил за шкирку уже знакомый Гарри человек. В полосатых штанах и в грязной голубой рубашке, ухмыляясь и задиристо поглядывая на старика, стоял черноволосый парень, который неделю назад болтался у борделя.       — Отдам твою драгоценную кису за полпайки.       — Сириус Шварц! Отдай немедленно мою кошку, мерзкий пес! Пинка тебе под зад, а не полпайки! — заверещал неприятный старик.       — Твоя драная кошка ловит голубей и жрет их!       — Ну и что? Это кошачья суть — охотиться на птиц.       Сириус пожал плечами и, размахнувшись, закинул кошку на низкую крышу ближнего барака. Кошка с громким мяуканьем исчезла из виду. Старик разразился потоком грязных ругательств, хотя по его виду Гарри никогда бы не подумал, что тот знает даже треть из них. Сириус же отряхнул ладони, пригладил волосы и обратил внимание на Гарри:       — Привет! Парень, а я тебя уже видел. Ты кто и куда идешь?       Гарри вспомнил, что давно должен быть в медблоке. Ничего не ответив, он помчался дальше. Влетел на крыльцо, пронесся по коридору и вбежал в кабинет Дока, когда тот завязывал тесемки на халате.       — Явились наконец-то! Живо, помогите мне!       — Чем помочь? — растерялся Гарри, бросив сумку и хватая свой халат со спинки стула.       — Завяжите, — и Док повернулся спиной.       Гарри бы никогда не подумал, что завязывать тесемки на медицинском халате так волнующе. Пока Док надевал шапочку, он путался в завязках, дотрагивался до рубашки, чувствовал под ней твердую спину и выступающие позвонки. И стоял так близко, что ощущал запах чистой ткани халата и самого Дока — тот пах лекарствами, мылом. Вот бы просунуть ладони под халат, погладить его по спине, а потом смять рубашку, вытащить из брюк. Наверное, если прижаться сзади, то почувствуешь и позвонки, и лопатки, и тощую задницу в слишком свободных штанах. А спереди — ребра. И член, который Гарри помнит с тех пор, как увидел мокрого Дока у реки. И лицо… и губы, и глаза...       — Давайте теперь я.       Док бесцеремонно развернул его лицом к двери и быстро затянул завязки, а потом, вместо того чтобы, как обычно, сказать что-нибудь неприятное и отойти, вдруг на секунду положил ладони на плечи.       — Сегодня будет трудный день. Давайте, Поттер, сосредоточьтесь. Раскисать нельзя, отдохнете завтра.       Он убрал руки и отошел, а Гарри все стоял и переживал новые ощущения. Док его трогал! Прикоснулся почти случайно и по-деловому, но, чтобы прийти в себя, пришлось проглотить комок, который встал в горле и не давал нормально дышать.       Потом они бежали в третий блок, Док нес чемодан, а Гарри стопку папок, придерживая их подбородком. Начавшийся мелкий дождик мочил серый картон, капал на лицо и волосы. Мокрым было все: серые стены, дорога между ними, толпа заключенных у входа в барак. Здесь запах был уже другой — липкий, неприятный: пахло духотой, мокрой шерстью и грязью. Гарри быстро прошел мимо людей и вбежал за Доком в большое помещение с яркими лампами под потолком.       Две медсестры суетились у железного стола, раскладывали шприцы и вату.       Док кивнул в угол, где стояли весы и ростомер:       — Поттер. Будете измерять и взвешивать. Данные заносить в списки. Они у вас?       — У меня.       — Хильда и Грета, готовы?       — Давно уже. Это вы опаздываете, — не оборачиваясь, недовольно ответила одна их них.       Тогда Док выглянул за дверь:       — Запускать по одному. Раздеваются пусть в коридоре.       — Понял, — ответил кто-то из-за двери, и нескончаемый поток мужчин всех возрастов потек в кабинет.       Гарри спрашивал фамилию, двигал гирьки весов, опускал и поднимал планку ростомера. Он бросал быстрые взгляды на этих людей, стараясь не смотреть в глаза, и махал рукой в сторону медсестер, а пока записывал цифры в списке напротив фамилии, на весы снова кто-то вставал. Окно было закрашено белой краской, и, чтобы не разглядывать людей, Гарри посматривал на Дока. И прислушивался.       Док хмурился, но работал быстро. Ставил отметку в списке, оглядывал человека сверху донизу, в отличие от Гарри, совсем не смущаясь наготы пациента. Просил повернуться, поднять руки, оттягивал веки и всматривался в глаза. Затем секунд на пять прижимал к груди стоящего стетоскоп, и именно в этот момент Гарри замирал от странного чувства. Они понять не мог, отчего его трогали такие простые действия, но Док, внимательно слушающий чье-то чужое сердце, волновал до того, что он забывал о своей работе.       Иногда Док возился чуть дольше. Так, он тщательно прослушивал одного парнишку, заставляя поворачиваться, потом велел покашлять.       — Пневмония, — Док поставил в списке закорючку. — В лазарет.       — Да вы что? Я здоров! — возмутился больной, и Док посмотрел на него так же, как часто смотрел на Гарри, — раздраженно и с досадой:       — Я сказал, в лазарет. И недобор веса к тому же. Поттер, взвесьте.       На его взгляд, никакого недобора у парня не имелось. Да, он был щуплый, со впалым животом, но, если начистоту, сам Гарри был точно такой же. Вот только Дока никогда не волновал его недобор веса. Гарри не видел ни болезненного румянца на щеках, ни особенной бледности, не слышал ни кашля, ни надсадного дыхания. Парень был прав: он совершенно здоров. А Док снова что-то задумал. Что он хочет сделать с этим несчастным в лазарете, вдалеке от любопытных глаз?       Гарри начал внимательнее присматриваться. И понял, что Док ставит липовые диагнозы некоторым людям. Молодой мужчина с якобы анемией не годился для работы на красильном комбинате. Другого — пожилого — он отстранил от тяжелой работы, установив сердечную недостаточность. Гарри присмотрелся, но не увидел ни синих губ, ни отеков, ни одышки.       Тут дверь открылась, и охранник ввел двоих в обход очереди.       — В чем дело? — Док недовольно сдернул дужки стетоскопа на шею.       — Вот этих педиков приказано осмотреть сразу. И давай живее, Снапе.       — Фамилии? — Док зашуршал страницами списков. — Вижу, да, сто семьдесят пятый параграф у обоих. Почему одетые?       Пока те двое раздевались и мялись у стульев с одеждой, Гарри смотрел на них во все глаза. Он в первый раз видел настоящих гомосексуалистов. Одно дело подозревать в себе дурные наклонности, а другое — видеть тех, кто за содомию получил срок. Они же… они по-настоящему занимались сексом! Как женщина с мужчиной с картинки на странице триста девяносто четыре.       Началась стандартная процедура: повернуться, поднять руки, дышать глубже, не дышать. И вдруг Док произнес невероятное:       — Наклонитесь и раздвиньте ягодицы руками.       Гарри стало жарко. Он видел, как мужчина, помявшись, наклоняется и раздвигает половинки. Зрелище было совершенно невыносимым, но Док лишь равнодушно скользнул взглядом.       — Повернитесь.       А потом… потом он дотронулся до члена. До чужого члена, который наверняка бывал в чьей-то заднице. Рукой в перчатке обнажил головку и внимательно осмотрел. Гарри догадался, что это была проверка на инфекцию, но ужасное уже случилось. Он чувствовал, как возбуждается. Попытался отвлечься, стал переминаться с ноги на ногу, надеясь, что так эрекция будет незаметна. Хорошо хоть, халат длинный.       — Идите на весы.       Гарри защелкал гирьками, зашуршал списком. Снова потекла очередь. Как в тумане, он делал то, что положено, пытаясь уложить в голове все, что произошло сегодня в этом кабинете. Разве его реакция не самое настоящее доказательство того, что он тоже гомосексуалист? Теперь он точно так же может попасть в эту несчастную толпу, и кто-то, пусть даже сам Док, так же внимательно и отстраненно рассмотрит его и ощупает. И отправит в барак к таким же.       Наконец Док, тяжело опустившись на стул, махнул рукой, отпуская Гарри.       — А женщины?       — Их осматривала доктор Ригель. Да и хватит с вас на сегодня. Идите.       На пороге Гарри остановился. Пока они работали, дождь все шел и шел. Мелкий, но частый, он шумел по крышам; пахло сырой землей и чистотой. Пережидать дождь внутри не хотелось, шлепать под холодными струями до здания, где работал дядя, и просить шофера довезти до дома — тоже. Пока он топтался у двери, между двумя бараками промелькнула высокая фигура в плаще, потом появилась в конце улицы и скрылась за поворотом. «Реддле»,— с неожиданной тоской подумал Гарри и вспомнил слова Драко о том, что тот работает здесь.       А вдруг те люди, которым Док преувеличивал или даже придумывал диагнозы, уложены сейчас в лазарет для Реддле? Вдруг это их мозги он хочет поделить на семь частей? Он же хотел здоровых заключенных, а вновь прибывшие куда здоровее всех, кто здесь давно. Реддле сумасшедший, а Док его пособник. Гарри решительно шагнул обратно.       Смазанные петли не скрипнули, дверь мягко отпружинила от стены, и он вошел совершенно бесшумно. Док даже не оглянулся. Он сидел за столом — Гарри увидел его профиль, прикрытые глаза, закатанный рукав черной рубашки. И поймал движение пальца, которым Док вдавил поршень, а затем отбросил шприц, зажав тампоном вену. Шприц покатился по столу и замер у самого края.       Гарри остолбенел. Так вот в чем дело! Вот почему Док такой странный и ошибается с диагнозами. Да он профнепригоден, он наркоман! Вдруг Док открыл глаза и уставился своими чернущими глазами. И это был не обычный его злой взгляд, а другой — насмешливый, мягкий, расслабленный. Такой, что у Гарри по спине побежали мурашки.       — А-а-а, Гарри Поттер. Что у вас еще стряслось?       — У меня?! — он задохнулся от возмущения. — У меня стряслось то, что мой куратор, доктор Снапе, оказался морфинистом. Это противозаконно!       Док откинулся на спинку стула и рассмеялся, но тут же резко оборвал смех и подался вперед. Ни улыбки, ни мягкого взгляда уже не было. Только сжатые губы, прищуренные глаза и тихий голос:       — Скажите, пожалуйста, — «противозаконно»! Противозаконно заставлять работать по двое суток без сна и требовать при этом качественной работы. Если бы не это, — Док махнул рукой, и шприц, все-таки не удержавшись на краю, со звоном упал на пол, — я бы давно покалечил кого-нибудь или зарезал на операционном столе.       — Двое суток? — растерялся Гарри.       — Представьте себе. Вы сейчас уйдете отдыхать, а у меня еще две операции, во время которых желательно не сделать людей инвалидами.       — Но так нельзя! Вам нельзя оперировать в таком состоянии!       — Ну вы еще поучите, что мне можно или нельзя.       — Но вы же уже ошибаетесь даже в диагнозах. Хоть сегодня. Зачем вы отправляли в лазарет здоровых людей? У них нет ни анемии, ни пневмонии. Я наблюдал!       — М-м-м… он наблюдал. Спасибо, коллега.       Док издевался. Это было ужасно. Нужно было срочно, вот сейчас же, сказать что-то такое, отчего бы тот перестал насмехаться. Поставить на место.       — Скажите, — Гарри понизил голос, наклонился над столом и посмотрел как можно пристальнее, — этих людей вы отобрали для Реддле? Штандартенфюрер попросил вас найти ему «кроликов» для опытов с мозгами?       Но смутить Дока не удалось. Он нисколько не растерялся от проницательности Гарри.       — Поттер, перестаньте нести чушь, глупый вы мальчишка. Какой Реддле, какие опыты? Из тех троих, которых я направил в лазарет, двое врачи и один медбрат. Они нужны в медблоке мне, а не Реддле. Я не хочу, чтобы они сгинули на красильном комбинате или на стройке. А они сгинут, потому что тот, что похож на вас, на грани дистрофии, а самому старшему недалеко до инфаркта. А остальные… Если мои диагнозы хоть кому-то облегчат трудовую повинность, уже хорошо.       Обалдевший Гарри стоял и не знал, что сказать. Чувствовать себя дураком было неприятно, но как уязвить Дока, он не мог придумать. И вдруг вспомнил:       — Из тех двоих гомосексуалистов один тоже был на грани дистрофии. Я взвешивал и знаю! Почему вы не спасли его?       — А это бесполезно, Поттер, их не спасти, пусть они хоть харкают кровью. У них одна дорога — в спецбарак, а оттуда — на чистку печей. Они уже, считай, что умерли.       — Они что, какие-то особо опасные преступники?       — Уверен, что нет. Им не повезло иметь нетрадиционные склонности и не хватило осторожности это скрыть.       — Как же так? Только за это? — Гарри растерялся. Нет, он знал, что содомия карается законом, но отвлеченно знать и видеть своими глазами, а тем более примерять на себя — разные вещи.       — Вы что же, им сочувствуете? А вот фюрер вас осудил бы! Вы только представьте, какой ужас: двое мужчин совершают половой акт. Экая мерзость, не правда ли? — Док криво усмехнулся.       А у Гарри при этих словах прошла по телу горячая волна. Может быть, и мерзость, может быть, и противоестественно, но — притягательно и определенно находит у него отклик. Тем более, когда об этом говорит Док.       Возможно, тот понял, что зашел слишком далеко, или ему просто надоело говорить на эту тему, но разговор он решил закончить:       — Все, Поттер, идите домой. Я и так пропустил обед и не хочу пропустить еще и ужин. Я не могу существовать только на инъекциях.       Он встал из-за стола и начал расправлять закатанный рукав.       — Вы вкололи морфин?       — Нет, откуда у меня морфин? Мне не настолько доверяют, чтобы выдавать его в неограниченных количествах. Да и нет смысла его вводить, эффект слишком короткий. Так, коктейль из трех довольно безобидных лекарств. Как раз хватит, чтобы не свалиться во время операций.       — А что за операции? — Гарри никак не мог заставить себя замолчать и уйти.       Док остановился у вешалки с халатом и устало сгорбился.       — Две женщины из прибывших беременны. Нужно абортировать их.       — А-а-а…       — Хотите предложить себя в ассистенты? — Док усмехнулся и, сдернув халат с крючка, двинулся в двери.       — Нет, я хотел спросить — зачем?       — Ваша наивность совершенно запредельна. Вы точно племянник коменданта? Иначе их ждет газовая камера в ближайшее время. А так они проживут и проработают здесь несколько дольше. Надорвутся, подхватят какую-нибудь болезнь и через год-два закончат свою жизнь там же. У нас всех здесь именно такой выбор: раньше или позже, но живым не выйдет никто.       Док хромал сильнее обычного, и, когда он в очередной раз дотронулся до стены, чтобы удержать равновесие, шедший позади Гарри решился:       — Что у вас с ногой?       — Несчастный случай, — не оборачиваясь, ответит Док.       — Это была авария? Или в вас стреляли? Или вы спрыгнули с высоты? Знаете, когда я однажды спрыгнул с крыши гаража… — он проклинал сам себя, но умолкнуть не мог.       Док остановился и, повернувшись, недоуменно уставился на тараторившего Гарри.       — Какие крыши, какие аварии? Меня покусал Пушок, здешняя овчарка. Охрана его не сразу оттащила… Ладно, Поттер, отдыхайте. Жду вас послезавтра.       Док спустился со ступеней и зашагал к столовой, а Гарри долго смотрел вслед, не обращая внимания на дождь и на то, что стоит в луже.       Домой пришлось добираться пешком. Дяди на месте не оказалось, его шофера, соответственно, тоже, и через час Гарри стоял на пороге дома насквозь мокрый, грязный и страшно уставший. С волос и одежды текло. Он разулся, сунул носки в ботинки, закатал грязные штанины и, крадучись, направился к лестнице. Не хотелось в таком виде попасться на глаза тетке. Но скрыться незамеченным не удалось. Дверь бельевой под лестницей открылась, и из нее боком, осторожно вышел дядя Вернер.       — О, Гарри… ты уже дома? — он как будто растерялся. — Я тут грязные полотенца из ванной занес в стирку. А ты что такой мокрый?       Полотенца в стирку? Дядя? Это было странно, но с Гарри слишком много всего случилось сегодня, чтобы думать еще и о полотенцах.       — Мокрый, потому что дождь, — резонно ответил он. — Тебя не было на месте, пришлось идти через лес пешком.       — Я уезжал по делам. Ладно, ступай к себе.       — А где тетя?       — Ее пригласили на чай Карофски. Ну иди-иди. Переоденься, с тебя уже лужа натекла.       — А Дудли?       — В библиотеке.       — Где??? Дудли?! В библиотеке?!       — Да уйдешь ты или нет!       Дядя развернулся и ушел сам, хлопнула дверь кабинета, а Гарри захватил из комнаты халат и побрел в душ. Стягивая мокрое белье, он равнодушно отметил: все полотенца на месте, значит, дядя солгал. А через минуту, стоя под горячими струями, он уже вспоминал другое. Глаза — то злые, то насмешливые; твердую теплую спину под халатом, обнаженное предплечье с номером, шприц в голубоватой вене, такой заметной на белой коже, руки в перчатках, которые касаются других мужчин так, что Гарри возбуждается даже на расстоянии. Закатанный рукав рубашки, хромающую походку и движение, каким Док откидывается на спинку стула, а потом подается вперед и смотрит, смотрит в глаза...       Горячая вода сверху — словно его объятия, рука на члене — будто его рука. Он мог бы вот так гладить по животу и по груди, как Гарри делает сейчас сам. Он мог бы целовать. Прижиматься, притираться, вдавливаться, сливаться с ним, становиться одним целым. А потом, когда уже все случится, оставаться рядом, удерживать, не отпускать, дышать в волосы, разделять сердцебиение.       А без него не так. И не то. Все по-другому. Несколько движений рукой, и ноги перестают держать. Без него Гарри садится на дно ванны и плачет. Оттого что, наверное, Док прав — из лагеря не выйдет никто.       Гарри думал, что к нему перед сном заглянет тетка. Она теперь приходила узнать, как прошел день в лагере и чем был занят дядя, словно он мог за ним присматривать. Но зашел брат. Дудли с фонариком в руках сначала ослепил его, потом закрыл за собой дверь, выключил свет и сел на кровать. Сидел на самом краю и молчал. Гарри ждал и молчал тоже. С братом что-то происходило: достаточно было посмотреть на сгорбленную фигуру и вспомнить, что он сегодня был в библиотеке. И когда Гарри уже открыл рот, чтобы окликнуть, тот, глядя в угол, сказал глухо:       — Ей нравятся Гейне и Шиллер. А еще Гёте. — И, повернувшись, добавил: — А тебе нравится Гёте?       — А?       — Да ты тупой, что ли? — вспылил Дудли и сразу стал похож сам на себя. — Или не знаешь, кто такой Гёте?       — Я-то знаю. Мне интересно, откуда про него знаешь ты?       Дудли снова отвернулся.       — Хелена его читает. Вертера какого-то юного, элегии. Она любит поэзию. Вот это: «Я чашу страсти осушил...», и дальше всякое. — Дудли уронил голову и закрыл лицо руками. — Она любит стихи, любит утро, когда прошел дождь и прохладно, любит ходить босиком, танцевать, кино, штрудель и котов. Рыжих. А бокс не любит, считает его бездумным мордобоем.       — Дудли, откуда ты все это знаешь? Ты из-за нее был в библиотеке?       Тот усмехнулся и хрустнул пальцами:       — Я где только не был из-за нее. В библиотеке, в кондитерской, журнал ей купил про актеров. Я бы все пластинки отдал, да ей негде слушать. Я у Гранхеров хотел кота украсть, он как раз рыжий и здоровый. Но не стал пока.       — Ты все это ей носишь? Да ты с ума сошел!       — Сошел. Двинулся окончательно. Был у нее уже пять раз. В один день — дважды.       — Тебя отец прибьет. Или Реддле. Что ты делаешь?! Да ей же нельзя ни с кем, кроме него, это его личная шлюха.       Дудли схватил его за ворот пижамы:       — Она не шлюха, понял! Она учитель немецкого, между прочим. И мы не… не… не трахаемся. Я просто прихожу, плачу две марки, и мы разговариваем. Она даже дверь не закрывает. Я не знаю, что делать. Блокфюреры ржут, наверное, скоро сами донесут отцу или Реддле. А у меня нет столько денег, чтобы платить им за молчание.       Гарри понятия не имел, что сказать. Перед ним сидел по уши влюбленный в лагерную проститутку брат, страдал и спрашивал совета.       — А еще я хочу убить Реддле. С вышки. Как Краббе тогда грохнул зэка, так и я бы сделал.       — Что-о?!       — За то, что он касается ее своими лапами, что делает с ней всякое, мучает ее. И не любит! Нисколько не любит! И она его тоже!       — А ты?       — А я… да я ради нее что угодно… все, что захочет! Цветы… кота украсть… пусть только скажет. Но она не говорит, гонит меня. Не говорит даже, за что она здесь, а я думаю, это какая-то ошибка. А еще я боюсь, что ее никогда оттуда не выпустят. И боюсь поговорить с отцом. А ты ведь знаешь, что с ними делают там, потом.       Дудли вдруг запнулся, встал с кровати и быстро вышел.       Гарри долго сидел, подтянув к груди колени, и глядел в захлопнувшуюся дверь. Они с Дудли боялись одного и того же — однажды не увидеть живыми людей, которые им небезразличны.